"МУЖИК МАРЕЙ" ДОСТОЕВСКОГО
Надежда Жернакова, Union College, Schenectady, N.Y.

Краткий рассказ "Мужик Марей", написанный Достоевским на автобиографической основе для февральской книжки Дневника писателя за 1876 г., может, на первый взгляд, ввести читателя в заблуждение и показаться ему обыкновенным воспоминанием. Однако, за краткостью повествования таится многозначность этого художественного рассказа при тонком психологическом изображении "воспоминания в воспоминании". Укажу на два аспекта, заслуживающих внимания читателя.

У Достоевского в "Мужике Марее" мы сталкиваемся с двумя различными категориями воспоминаний. К первой из них относятся те бесперерывные, плавные воспоминания о всей его прежней жизни, которым Достоевский отдавался в остроге, лёжа на нарах, и о которых он сам пишет, что он их "анализировал" и "поправлял беспрерывно" (1), что указывает на рациональный метод умственной работы. Ко второй категории принадлежит центральный эпизод с мужиком Мареем, вокруг которого вращается весь рассказ. Он-то припомнился Достоевскому "вдруг", т.е. путем не-рационального "вдохновления". Здесь сам процесс вспоминания не является для писателя главной целью творимого им произведения наподобие Пруста, а своего рода шоком, ударом молнии, внезапным, потрясающим всю нервную систему и открывающим ворота в иной мир.

Интересно проследить употребление слова "вдруг" в "Мужике Марее", причем сделать это на фоне тщательного исследования, проведённого В.Н. Топоровым в его статье о структуре Преступления и наказания. В своем анализе Топоров отдает должное место употреблению Достоевским слова "вдруг". Он приходит к заключению, что все тексты Достоевского насыщены этим словом, но особенно в Преступлении и наказании становится оно "одним из самых действенных приёмов". (2) По расчётам Топорова, на 417 страницах Преступления и наказания слово "вдруг" появляется 560 раз. Нам подсчитывать - куда легче: на четырёх страницах "Мужика Марея" это слово повторяется 8 раз! Оказывается, что "Мужик Марей" нисколько не уступает Преступлению и наказанию в этом отношении.

Далее Топоров указывает на характерное сгущение конструкций со словом "вдруг" у Достоевского, т.е. на своего рода цепочку, иногда даже в три-четыре члена. Слово "вдруг", продолжает он, "организует не отдельные фразы, а целые совокупности их, образующие содержательные единства." (3) Пример этого можно привести и из "Мужика Марея": "Я вдруг почувствовал, что могу смотреть на этих несчастных совсем другим взглядом и что вдруг, каким-то чудом, исчезла совсем всякая ненависть и злоба в сердце моем" (49; курсив здесь и далее -мой. Н.Ж.).

Анализируя построение текстов Достоевского, Топоров почеркивает его тенденцию "к минимализации времени перехода" и выделяет излюбленные переходные обороты и слова писателя, такие как: "в это мгновение..., внезапно..., вдруг..., неожиданно..., и т.д." (4) Топоров замечает в связи со словом "вдруг", что именно "на сюжетные шаги, совпадающие с переходами" и приходится "максимальная частота [его] употребления", а также и "на описание смены духовных состояний", (5) или, по словам А. Белкина, на "неожиданные повороты психики героев". (6) Топоров считает этот художественный приём Достоевского уникальным во всей русской литературе. Рассмотрим его проявление в рассказе "Мужик Марей".

- Впервые слово "вдруг" появляется в тексте "Мужика Марея" когда Достоевскому "на этот раз... вдруг припомнилось почему-то одно незаметное мгновение из [его] первого детства,..." (47), т.е. в самый значительный момент повествования, в момент сюжетного перехода из реальной жизни в воспоминание.

- Затем следует второе "вдруг" уже внутри воспоминания, когда душевное состояние мальчика резко меняется: "Вдруг, среди глубокой тишины, я ясно и отчетливо услышал крик: 'Волк бежит! ' " (48 ) .

- Начиная с третьего раза, употребление этого слова учащается. Шесть раз появляется оно на последней странице рассказа. Третьим "вдруг" отмечается переход от состояния испуга к полному успокоению мальчика: "И вдруг, откуда ни возьмись бросилась ко мне наша дворовая собака Волчок. С Волчком-то я уж вполне ободрился..." (49 ).

- В четвертый раз, употребляется оно в связи с обратным переходом из воспоминаний в реальную жизнь: "Я вдруг очнулся и присел на нарах..." (49 ).

- Пятый и шестой раз составляют совокупность фраз и подчеркивают их "содержательное единство": "И вдруг теперь, двадцать лет спустя, в Сибири, припомнил всю эту встречу... Значит, залегла же она в душе моей... и вдруг припомнилась тогда, когда было надо" (49 ).

- Близкостоящие седьмой и восьмой примеры употребления этого слова усиливают чувство исчезновения злобы у Достоевского и обозначают переход к совсем иному душевному состоянию: "Я вдруг почувствовал, что могу смотреть на этих несчастных совсем другим взглядом и что вдруг, каким—то чудом, исчезла всякая ненависть и злоба в сердце моем" (49 ).

Итак, выводы В.Н. Топорова всецело подтверждаются при внимательном чтении "Мужика Марея". Как бы в подтверждение того значения, которое Достоевский придавал такому незначительному, казалось бы, слову, как "вдруг", приведем еще одну деталь из его письма А.Н. Майкову от 31 декабря 1867 г. Достоевский пишет, что в душе и голове его мелькают "много зачатий художественных мыслей", но, что полного воплощения целого, "которое всегда происходит нечаянно и вдруг," пока что не произошло. (7) А в своей записной тетради за 1875-76 гг. Достоевский записывает: "Марей. Картинка из детства... - и вдруг вспомнился мне Марей." (8 )

  *

По тем целям, которые Достоевский ставил перед собой, принимаясь за работу над Дневником писателя, по общему своему плану и основному замыслу, Дневник писателя есть произведение публицистическое, но автор его - художник. Однако, удачное сцепление двух творческих начал - художественного и публицистического - в существенной мере придает этому своеобразному произведению его ощутимую живость и неоспоримое значение.

Рассказ "Мужик Марей" теснейшим образом связан с предшествующей ему статьей, озаглавленной "О любви к народу. Необходимый контрак с народом", и относится к тем частям Дневника писателя, в которых автор почти незаметно переходит от размышлений к художественному образу, в данном случае - от размышлений о русском народе и его историческом характере к живому образу мужика Марея. Гранью между статьей и рассказом, своего рода переходным пунктом, является выражение "profession de foi", с которого писатель начинает свой рассказ и которое здесь следует понимать как высказывание его глубоких моральных воззрений. Оглядываясь на свою статью, Достоевский пишет: "Но все эти professions de foi, я думаю, очень скучно читать, а потому расскажу один анекдот..." (46 ). Однако, прав проф. Джексон когда, в своей ценной работе о "Мужике Марее" ("The Triple Vision: Dostoevsky's 'The Peasant Marey'"), он говорит: "Dostoevsky's professions de foi, of course, point forward as well as backward." (9 ) И действительно, в этом рассказе Достоевского перед читателем раскрывается, не собирательным путем, а в едином, цельном образе мужика Марея, символ русского народа как носителя морально-этических ценностей, идея, которая проходит красной нитью через всё творчество Достоевского.

Здесь не место для подробного рассмотрения этой фундаментальной мысли Достоевского. Хочу лишь бегло коснуться тех художественных аттрибутов во внутренней структуре "Мужика Марея", которые позволяют утверждать, что в этом своем кратком произведении Достоевский глубоко народен. (10) Идея народности, мне думается, актуализируется в этом рассказе именно во внутренней его форме.

Для Достоевского "контракт с народом", о котором он говорит в своей статье, происходит при "встрече" с мужиком Мареем как раз тогда, когда он о ней вспоминает в остроге на второй день Пасхи. Праздник Христова Воскресения всегда имел в русской народной, как и церковной жизни огромное значение. Это был "праздник из праздников" и "торжество из торжеств", дающее новый смысл человеческой жизни. (11 ) Народ готовился к нему не только духовно-молитвенно и семинедельным постом, но и обновлял и убирал свои жилища к празднику. Достоевский не мог пройти мимо того светлого духа обновления, который знаменовала для него Пасха, и в этом рассказе, его собственное нравственное преображение как раз и совпадает с этим великим праздником. Теперь уже, говоря о каторжниках, Достоевский называет их "эти несчастные". Тут не мешает припомнить, что простой русский народ жалеет преступников и называет их "несчастными". Народ "исходит из убеждения, что преступление есть великое несчастие прежде всего для самого преступника", (12 ) мысль, которая отводит нас непосредственно к Раскольникову и Преступлению и наказанию. Итак, употребление Достоевским этого слова в контексте рассказа о русском народе (но только лишь после своего собственного нравственного обновления - это важно помнить) весьма показательно и вряд ли случайно.

Не случайны также выбор имени Марея и описание этого крепостного русского мужика в ту минуту, когда он с лаской и любовью утешает своего испугавшегося барчонка. Говоря о Марее, Достоевский утверждает, что не знает, существует ли такое имя. Читатель, конечно, сразу же настораживается в ожидании чего-то необыкновенного. В действительности, Марей есть в просторечии форма имени Марий, что неизбежно влечет за собой ассоциацию с Марией, т.е. с Богоматерью, известной в народе как "всех скорбящих Радосте". Такое восприятие невольно усиливается при описании "материнской, нежной улыбки" (48 ) Марея, его "тонкой, почти женственной нежности" и его "сияющего светлою любовью взгляда" (49 ) во время уединенной встречи с мальчиком, когда всему свидетель один Бог. (13 )

"Известно то исключительное место, которое занимает почитание Богородицы в жизни русского православного народа," читаем мы у Г.П. Федотова в его работе о космологии русского народа. (14 ) И действительно, религиозное сердце русского человека обращено к Богоматери, к Ее женскому образу материнской чистоты, и под Ее покровом ищет оно утешения.

Как известно, уже в Бесах, в связи с Хромоножкой, Достоевский "провозгласил родство религии Богоматери с религией 'матери-земли',,,., хранительницей нравственной правды." (15 ) Однако, в народном эпосе, "мать - сыра земля" также именуется "хлебородницей" или "землей-кормилицей", а с этими эпитетами тесно связан образ пахаря. Именно пашущим представляет Достоевский мужика Марея, и слово "пашет" или "пашущий" повторяется в рассказе четыре раза на протяжении лишь нескольких строк. (16 )

Следует также указать на то, что искреннее чувство и лояльность крепостных крестьян к своим барчатам (маленьким или уже взрослым) не раз упоминались в русской литературе и нашли в ней свое отражение. Достаточно вспомнить Детство Толстого, Капитанскую Дочку или Евгения Онегина Пушкина. В "Мужике Марее" вырисовывается случайно вызванный, искренний порыв "бедного крепостного мужика" ободрить и приласкать испугавшегося ребёнка - "всё же его барчонка" (49 ). (17 )

По всем этим атрибутам становится очевидным, что для Достоевского, в этом кратком произведении, мужик Марей воплощает глубинные народные черты и качества. Он является в творчестве Достоевского своеобразным образом и уникальным олицетворением его идеи русского народа. И если вспомнить, что это он, Марей, коснулся своим толстым, запачканным в земле пальцем уст будущего писателя, то всё это "приключение" (49 ) принимает явную мистическую окраску.

В заключение, следует упомянуть тот факт, что, наряду с рассказами "Мальчик у Христа на ёлке" и "Столетняя", из художественных произведений, напечатанных в Дневнике писателя, сам Достоевский, под конец своей жизни, больше всего ценил своего "Мужика Марея". (18 )

ПРИМЕЧАНИЯ

   1. Ф.М. Достоевский, Полное собрание сочинений в тридцати томах, т. 22: Дневник писателя за 1876 год, Л., "Наука", 1981, стр. 47. Номера страниц всех последующих цитат из этого тома будут указаны в самом тексте.
   2. В.Н. Топоров, "О структуре романа Достоевского в связи с архаичными схемами мифологического мышления (Преступление и наказание), Structure of Texts and Semiotics of Culture, ed. Jan van der Eng, The Hague, Mouton, 1973, стр. 267. Я обратилась к исследованию Топорова, так как оно давало мне возможность провести количественное сравнение по отношению к слову "вдруг" между интересующим меня кратким рассказом Достоевского и одним из его длинных романов. Однако, в достоевсковедении широко известны и другие ценные работы на ту же тему.
   3. Там же, стр. 234-5.
   4. Там же, стр. 233.
   5. Там же, стр. 234.
   6. А. Белкин, Читая Достоевского и Чехова: статьи и разборы, М., Худ. лит., 1973, стр. 131.
   7. Ф.М. Достоевский, Статьи и материала, под ред. А.С. Долинина, Петроград, Мысль, 1922, стр. 395. См. также: Топоров, ук. соч., стр. 231, прим. 9.
   8. См. Литературное наследство, т. 83: Неизданный Достоевский. Записные книжки и тетради, 1860-1881 гг., М., Наука, 1971, стр. 411.
   9. Robert L. Jackson, "The Triple Vision: Dostoevsky's 'The Peasant Marey'", Yale Review, vol. 67 (1968), No. 2, p. 227; rpt. in The Art of Dostoevsky; Deliriums and Nocturnes, N.J., Princeton Uriiv. Press, 1981.
  10. Слово "народен" нужно здесь понимать в том смысле, что Достоевский воплощает в жизнь привычки и душевные черты, присущие простому русскому человеку, особенно, но не исключительно, из крестьянской среды.
  11. См. об этом у Н. Арсеньева, "Духовные силы в жизни русского народа", Вольная мысль [Мюнхен], № 2 (янв. 1960), стр. 29.
  12. В. Рязановский, Обзор русской культуры, ч. 2, вып. 2, Oregon, priv. print, 1948, стр. 49.
  13. См. об этом также у Robert L. Jackson, op. cit., p. 232-3.
  14. Г.П. Федотов, "Мать-земля. К религиозной космологии русcкого народа", Путь [Париж], № 46 (янв.-март 1935), стр. 4.
  15. Там же, стр. 4 и 14. В Бесах Хромоножка рассказывает следующее: "А тем временем и шепни мне, из церкви выходя, одна наша старица, на покаянии у нас жила за пророчество: 'Богородица что есть, как мнишь?' 'Великая мать, отвечаю, упование рода человеческого.1 'Так, говорит, Богородица - великая мать сыра земля есть, и великая в том для человека заключается радость. И всякая тоска земная и всякая слеза земная - радость нам есть; а как напоишь слезами своими под собой землю на пол-аршина в глубину, то тотчас же о всем и возрадуешься. И никакой, никакой, говорит, горести твоей больше не будет, таково, говорит, есть пророчество.' Запало мне тогда это слово. Стала я с тех пор на молитве, творя земной поклон, каждый раз землю целовать, сама целую и плачу." Бесы, т. 1, ч. 1, гл. 4: "Хромоношка" [Париж, YMCA-Press, б.г.], стр. 156.
       Позднее, Д.С. Мережковский, при помощи следующего силлогизма, так связывает эти две концепции: "'мать сыра земля' - 'земля Божья' - Матерь Божия." И далее: "Религия Вечной Женственности, Вечного Материнства уходит корнями своими в 'мать сырую землю' - в стихию народную" (Д.С. Мережковский, Полное Собрание Сочинений, т. 8 [Москва, 1914]: "М.Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества", стр. 201 и 202).
  16. О культе "матери - сырой земли" пишет Г.П. Федотов в своем капитальном труде на английском языке The Russian Religious Mind, New York, Harper & Row, 1960: "It is on earth that he [the Russian Slav] has concentrated all his religious devotion to natural powers. We must understand the earth in a narrow sense as soil, as a grain-bearing field, as the earth of the ploughman... In Mother Earth, who remains the core of Russian religion, converge the most secret and deep religious feelings of the folk. Beneath the beautiful veil of grass and flowers, the people venerate with awe the black moist depths, the source of all fertilizing powers, the nourishing breast of nature, and their own last resting place... Earth is the Russian "Eternal Womanhood," not the celestial image of it: mother, not virgin; fertile, not pure; and black, for the best Russian soil is black... As a mother who nourishes man during his life and after death gives him rest, the Earth is the embodiment of kindness and mercy (pp.11-13).
  17. В связи с этим, небезынтересно отметить, что, как бы в противовес поведению русского мужика Марея по отношению к ребёнку ("Любил он, что ли, так уж очень маленьких детей? Такие бывают" [49]), описание татарина Газина, который тоже появляется в "Мужике Марее", дается Достоевским в Записках из мертвого дома в совсем других красках: "Этот Газин был ужасное существо ... Он был татарин .,. Рассказывали тоже про него, что он любил резать маленьких детей, единственно из удовольствия... (ПСС, т. 4, 1972): Записки из мертвого дома, стр. 40.
  18. См. Л.П. Гроссман, Жизнь и труды Ф.М. Достоевского. Биография в датах и документах, М.-Л., Academia, 1935, стр. 315.

Владимир Набоков

ПАСХАЛЬНЫЙ ДОЖДЬ

    В этот день одинокая и старая швейцарка, Жозефина Львовна, как именовали ее в русской семье, где прожила она некогда двенадцать лет, — купила полдюжины яиц, черную кисть и две пурпурных пуговицы акварели. В этот день цвели яблони, и реклама кинематографа на углу отражалась кверх ногами в гладкой луже, и утром горы за озером Лемана были подернуты сплошной шелковистой   дымкой, подобной полупрозрачной бумаге, которой покрываются офорты в дорогих книгах. Дымка обещала погожий день, но солнце только скользнуло по крышам косых каменных домишек, по мокрым проволокам игрушечного трамвая, и снова растаяло в туманах; день выдался тихий, по-весеннему облачный, а к вечеру пахнуло с гор тяжелым ледяным ветром, и Жозефина, шедшая к себе домой, так закашлялась, что в дверях пошатнулась, побагровела, оперлась на свой туго спеленутый зонтик, узкий, как черная трость.

    В комнате уже было темно. Когда она зажгла лампу, осветились ее руки, худые, обтянутые глянцевитой кожей, в старческих веснушках, с белыми пятнышками на ногтях.

    Жозефина разложила на столе свои покупки, сбросила пальто и шляпу на постель, налила воды в стакан и, надев пенсне с черными ободками, — от которых темно-серые глаза ее стали строгими под густыми, траурными бровями, сросшимися на переносице, — принялась красить яйца. Но оказалось, что акварельный кармин почему-то не пристает, надо было, пожалуй, купить какой-нибудь химической краски, да она не знала, как спрашивать, постеснялась объяснить. Подумала: не пойти ли к знакомому аптекарю, — заодно достала бы аспирину. Тело было так вяло, от жара ныли глазные яблоки; хотелось тихо сидеть, тихо думать. Сегодня у русских страстная суббота.

    Когда-то на Невском проспекте оборванцы продавали особого рода щипцы. Этими щипцами было так удобно захватить и вынуть яйцо из горячей темно-синей или оранжевой жидкости. Но были также и деревянные ложки; легко и плотно постукивали о толстое стекло стаканов, в которых пряно дымилась краска. Яйца потом сохли по кучкам — красные с красными, зеленые с зелеными. И еще иначе расцвечивали их: туго обертывали в тряпочки, подложив бумажку декалькомани, похожую на образцы обоев. И после варки, когда лакей приносил обратно из кухни громадную кастрюлю, так занятно было распутывать нитки, вынимать рябые, мраморные яйца из влажных, теплых тряпок; от них шел нежный пар, детский запашок.

    Странно было старой швейцарке вспоминать, что, живя в России, она тосковала, посылала на родину, друзьям, длинные, меланхолические, прекрасно написанные письма о том, что она всегда чувствует себя лишней, непонятой. Ежедневно после завтрака ездила она кататься с воспитанницей Элен в широком открытом ландо; и рядом с толстым задом кучера, похожим на исполинскую синюю тыкву, сутулилась спина старика-выездного, — золотые пуговицы, кокарда. И из русских слов она только и знала что: кутчер, тиш-тиш, нитчего...

    Петербург покинула она со смутным облегчением, — как только началась война. Ей казалось, что теперь она без конца будет наслаждаться болтовней вечерних друзей, уютом родного городка. А вышло как раз наоборот: настоящая ее жизнь — то есть та часть жизни, когда человек острее и глубже всего привыкает к вещам и к людям, — протекла там, в России, которую она бессознательно полюбила, поняла и где нынче Бог весть что творится... А завтра — православная Пасха.

    Жозефина Львовна шумно вздохнула, встала, прикрыла плотнее оконницу. Посмотрела на часы, — черные, на никелевой цепочке. Надо было все-таки что-нибудь сделать с яйцами этими: она предназначила их в подарок Платоновым, пожилой русской чете, недавно осевшей в Лозанне, в родном и чуждом ей городке, где трудно дышать, где дома построены случайно, вповалку, вкривь и вкось вдоль крутых угловатых улочек.

    Она задумалась, слушая гул в ушах, потом встрепенулась, налила в жестяную банку пузырек лиловых чернил и осторожно опустила туда яйцо.

    Дверь тихо отворилась. Вошла, как мышь, соседка, м-ль Финар — тоже бывшая гувернантка, — маленькая, худенькая, с подстриженными, сплошь серебряными волосами, закутанная в черный платок, отливающий стеклярусом. Жозефина, услыша ее мышиные шажки, неловко прикрыла газетой банку, яйца, что сохли на промокательной бумаге:

    — Что вам нужно? Я не люблю, когда входят ко мне так...

    М-ль Финар боком взглянула на взволнованное лицо Жозефины, ничего не сказала, но страшно обиделась и молча, все той же мелкой походкой, вышла из комнаты.

    Яйца были теперь ядовито-фиолетового цвета. На одном — непокрашенном — она решила начертить две пасхальных буквы, как это всегда делалось в России. Первую букву "Х" написала хорошо, — но вторую никак не могла правильно вспомнить, и в конце концов вышло у нее вместо "В" нелепое кривое "Я". Когда чернила совсем высохли, она завернула яйца в мягкую туалетную бумагу и вложила их в кожаную свою сумку.

    Но какая мучительная вялость... Хотелось лечь в постель, выпить горячего кофе, вытянуть ноги... Знобило, кололо веки... И когда она вышла на улицу, снова сухой треск кашля подступил к горлу. На дворе было пустынно, сыро и темно. Платоновы жили неподалеку. Они сидели за чайным столом, и Платонов, плешивый, с жидкой бородкой, в саржевой рубахе с косым воротом, набивал в гильзы желтый табак, — когда, стукнув в дверь набалдашником зонтика, вошла Жозефина Львовна.

   — А, добрый вечер, Mademoiselle...

    Она подсела к ним, безвкусно и многословно заговорила о том, что завтра — русская Пасха. Вынула по одному фиолетовые яйца из сумки. Платонов приметил то, на котором лиловели буквы "Х. Я.", и рассмеялся.

    — Что это она еврейские инициалы закатила...

    Жена его, полная дама со скорбными глазами, в желтом парике, вскользь улыбнулась; равнодушно стала благодарить, растягивая французские гласные. Жозефина не поняла, почему засмеялись. Ей стало жарко и грустно. Опять заговорила; чувствовала, что говорит совсем не то, — но не могла остановиться:

    — Да, в этот момент в России нет Пасхи... Это бедная Россия. О, я помню, как целовались на улицах. И моя маленькая Элен была в этот день как ангел... О, я по целым ночам плачу, когда думаю о вашей прекрасной родине...

    Платоновым было всегда неприятно от этих разговоров. Как разорившиеся богачи скрывают нищету свою, становятся еще горделивее, неприступнее, так и они никогда не толковали с посторонними о потерянной родине, и потому Жозефина считала втайне, что они России не любят вовсе. Обычно, когда она приходила к ним, ей казалось, что вот начнет она говорить со слезами на глазах об этой прекрасной России, и вдруг Платоновы расплачутся и станут тоже вспоминать, рассказывать, и будут они так сидеть втроем всю ночь, вспоминая и плача, и пожимая друг другу руки.

    А на самом деле этого не случалось никогда... Платонов вежливо и безучастно кивал бородкой, — а жена его все норовила расспросить, где подешевле можно достать чаю, мыла.

    Платонов принялся вновь набивать папиросы; жена его ровно раскладывала их в картонной коробке. Оба они рассчитывали прилечь до того, как пойти к заутрене — в греческую церковь за углом... Хотелось молчать, думать о своем, говорить одними взглядами, особыми, словно рассеянными улыбками, о сыне, убитом в Крыму, о пасхальных мелочах, о домовой церкви на Почтамтской, а тут эта болтливая сентиментальная старуха с тревожными темно-серыми глазами, пришла, вздыхает, и так будет сидеть до того времени, пока они сами не выйдут из дому.

    Жозефина замолкла: жадно мечтала о том, что, быть может, ее пригласят тоже пойти в церковь, а после — разговляться. Знала, что накануне Платоновы пекли куличи, и хотя есть она, конечно, не могла, слишком знобило, — но все равно, — было бы хорошо, тепло, празднично.

    Платонов скрипнул зубами, сдерживая зевок, и украдкой взглянул себе на кисть, на циферблат под решеточкой. Жозефина поняла, что ее не позовут. Встала.

    — Вам нужно немного отдыха, мои добрые друзья. Но до того, как уйти, я хочу вам сказать...

    И, близко подойдя к Платонову, который встал тоже, — она звонко и фальшиво воскликнула:

    — Кристосе Воскресе.

    Это была ее последняя надежда вызвать взрыв горячих сладких слез, пасхальных поцелуев, приглашенья разговеться вместе... Но Платонов только расправил плечи и спокойно засмеялся.

    — Ну вот видите, Mademoiselle, вы прекрасно произносите по-русски...

    Выйдя на улицу, она разрыдалась — и шла, прижимая платок к глазам, слегка пошатываясь и постукивая по панели шелковой тростью зонтика. Небо было глубоко и тревожно: смутная луна, тучи, как развалины. У освещенного кинематографа отражались в луже вывернутые ступни курчавого Чаплина. А когда Жозефина проходила под шумящими, плачущими деревьями вдоль озера, подобного стене тумана, то увидела: на краю небольшого мола жидко светится изумрудный фонарь, а в черную шлюпку, что хлюпала внизу, влезает что-то большое, белое... Присмотрелась сквозь слезы: громадный старый лебедь топорщился, бил крылом, и вот, неуклюжий, как гусь, тяжко перевалился через борт; шлюпка закачалась, зеленые круги хлынули по черной маслянистой воде, переходящей в туман.

    Жозефина подумала — не пойти ли все-таки в церковь? Но так случилось, что в Петербурге она только бывала в красной кирке, в конце Морской улицы, и теперь в православный храм входить было совестно, не знала, когда креститься, как складывать пальцы, — могли сделать замечание. Прохватывал озноб. В голове путались шелесты, чмоканье деревьев, черные тучи, — и воспоминанья пасхальные — горы разноцветных яиц, смуглый блеск Исаакия... Туманная, оглушенная, она кое-как дотащилась до дому, поднялась по лестнице, стукаясь плечом о стену, — и потом, шатаясь, отбивая зубами дробь , стала раздеваться, ослабела — и с блаженной, изумленной улыбкой повалилась на постель. Бред, бурный, могучий, как колокольное дыхание, овладел ею. Горы разноцветных яиц рассыпались с круглым чоканьем; не то солнце, не то баран из сливочного масла, с золотыми рогами, ввалился через окно и стал расти, жаркой желтизной заполнил всю комнату. А яйца взбегали, скатывались по блестящим дощечкам, стукались, трескалась скорлупа, — и на белке были малиновые подтеки...

    Так пробредила она всю ночь, и только утром еще обиженная м-ль Финар вошла к ней — и ахнула, всполошилась, побежала за доктором:

    — Крупозное воспаление в легком, Mademoiselle.

    Сквозь волны бреда мелькали: цветы обоев, серебряные волосы старушки, спокойные глаза доктора, — мелькали и расплывались, — и снова взволнованный гул счастья обдавал душу, сказочно синело небо, как ги_гантское крашеное яйцо, бухали колокола и входил кто-то, похожий не то на Платонова, не то на отца Элен, — и, входя, развертывал газету, клал ее на стол, а сам садился поодаль — и поглядывал то на Жозефину, то на белые листы, со значительной, скромной, слегка лукавой улыбкой. И Жозефина знала, что там, в этой газете, какая-то дивная весть, но не могла, не умела разобрать черный заголовок, русские буквы, — а гость все улыбался и поглядывал значительно, и казалось, что вот-вот он откроет ей тайну, утвердит счастье, что предчувствовала она, — но медленно таял человек, наплывало беспамятство — черная туча...

    И потом опять запестрели бредовые сны, катилось ландо по набережной, Элен лакала с деревянной ложки горячую яркую краску, и широко сияла Нева, и Царь Петр вдруг спрыгнул с медного коня, разом опустившего оба копыта, и подошел к Жозефине, с улыбкой на бурном, зеленом лице, обнял ее, — поцеловал в одну щеку, в другую, и губы были нежные, теплые, — и когда в третий раз он коснулся ее щеки, она со стоном счастия забилась, раскинула руки — и вдруг затихла.

    Рано утром, на шестой день болезни, после кризиса, Жозефина Львовна очнулась. В окне светло мерцало белое небо, шел отвесный дождь, шелестел, журчал по желобам.

    Мокрая ветка тянулась вдоль стекла, и лист на самом конце все вздрагивал под дождевыми ударами, нагибался, ронял с зеленого острия крупную каплю, вздрагивал опять, и опять скатывался влажный луч, свисала длинная, светлая серьга, падала...

    И Жозефине казалось, что дождевая прохлада течет по ее жилам, она не могла оторвать глаза от струящегося неба — и дышащий, млеющий дождь был так приятен, так умилительно вздрагивал лист, что захотелось ей смеяться, — смех наполнил ее, — но еще был беззвучным, переливался по телу, щекотал нёбо — вот-вот вырвется сейчас...

    Что-то зацарапало и вздохнуло, слева, в углу комнаты... Вся дрожа от смеха, растущего в ней, она отвела глаза от окна, повернула лицо: на полу ничком лежала старушка в черном платке, серебристые подстриженные волосы сердито тряслись, она ерзала, совала руку под шкаф, куда закатился клубок шерсти. Черная нить ползла из-под шкафа к стулу, где остались спицы и недовязанный чулок.

    И, увидя черную спину м-ль Финар, ерзающие ноги, сапожки на пуговицах, — Жозефина выпустила прорывающийся смех, затряслась, воркуя и задыхаясь, под пуховиком своим, чувствуя, что воскресла, что вернулась издалека, из тумана счастия, чудес, пасхального великолепия.

    1924 г.

Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин

                                                                                              ХРИСТОВА НОЧЬ

Предание

    Равнина еще цепенеет, но среди глубокого безмолвия ночи под снежною пеленою уже слышится говор пробуждающихся ручьев. В оврагах и ложбинах этот говор принимает размеры глухого гула и предостерегает путника, что дорога в этом месте изрыта зажорами. Но лес еще молчит, придавленный инеем, словно сказочный богатырь железною шапкою. Темное небо сплошь усыпано звездами, льющими на землю холодный и трепещущий свет. В обманчивом его мерцании мелькают траурные точки деревень, утонувших в сугробах. Печать сиротливости, заброшенности и убожества легла и на застывшую равнину, и на безмолвствующий проселок. Все сковано, беспомощно и безмолвно, словно задавлено невидимой, но грозной кабалой.

    Но вот в одном конце равнины раздалось гудение полночного колокола; навстречу ему, с противоположного конца, понеслось другое, за ним — третье, четвертое. На темном фоне ночи вырезались горящие шпили церквей, и окрестность вдруг ожила. По дороге потянулись вереницы деревенского люда. Впереди шли люди серые, замученные жизнью и нищетою, люди с истерзанными сердцами и с поникшими долу головами. Они несли в храм свое смирение и свои воздыхания; это было все, что они могли дать воскресшему Богу. За ними, поодаль, следовали в праздничных одеждах деревенские богатеи, кулаки и прочие властелины деревни. Они весело гуторили меж собой и несли в храм свои мечтания о предстоящем недельном ликовании. Но скоро толпы народные утонули в глубине проселка; замер в воздухе последний удар призывного благовеста, и все опять торжественно смолкло.

    Глубокая тайна почуялась в этом внезапном перерыве начавшегося движения, — как будто за наступившим молчанием надвигалось чудо, долженствующее вдохнуть жизнь и возрождение. И точно: не успел еще заалеть восток, как желанное чудо совершилось. Воскрес поруганный и распятый Бог! воскрес Бог, к которому искони огорченные и недугующие сердца вопиют: «Господи, поспешай!»

    Воскрес Бог и наполнил Собой вселенную. Широкая степь встала навстречу Ему всеми своими снегами и буранами. За степью потянулся могучий лес и тоже почуял приближение Воскресшего. Подняли матерые ели к небу мохнатые лапы; заскрипели вершинами столетние сосны; загудели овраги и реки; выбежали из нор и берлог звери, вылетели птицы из гнезд; все почуяли, что из глубины грядет нечто светлое, сильное, источающее свет и тепло, и все вопияли: «Господи! Ты ли?»

    Господь благословил землю и воды, зверей и птиц и сказал им:

    — Мир вам! Я принес вам весну, тепло и свет. Я сниму с рек ледяные оковы, одену степь зеленою пеленою, наполню лес пением и благоуханиями. Я напитаю и напою птиц и зверей и наполню природу ликованием. Пускай законы ее будут легки для вас; пускай она для каждой былинки, для каждого чуть заметного насекомого начертит круг, в котором они останутся верными прирожденному назначению. Вы не судимы, ибо выполняете лишь то, что вам дано от начала веков. Человек ведет непрестанную борьбу с природой, проникая в ее тайны и не предвидя конца своей работе. Ему необходимы эти тайны, потому что они составляют неизбежное условие его благоденствия и преуспеяния. Но природа сама себе довлеет, и в этом ее преимущество. Нет нужды, что человек мало-помалу проникает в ее недра — он покоряет себе только атомы, а природа продолжает стоять перед ним в своей первобытной неприступности и подавляет его своим могуществом. Мир вам, степи и леса, звери и пернатые! и да согреют и оживят вас лучи Моего воскресения!

    Благословивши природу, Воскресший обратился к людям. Первыми вышли навстречу к Нему люди плачущие, согбенные под игом работы и загубленные нуждою. И когда Он сказал им: «Мир вам!» — то они наполнили воздух рыданиями и пали ниц, молчаливо прося об избавлении.

     И сердце Воскресшего вновь затуманилось тою великою и смертельною скорбью, которою оно до краев переполнилось в Гефсиманском саду, в ожидании чаши, ему уготованной. Все это многострадальное воинство, которое пало перед ним, несло бремя жизни имени Его ради; все они первые приклонили ухо к Его слову и навсегда запечатлели его в сердцах своих. Всех их Он видел с высот Голгофы, как они метались вдали, окутанные сетями рабства, и всех Он благословил, совершая Свой крестный путь, всем обещал освобождение. И все они с тех пор жаждут его и рвутся к нему. Все с беззаветною верою простирают к Нему руки: «Господи! Ты ли?»

    — Да, это Я, — сказал Он им. — Я разорвал узы смерти, чтобы прийти к вам, слуги мои верные, сострадальцы мои дорогие! Я всегда и на всяком месте с вами, и везде, где пролита ваша кровь, — тут же пролита и Моя кровь вместе с вашею. Вы чистыми сердцами беззаветно уверовали в Меня, потому только, что проповедь Моя заключает в себе правду, без которой вселенная представляет собой вместилище погубления и ад кромешный. Люби Бога и люби ближнего, как самого себя, — вот эта правда, во всей ее ясности и простоте, и она наиболее доступна не богословам и начетчикам, а именно вам, простым и удрученным сердцам. Вы верите в эту правду и ждете ее пришествия. Летом, под лучами знойного солнца, за сохою, вы служите ей; зимой, длинными вечерами, при свете дымящейся лучины, за скудным ужином, вы учите ей детей ваших. Как ни кратка она сама по себе, но для вас в ней замыкается весь смысл жизни и никогда не иссякающий источник новых и новых собеседований. С этой правдой вы встаете утром, с нею ложитесь на сон грядущий и ее же приносите на алтарь мой в виде слез и воздыханий, которые слаще аромата кадильного растворяют сердце Мое. Знайте же: хотя никто не провидит вперед, когда пробьет ваш час, но он уже приближается. Пробьет этот желанный час, и явится свет, которого не победит тьма. И вы свергнете с себя иго тоски, горя и нужды, которое удручает вас. Подтверждаю вам это, и как некогда с высот Голгофы благословлял вас на стяжание душ ваших, так и теперь благословляю на новую жизнь в царстве света, добра и правды. Да не уклонятся сердца ваши в словеса лукавствия, да пребудут они чисты и просты, как доднесь, а слово Мое да будет истина. Мир вам!

    Воскресший пошел далее и встретил на пути Своем иных людей. Тут были и богатеи, и мироеды, и жестокие правители, и тати, и душегубцы, и лицемеры, и ханжи, и неправедные судьи. Все они шли с сердцами, преисполненными праха, и весело разговаривали, встречая не воскресение, а грядущую праздничную суету. Но и они остановились в смятении, почувствовав приближение Воскресшего.

    Он также остановился перед ними и сказал:

    — Вы — люди века сего и духом века своего руководитесь. Стяжание и любоначалие — вот двигатели ваших действий. Зло наполнило все содержание вашей жизни, но вы так легко несете иго зла, что ни единый скрупул вашей совести не дрогнул перед будущим, которое готовит вам это иго. Все окружающее вас представляется как бы призванным служить вам. Но не потому овладели вы вселенною, что сильны сами по себе, а потому, что сила унаследована вами от предков. С тех пор вы со всех сторон защищены и сильные мира считают вас присными. С тех пор вы идете с огнем и мечом вперед; вы крадете и убиваете, безнаказанно изрыгая хулу на законы божеские и человеческие, и тщеславитесь, что таково искони унаследованное вами право. Но говорю вам: придет время — и недалеко оно, — когда мечтания ваши рассеются в прах. Слабые также познают свою силу; вы же сознаете свое ничтожество перед этою силой. Предвидели ли вы когда-нибудь этот грозный час? смущало ли вас это предвидение за себя и за детей ваших?

    Грешники безмолвствовали на этот вопрос. Они стояли, потупив взоры и как бы ожидая еще горшего. Тогда Воскресший продолжал:

    — Но во имя Моего воскресения Я и перед вами открываю путь к спасению. Этот путь — суд вашей собственной совести. Она раскроет перед вами ваше прошлое во всей его наготе; она вызовет тени погубленных вами и поставит их на страже у изголовий ваших. Скрежет зубовный наполнит дома ваши; жены не познают мужей, дети — отцов. Но когда сердца ваши засохнут от скорби и тоски, когда ваша совесть переполнится, как чаша, не могущая вместить переполняющей ее горечи, — тогда тени погубленных примирятся с вами и откроют вам путь к спасению. И не будет тогда ни татей, ни душегубцев, ни мздоимцев, ни ханжей, ни неправедных властителей, и все одинаково возвеселятся за общею трапезой в обители моей. Идите же и знайте, что слово мое — истина!

    В эту самую минуту восток заалел, и в редеющем сумраке леса выступила безобразная человеческая масса, качающаяся на осине. Голова повесившегося, почти оторванная от туловища, свесилась книзу; вороны уже выклевали у нее глаза и выели щеки. Самое туловище было по местам обнажено от одежд и, зияя гнойными ранами, размахивало по ветру руками. Стая хищных птиц кружилась над телом, а более смелые бесстрашно продолжали дело разрушения.

     То было тело предателя, который сам совершил суд над собой.

    Все предстоявшие с ужасом и отвращением отвернулись от представившегося зрелища; взор Воскресшего воспылал гневом.

    — О, предатель! — сказал Он, — ты думал, что вольною смертью избавился от давившей тебя измены; ты скоро сознал свой позор и поспешил окончить расчеты с постыдною жизнью. Преступление так ясно выступило перед тобою, что ты с ужасом отступил перед общим презрением и предпочел ему душевное погубление. «Единый миг, — сказал ты себе, — и душа моя погрузится в безрассветный мрак, а сердце перестанет быть доступным угрызениям совести». Но да не будет так. Сойди с древа, предатель! да возвратятся тебе выклеванные очи твои, да закроются гнойные раны и да восстановится позорный твой облик в том же виде, в каком он был в ту минуту, когда ты лобзал Предаваемого тобой. Живи!

    По этому слову, перед глазами у всех, предатель сошел с древа и пал на землю перед Воскресшим, моля Его о возвращении смерти.

    — Я вам указал путь к спасению, — продолжал Воскресший, — но для тебя, предатель, он закрыт навсегда. Ты проклят Богом и людьми, проклят на веки веков. Ты не убил друга, раскрывшего перед тобой душу, а застиг его врасплох и предал на казнь и поругание. За это Я осуждаю тебя на жизнь. Ты будешь ходить из града в град, из веси в весь и нигде не найдешь крова, который бы приютил тебя. Ты будешь стучаться в двери — и никто не отворит их тебе; ты будешь умолять о хлебе — и тебе подадут камень; ты будешь жаждать — и тебе подадут сосуд, наполненный кровью преданного тобой. Ты будешь плакать, и слезы твои превратятся в потоки огненные, будут жечь твои щеки и покрывать их струпьями. Камни, по которым ты пойдешь, будут вопиять: «Предатель! будь проклят!» Люди на торжищах расступятся перед тобой, и на всех лицах ты прочтешь: «Предатель! будь проклят!» Ты будешь искать смерти и на суше, и на водах — и везде смерть отвратится от тебя и прошипит: «Предатель! будь проклят!» Мало того: на время судьба сжалится над тобою, ты обретешь друга и предашь его, и этот друг из глубины темницы возопит к тебе: «Предатель! будь проклят!» Ты получишь способность творить добро, но добро это отравит души облагодетельствованных тобой. «Будь проклят, предатель! — возопиют они, — будь проклят и ты, и все дела твои!» И будешь ты ходить из века в век с неусыпающим червем в сердце, с погубленною душою. Живи, проклятый! и будь для грядущих поколений свидетельством той бесконечной казни, которая ожидает предательство. Встань, возьми, вместо посоха, древесный сук, на котором ты чаял найти смерть, — и иди!

    И едва замерло в воздухе слово Воскресшего, как предатель встал с земли, взял свой посох, и скоро шаги его смолкли в той необъятной, загадочной дали, где его ждала жизнь из века в век. И ходит он доднесь по земле, рассевая смуту, измену и рознь.

Александр Куприн

ПО-СЕМЕЙНОМУ

   Было это... право, теперь мне кажется порой, что это было триста лет тому назад: так много событий, лиц, городов, удач, неуспехов, радостей и горя легло между нынешним и тогдашним временем. Я жил тогда в Киеве, в самом начале Подола, под Александровской горкой, в номерах «Днепровская гавань», содержимых бывшим пароходным поваром, уволенным за пьянство, и его женою Анной Петровной — сущей гиеной по коварству, жадности и злобе.

    Нас, постоянных жильцов, было шестеро, все — люди одинокие. В первом номере обитал самый старинный постоялец. Когда-то он был купцом, имел ортопедический и корсетный магазин, потом втянулся в карточную игру и проиграл все свое предприятие; служил одно время приказчиком, но страсть к игре совершенно выбила его из колеи. Теперь он жил бог знает каким нелепым и кошмарным образом. Днем спал, а поздно вечером уходил в какие-то тайные игорные притончики, которых множество на берегу Днепра, около большого речного порта. Был он — как все игроки не по расчету, а по страсти — широким, вежливым и фатальным человеком.

    В номере третьем жил инженер Бутковский. Если верить ему, то он окончил лесной, горный, путейский и технологический институты, не считая заграничной высшей школы. И правда, в смысле всевозможных знаний он был похож на фаршированную колбасу или на чемодан, куда, собираясь в путь, напихали всякого тряпья сверх меры, придавили верхнюю крышку животом и с трудом заперли чемодан на ключ, но если откроешь, то все лезет наружу. Он свободно и даже без просьбы говорил о лоции, об авиации, ботанике, статистике, дендрологии, политике, об ископаемых бронтозаврах, астрономии, фортификации, септаккордах и доминантах, о птицеводстве, огородничестве, облесении оврагов и городской канализации. Он запивал раз в месяц на три дня, когда говорил исключительно по-французски и по-французски же писал в это время коротенькие записочки о деньгах своим бывшим коллегам — инженерам. Потом дней пять он отлеживался под синим английским клетчатым пледом и потел. Больше он ничего не делал, если не считать писем в редакцию, которые он писал всюду и по всяким поводам: по случаю осушения болот Полесья, открытия новой звезды, артезианских колодцев и т. д. Если у него бывали деньги, он их рассовывал в разные книги, стоявшие у него на этажерке, и потом находил их, как сюрпризы. И, помню, часто он говорил (он картавил):

    — Дгуг мой. Возьмите, пгошу вас, с полки Элизе Геклю, том четвертый. Там между двухсотой и трехсотой стганицами должны быть пять гублей, котогые я вам должен.

    Собою же он был совсем лыс, с белой бородой и седыми бакенбардами веером. В восьмом номере жил я. В седьмом — студент с толстым безусым лицом, заика и паинька (теперь он прокурор с большой известностью). В шестом — немец Карл, шоссейный техник, жирный остзеец, трясущийся пивопийца. А пятый номер нанимала проститутка Зоя, которую хозяйка уважала больше, чем нас всех остальных, вместе взятых. Во-первых, она платила за номер дороже, чем мы, во-вторых, платила всегда вперед, а в-третьих, от нее не было никакого шума, так как к себе она водила — и то лишь изредка — только гостей солидных, пожилых и тихих, а больше ночевала на стороне, в чужих гостиницах.

    Надо сказать, что все мы были и знакомы, и как будто бы незнакомы. Одолжались друг у друга заваркой чая, иголкой, ниткой, кипятком, газетой, чернилами, конвертами и бумагой.

    Всех номеров было в нашем прибежише девять. Остальные три занимались на ночь или на время случайными парочками. Мы не сердились. Мы ко всему привыкли. Наступила быстрая южная весна. Прошел лед по Днепру: река разлилась так мощно, что до самого горизонта затопила левый, низменный черниговский берег. Стояли теплые темные ночи, и перепадали короткие, но обильные дожди. Вчера деревья едва зеленовато серели от почек, а наутро проснулся — и видишь, как они вдруг заблестели нежными, яркими первыми листиками.

    Тут подошла и Пасха с ее прекрасной, радостной, великой ночью. Мне некуда было пойти разговеться, и я просто в одиночестве бродил по городу, заходил в церкви, смотрел на крестные ходы, иллюминацию, слушал звон и пение, любовался милыми детскими и женскими лицами, освещенными снизу теплыми огнями свечек. Была у меня в душе какая-то упоительная грусть — сладкая, легкая и тихая, точно я жалел без боли об утраченной чистоте и ясности моего детства.

    Когда я вернулся в номера, меня встретил наш курносый коридорный Васька, шустрый и лукавый мальчуган. Мы похристосовались. Улыбаясь до ушей и обнаруживая все свои зубы и десны, Васька сказал мне:

    —  Барышня с пятого номера велела, чтобы вы зашли до ее.

    Я немного удивился. Мы с этой барышней совсем не были знакомы.

    — Она и записку вам прислала, — продолжал Васька. — Вон на столе лежит.

    Я взял разграфленный листок, вырванный из записной книжки, и под печатной рубрикой «Приход» прочитал следующее:

    «Глубокожамый Ъ 8.

   Если вам свободно и не по Брезгуете очень прошу вас зати ко мне У номер разговеца свяченой пасхой. Извесная вам Зоя Крамаренкова».

    Я постучал к инженеру, чтобы посоветоваться с ним. Он стоял перед зеркалом и с упорством всеми десятью пальцами приводил в порядок свои жесткие, запущенные седины. На нем был лоснившийся сюртук, видавший виды, и белый галстук вокруг заношенного, порыжевшего с краю воротничка.

    Оказывается, он тоже получил пригласительную записку. Мы пошли вместе. Зоя встретила нас на пороге, извиняясь и краснея. У нее было самое заурядное, самое типичное лицо русской проститутки: мягкие, добрые, безвольные губы, нос немного картофелем и безбровые серые глаза навыкате — «лупетки». Но ее улыбка — нынешняя, домашняя, безыскусственная улыбка, такая застенчивая, тихая и женственная — вдруг на мгновение делала лицо Зои прелестным.

    У нее уже сидели игрок и шоссейный Карл. Таким образом, за исключением студента, здесь собрались все постоянные обитатели номеров «Днепровская гавань».

    Комната у нее была именно такая, какой я себе ее представлял. На комоде пустые бонбоньерки, налепные картинки, жирная пудра и щипцы для волос. На стенах линялые фотографии безусых и курчавых фармацевтов, гордых актеров в профиль и грозных прапорщиков с обнаженными саблями. На кровати гора подушек под тюлевой накидкой, но на столе, покрытом бумагой, вырезанной, как кружево, красовались пасхи, кулич, яйца, нога ветчины и две бутылки какого-то таинственного вина.

    Мы похристосовались с ней щека об щеку, целомудренно и манерно, и сели закусывать. Надо сказать, что все мы в этот час представляли собою странное и редкое зрелище: четверо мужчин, вконец изжеванных и изглоданных неудачной жизнью, четверо старых кляч, которым в общей сложности было, во всяком случае, больше двухсот лет, и пятая — наша хозяйка — уже немолодая русская проститутка, то есть самое несчастное, самое глупое и наивное, самое безвольное существо на всей нашей планете.

    Но как она была неуклюже мила, как застенчиво гостеприимна, как дружески и деликатно проста!

    — Получайте, — ласково говорила она, протягивая кому-нибудь из нас тарелку, — получайте и кушайте, пожалуйста. Номер шестой, вы, я знаю, больше пиво пьете. Мне Вася рассказывал. Так достаньте около вас под столом. А вам, господа, я налью вина. Это очень хорошее вино. «Тенериф». У меня есть один знакомый пароходчик, так он его постоянно пьет.

    Мы четверо знали все в жизни и, конечно, знали, на какие деньги был устроен весь этот пасхальный стол вместе с пивом и «Тенерифом». Но это знание, однако, совсем не коробило и не угнетало нас.

    Зоя рассказывала о своих ночных впечатлениях. В Братстве, где она отстояла заутреню, была страшная теснота, но Зое удалось занять хорошее место. Чудесно пел академический хор, а Евангелие читали сами студенты, и читали поочередно на всех языках, какие только есть на свете: по-французски, по-немецки, по-гречески и даже на арабском языке. А когда святили на дворе пасхи и куличи, то сделалась такая толкотня, что богомольцы перепутали свои припасы и перессорились. Потом Зоя задумалась, развздыхалась и стала мечтательно вспоминать великую неделю у себя в деревне.

    — Такие мы цветочки собирали, называются «сон», синенькие такие, они первые из земли выходят. Мы делали из них отвар и красили яйца. Чудесный выходил синий цвет.

    А чтобы желтый был цвет, так мы луком яйца обертывали, шелухой, — и в кипяток. А то еще разноцветными тряпочками красили. А потом целую неделю ходили по селу и били яйцо об яйцо. Сначала носиком, потом жопкой, кто перебьет другого, тот забирает себе. Один парнишка достал где-то в городе каменное яйцо — так он всех перекокал. Но когда дознались, в чем дело, то у него все яйца отняли, а самого поколотили.

    И целую Святую неделю у нас качели. Одни — большие посередь села: это общественные. А то еще отдельно у каждых ворот маленькие качели — дощечка и пара веревок. Так всю неделю качаются все — мальчишки и девчонки, и все поют: Христос воскресе. Хорошо у нас!

    Мы слушали ее молча. Жизнь так долго и ожесточенно колотила нас по головам, что, казалось, навеки выбила из нас всякие воспоминания о детстве, о семье, о матери, о прежних Пасхах.

    Между тем коленкоровая занавеска на окне холодно поголубела от рассвета, потом стала темнеть и переходить в желтый тон и вдруг незаметно стала розовой от отраженного солнца.

    — Вы не боитесь, господа, я открою окно? — сказала Зоя.

    Она подняла занавеску и распахнула раму. Вслед за нею и мы все подошли к окну. Было такое светлое, чистое праздничное утро, как будто кто-то за ночь взял и вымыл заботливыми руками и бережно расставил по местам: и это голубое небо, и пушистые белые облака на нем, и высокие старые тополи, трепетавшие молодой, клейкой, благоухающей листвой. Днепр расстилался под нами на необозримое пространство — синий и страшный у берегов, спокойный и серебряный вдали. На всех городских колокольнях звонили.

    И вдруг все мы невольно обернулись. Инженер плакал. Ухватившись руками за косяк оконной рамы и прижавшись к нему лбом, он качал головой и весь вздрагивал от рыданий. Бог весть что делалось в его старческой, опустошенной и израненной душе неудачника. Я знал его прежнюю жизнь только слегка, по случайным намекам: тяжелая женитьба на распутной бабенке, растрата казенных денег, стрельба из револьвера в любовника жены, тоска по детям, ушедшим к матери...

    Зоя жалостно ахнула, обняла инженера и положила его седую, с красной бугристой плешью голову себе на грудь и стала тихо гладить его плечи и щеки.

    — Ах, миленький, ах вы, мой бедненький, — говорила она певуче. — Сама ведь я знаю, как трудно вам жить. Все вы, как песики заброшенные... старенькие... одинокие. Ну, ничего, ничего... потерпите, голубчики мои... Бог даст, все пройдет, и дела поправятся, и все пойдет по-хорошему... А вы, родненький мой...

    С трудом инженеру удалось справиться. Веки у него набрякли, белки покраснели, а распухший нос стал почти синим.

    — Чегт! Негвы пгоклятые! Чегт! — говорил он сердито, отворачиваясь к стене. И по его голосу я слышал, что у него в горле, во рту и в носу еще стоят едкие невылившиеся слезы.

    Через пять минут мы стали прощаться и все почтительно поцеловали руку у Зои. Мы с инженером вышли последними, и как раз у самых дверей Зоиного номера на нас наскочил возвращавшийся из гостей студент.

   — Ага! — воскликнул он, улыбаясь и многозначительно вздернув брови. — Вы в-вон откуда? Гм... разззговелись, значит?

    В тоне его голоса мы услышали определенную гнусность. Но инженер великолепно и медленно смерил его взглядом от сапог до верха фуражки и после длинной паузы сказал через плечо тоном непередаваемого презрения:

    — Сссуслик!

Леонид Андреев

ПРЕКРАСНА ЖИЗНЬ ДЛЯ ВОСКРЕСШИХ

    Не случалось ли вам гулять по кладбищам?

    Есть своя, очень своеобразная и жуткая поэзия в этих огороженных, тихих и заросших сочной зеленью уголках, таких маленьких и таких жадных.

    День изо дня несут в них новых мертвецов, и уже вот весь живой, огромный и шумный город перенесен туда, и уже народившийся новый ждет своей очереди — а они стоят, все такие же маленькие, тихие и жадные. Особенный в них воздух, особенная тишина, и другой там и лепет деревьев — элегический, задумчивый, нежный. Словно не могут позабыть эти белые березки всех тех заплаканных глаз, которые отыскивали небо между их зеленеющими ветвями, и словно не ветер, а глубокие вздохи продолжают колебать воздух и свежую листву.

    Тихо, задумчиво бредете по кладбищу и вы. Ухо ваше воспринимает тихие отголоски глубоких стонов и слез, а глаза останавливаются на богатых памятниках, скромных деревянных крестах и немых безвестных могилах, укрывших собой людей, которые немы были всю жизнь, безвестны и незаметны. И надписи на памятниках читаете вы, и встают в вашем воображении все эти исчезнувшие из мира люди. Видите вы их молодыми, смеющимися, любящими; видите вы их бодрыми, говорливыми, дерзко уверенными в бесконечности жизни.

    И они умерли, эти люди.

    Но разве нужно выходить из дому, чтобы побывать на кладбище? Разве не достаточно для этого, чтобы мрак ночи охватил вас и поглотил дневные звуки?

    Сколько памятников, богатых и пышных! Сколько немых, безвестных могил!

    Но разве нужна ночь, чтобы побывать на кладбище? Разве не достаточно для этого дня — беспокойного, шумного дня, которому довлеет злоба его?

    Загляните в душу свою, и будет ли тогда день или ночь, вы найдете там кладбище. Маленькое, жадное, так много поглотившее. И тихий, грустный шепот услышите вы — отражение былых тяжелых стонов, когда дорог был мертвец, которого опускали в могилу, и вы не успели ни разлюбить его, ни позабыть; и памятники увидите вы, и надписи, которые наполовину смыты слезами, и тихие, глухие могилки — маленькие, зловещие бугорки, под которыми скрыто то, что было живо, хотя вы не знали его жизни и не заметили смерти. А может быть, это было самое лучшее в вашей душе...

    Но зачем говорю я: загляните? Разве и так не заглядывали вы в ваше кладбище каждый день, сколько есть этих дней в длинном, тяжелом году? Быть может, еще только вчера вы вспоминали дорогих покойников и плакали над ними; быть может, еще только вчера вы похоронили кого-нибудь, долго и тяжело болевшего и забытого еще при жизни.

     Вот под тяжелым мрамором, окруженная частой чугунной решеткой, покоится любовь к людям и сестра ее, вера в них. Как они были красивы и чудно хороши, эти сестры! Каким ярким огнем горели их глаза, какой дивной мощью владели их нежные белые руки!

    С какой лаской подносили эти белые руки холодное питье к воспаленным от жажды устам и кормили алчущих; с какой милой осторожностью касались они язв болящего и врачевали их!

    И они умерли, эти сестры, от простуды умерли они, как сказано на памятнике. Не выдержали леденящего ветра, которым охватила их жизнь.

    А вот дальше покосившийся крест знаменует место, где зарыт в землю талант. Какой он был бодрый, шумный, веселый; за все брался, все хотел сделать и был уверен, что покорит мир.

    И умер — как-то незаметно и тихо. Пошел однажды на люди, долго пропадал там и вернулся разбитый, печальный. Долго плакал, долго порывался что-то сказать — и так, не сказавши, и умер.

    Вот длинный ряд маленьких бугорков. Кто там?

    Ах да. Это дети. Маленькие, резвые: шаловливые надежды. Их было так много, и так весело и людно было от них на душе, — но одна за другой умирали они.

    Как много было их, и как весело было с ними на душе! Тихо на кладбище, и печально шелестят листьями березки.

    Пусть же воскреснут мертвецы! Раскройтесь, угрюмые могилы, разрушьтесь вы, тяжелые памятники, и расступитесь, о железные решетки!

    Хоть на день один, хоть на миг один дайте свободу тем, кого вы душите своей тяжестью и тьмой!

    Вы думаете, они умерли? О нет, они живы. Они молчали, но они живы.

   Живы!

    Дайте же им увидеть сияние голубого безоблачного неба, вздохнуть чистым воздухом весны, упиться теплом и любовью.

    Приди ко мне, мой уснувший талант. Что так смешно протираешь ты глаза — тебя ослепило солнце? Не правда ли, как ярко светит оно? Ты смеешься? Ах, смейся, смейся — так мало смеху у людей. Буду с тобой смеяться и я. Вон летит ласточка — полетим за нею! Ты отяжелел в могиле? И что за странный ужас вижу я в твоих глазах — словно отражение могильной тьмы? Нет, нет, не надо. Не плачь. Не плачь, говорю я тебе!

    Ведь так прекрасна жизнь для воскресших!

    А вы, мои маленькие надежды! Какие милые и смешные личики у вас. Кто ты, потешный, толстый карапуз? Я не узнаю тебя. И чему ты смеешься? Или сама могила не устрашила тебя? Тише, мои дети, тише. Зачем ты обижаешь ее — ты видишь, какая она маленькая, бледненькая и слабая? Живите в мире — и не кружите меня. Разве не знаете вы, что я тоже был в могиле, и теперь кружится моя голова от солнца, от воздуха, от радости.

    Пришли и вы, величавые, чудные сестры. Дайте поцеловать ваши белые, нежные руки. Что я вижу? Вы несете хлеб? Вас, нежных, женственных и слабых, не испугал могильный мрак, и там, под этой тяжелой громадой, вы думали о хлебе для голодных? Дайте поцеловать мне ваши ножки. Я знаю, куда пойдут они сейчас, ваши легкие быстрые ножки, и знаю, что там, где пройдут они, вырастут цветы — дивные, благоухающие цветы. Вы зовете с собой? Пойдемте.

    Сюда, мой воскресший талант, — что зазевался там на бегущие облачка? Сюда, мои маленькие, шаловливые надежды.

    Стойте!..

    Я слышу музыку Да не кричи же ты так, карапуз! Откуда эти чудные звуки? Тихие, стройные, безумно-радостные и печальные. О вечной жизни говорят они...

    ...Нет, не пугайтесь. Это сейчас пройдет. Ведь от радости я плачу!

    Ах, как прекрасна жизнь для воскресших!

Александр Солженицын

ПАСХАЛЬНЫЙ КРЕСТНЫЙ ХОД

    Учат нас теперь знатоки, что маслом не надо писать все, как оно точно есть. Что на то цветная фотография. Что надо линиями искривленными и сочетаниями треугольников и квадратов передавать мысль вещи вместо самой вещи. А я недоразумеваю, какая цветная фотография отберет нам со смыслом нужные лица и вместит в один кадр пасхальный крестный ход патриаршей переделкинской церкви через полвека после революции. Один только этот пасхальный сегодняшний ход разъяснил бы многое нам, изобрази его самыми старыми ухватками, даже без треугольников.

    За полчаса до благовеста выглядит приоградье патриаршей церкви Преображения Господня как топталовка при танцплощадке далекого лихого рабочего поселка. Девки в цветных платочках и спортивных брюках (ну, и в юбках есть) голосистые, ходят по трое, по пятеро, то толкнутся в церковь, но густо там в притворе, с вечера раннего старухи места занимали, девчонки с ними перетявкнутся и наружу; то кружат по церковному двору, выкрикивают развязно, кличутся издали и разглядывают зеленые, розовые и белые огоньки, зажженные у внешних настенных икон и у могил архиереев и протопресвитеров. А парни — и здоровые, и плюгавые все с победным выражением (кого они победили за свои пятнадцать-двадцать лет? — разве что шайбами в ворота...), все почти в кепках, шапках, кто с головой непокрытой, так не тут снял, а так ходит, каждый четвертый выпимши, каждый десятый пьян, каждый второй курит, да противно как курит, прислюнивши папиросу к нижней губе. И еще до ладана, вместо ладана, сизые клубы табачного дыма возносятся в электрическом свете от церковного двора к пасхальному небу в бурых неподвижных тучах. Плюют на асфальт, в забаву толкают друг друга, громко свистят, есть и матюгаются, несколько с транзисторными приемниками наяривают танцевалку, кто своих марух обнимает на самом проходе, и друг от друга этих девок тянут, и петушисто посматривают, и жди как бы не выхватили ножи: сперва друг на друга ножи, а там и на православных. Потому что на православных смотрит вся эта молодость не как младшие на старших, не как гости на хозяев, а как хозяева на мух.

    Все же до ножей не доходит — три-четыре милиционера для прилики прохаживаются там и здесь. И мат — не воплями через весь двор, а просто в голос, в сердечном русском разговоре. Потому и милиция нарушений не видит, дружелюбно улыбается подрастающей смене. Не будет же милиция папиросы вырывать из зубов, не будет же она шапки с голов схлобучивать: ведь это на улице, и право не верить в Бога ограждено конституцией. Милиция честно видит, что вмешиваться ей не во что, уголовного дела нет.

    Растесненные к ограде кладбища и к церковным стенам, верующие не то чтоб там возражать, а озираются, как бы их еще не пырнули, как бы с рук не потребовали часы, по которым сверяются последние минуты до Воскресения Христа. Здесь, вне храма, их, православных, и меньше гораздо, чем зубоскалящей, ворошащейся вольницы. Они напуганы и утеснены хуже, чем при татарах.

    Татары наверное не наседали так на Светлую Заутреню.

    Уголовный рубеж не перейден, а разбой бескровный, а обида душевная — в этих губах, изогнутых по-блатному, в разговорах наглых, в хохоте, ухаживаниях, выщупываниях, курении, плевоте в двух шагах от страстей Христовых. В этом победительно-презрительном виде, с которым сопляки пришли смотреть, как их деды повторяют обряды пращуров.

    Между верующими мелькают одно-два мягких еврейских лица. Может крещеные, может сторонние. Осторожно посматривая, ждут крестного хода тоже.

    Евреев мы все ругаем, евреи нам бесперечь мешают, а оглянуться б добро: каких мы русских тем временем вырастили? Оглянешься — остолбенеешь.

    И ведь кажется не штурмовики 30-х годов, не те, что пасхи освященные вырывали из рук и улюлюкали под чертей — нет! Это как бы любознательные: хоккейный сезон по телевидению кончился, футбольный не начинался, тоска, — вот и лезут к свечному окошечку, растолкав христиан как мешки с отрубями, и, ругая «церковный бизнес», покупают зачем-то свечки.

    Одно только странно: все приезжие, а все друг друга знают, и по именам. Как это у них так дружно получилось? Да не с одного ль они завода? Да не комсорг ли их тут ходит тоже? Да может эти часы им как за дружину записываются? Ударяет колокол над головой крупными ударами — но подменный: жестяные какие-то удары вместо полнозвучных глубоких. Колокол звонит, объявляя крестный ход.

    И тут-то повалили! — не верующие, нет, опять эта ревущая молодость. Теперь их вдвое и втрое навалило во двор, они спешат, сами не зная, чего ищут, какую сторону захватывать, откуда будет Ход. Зажигают красные пасхальные свечечки, а от свечек — они прикуривают, вот что! Толпятся, как бы ожидая начать фокстрот. Еще не хватает здесь пивного ларька, чтоб эти чубатые вытянувшиеся ребята — порода наша не мельчает! — сдували бы белую пену на могилы.

    А с паперти уже сошла голова Хода и вот заворачивает сюда под мелкий благовест. Впереди идут два деловых человека и просят товарищей молодых сколько-нибудь расступиться. Через три шага идет лысенький пожилой мужичок вроде церковного ктитора и несет на шесте тяжеловатый граненый остекленный фонарь со свечой. Он опасливо смотрит вверх на фонарь, чтоб нести его ровно, и в стороны так же опасливо. И вот отсюда начинается картина, которую так хотелось бы написать, если б я мог: ктитор не того ли боится, что строители нового общества сейчас сомнут их, бросятся бить?.. Жуть передается и зрителю.

    Девки в брюках со свечками и парни с папиросами в зубах, в кепках и в расстегнутых плащах (лица неразвитые, вздорные, самоуверенные на рубль, когда не понимают на пятак; и простогубые есть, доверчивые; много этих лиц должно быть на картине) плотно обстали и смотрят зрелище, какого за деньги нигде не увидишь.

    За фонарем движутся двое хоругвей, но не раздельно, а тоже как от испуга стеснясь.

    А за ними в пять рядов по две идут десять поющих женщин с толстыми горящими свечами. И все они должны быть на картине! Женщины пожилые, с твердыми отрешенными лицами, готовые и на смерть, если спустят на них тигров. А две из десяти — девушки, того самого возраста девушки, что столпились вокруг с парнями, однолетки — но как очищены их лица, сколько светлости в них. Десять женщин поют и идут сплоченным строем. Они так торжественны, будто вокруг крестятся, молятся, каются, падают в поклоны. Эти женщины не дышат папиросным дымом, их уши завешаны от ругательств, их подошвы не чувствуют, что церковный двор обратился в танцплощадку.

    Так начинается подлинный крестный ход! Что-то пробрало и зверят по обе стороны, притихли немного.

    За женщинами следуют в светлых ризах священники и дьяконы, их человек семь. Но как непросторно они идут, как сбились, мешая друг другу, почти кадилом не размахнуться, орарий не поднять. А ведь здесь, не отговорили б его, мог бы идти и служить Патриарх всея Руси!..

    Сжато и поспешно они проходят, а дальше — а дальше Хода нет. Никого больше нет! Никаких богомольцев в крестном ходе нет, потому что назад в храм им бы уже не забиться. Молящихся нет, но тут-то и поперла, тут-то и поперла наша бражка! Как в проломленные ворота склада, спеша захватить добычу, спеша разворовать пайки, обтираясь о каменные вереи, закруживаясь в вихрях потока — теснятся, толкаются, пробиваются парни и девки — а зачем? Сами не знают. Поглядеть, как будут попы чудаковать? Или просто толкаться — это и есть их задание?

    Крестный ход без молящихся! Крестный ход без крестящихся! Крестный ход в шапках, с папиросами, с транзисторами на груди — первые ряды этой публики, как они втискиваются в ограду, должны еще обязательно попасть на картину!

    И тогда она будет завершена!

    Старуха крестится в стороне и говорит другой:

    — В этом году хорошо, никакого фулиганства. Милиции сколько.

    Ах, вот оно! Так это еще — лучший год?..

    Что ж будет из этих роженых и выращенных главных наших миллионов? К чему просвещенные усилия и обнадежные предвидения раздумчивых голов? Чего доброго ждем мы от нашего будущего?

    Воистину: обернутся когда-нибудь и растопчут нас всех!

    И тех, кто натравил их сюда — тоже растопчут.

10 апреля 1966
1-й день Пасхи

Сергей Аксаков

ДЕТСКИЕ ГОДЫ БАГРОВА-ВНУКА

Отрывок

    В Страстную Субботу мы уже гуляли с сестрицей по высохшему двору В этот день мой отец, тетушка Татьяна Степановна и тетушка Александра Степановна, которая на то время у нас гостила, уехали ночевать в Неклюдово, чтобы встретить там в Храме Божием Светлое Христово Воскресенье. Проехать было очень трудно, потому что полая вода хотя и пошла на убыль, но все еще высоко стояла; они пробрались по плотине в крестьянских телегах и с полверсты ехали полоями; вода хватала выше колесных ступиц, и мне сказывали провожавшие их верховые, что тетушка Татьяна Степановна боялась и громко кричала, а тетушка Александра Степановна смеялась. Я слышал, как Параша тихо сказала Евсеичу: «Эта чего испугается!» — и дивился тетушкиной храбрости. С четверга на Страстной начали красить яйца: в красном и синем сандале, в серпухе и луковых перьях; яйца выходили красные, синие, желтые и бледно-розового рыжеватого цвета. Мы с сестрицей с большим удовольствием присутствовали при этом крашенье. Но мать умела мастерски красить яйц а в мраморный цвет разными лоскутками и шемаханским шелком. Сверх того она с необыкновенным искусством простым перочинным ножичком выскабливала на красных яйцах чудесные узоры, цветы и слова: «Христос Воскрес». Она всем приготовила по такому яичку, и только я один видел, как она над этим трудилась. Мое яичко было лучше всех, и на нем было написано:

    «Христос Воскрес, милый друг Сереженька!» Матери было очень грустно, что она не услышит заутрени Светлого Христова Воскресенья, и она удивлялась, что бабушка так равнодушно переносила это лишенье; но бабушке, которая бывала очень богомольна, как-то ни до чего уже не было дела.

    Я заснул в обыкновенное время, но вдруг отчего-то ночью проснулся: комната была ярко освещена, кивот с образами растворен, перед каждым образом, в золоченой ризе, теплилась восковая свеча, а мать, стоя на коленях, вполголоса читала молитвенник, плакала и молилась. Я сам почувствовал непреодолимое желанье помолиться вместе с маменькой и попросил ее об этом. Мать удивилась моему голосу и даже смутилась, но позволила мне встать. Я проворно вскочил с постели, стал на коленки и начал молиться с неизвестным мне до тех пор особого рода одушевленьем; но мать уже не становилась на колени и скоро сказала: «Будет, ложись спать». Я прочел на лице ее, услышал в голосе, что помешал ей молиться. Я из всех сил старался поскорее заснуть, но не скоро утихло детское мое волненье и непостижимое для меня чувство умиленья. Наконец мать, помолясь, погасила свечки и легла на свою постель. Яркий свет потух, теплилась только тусклая лампада; не знаю, кто из нас заснул прежде. К большой моей досаде, я проснулся дов ольно поздно: мать была совсем одета; она обняла меня и, похристосовавшись заранее приготовленным яичком, ушла к бабушке. Вошел Евсеич, также похристосовался со мной, дал мне желтое яичко и сказал: «Эх, соколик, проспал! Ведь я говорил тебе, что надо посмотреть, как солнышко на восходе играет и радуется Христову Воскресенью». Мне самому было очень досадно; я поспешил одеться, заглянул к сестрице и братцу, перецеловал их и побежал в тетушкину комнату, из которой видно было солнце, и, хотя оно уже стояло высоко, принялся смотреть на него сквозь мои кулаки. Мне показалось, что солнышко как будто прыгает, и я громко закричал: «Солнышко играет! Евсеич правду сказал». Мать вышла ко мне из бабушкиной горницы, улыбнулась моему восторгу и повела меня христосоваться к бабушке. Она сидела, в шелковом платке и шушуне, на дедушкиных креслах; мне показалось, что она еще более опустилась и постарела в своем праздничном платье. Бабушка не хотела разгавливаться до полученья петой пасхи и кулича, но мат ь сказала, что будет пить чай со сливками, и увела меня с собою.

    Отец с тетушками воротился еще до полудня, когда нас с сестрицей только что выпустили погулять. Назад проехали они лучше, потому что воды в ночь много убыло; они привезли с собой петые пасхи, куличи, крутые яйца и четверговую соль. В зале был уже накрыт стол; мы все собрались туда и разговелись. Правду сказать, настоящим-то образом разгавливались бабушка, тетушки и отец; мать постничала одну Страстную Неделю (да она уже и пила чай со сливками), а мы с сестрицей только последние три дня; но зато нам было голоднее всех, потому что нам не давали обыкновенной постной пищи, а питались мы ухою из окуней, медом и чаем с хлебом. Для прислуги была особая пасха и кулич. Вся дворня собралась в лакейскую и залу; мы перехристосовались со всеми; каждый получил по кусочку кулича, пасхи и по два красных яйца, каждый крестился и потом начинал кушать.

Тэффи

ПАСХАЛЬНЫЙ РАССКАЗ

   Многие, наверное, помнят те традиционные праздничные рассказы, которые печатались в газетах и журнал ах в рождественских и пасхальных номерах.

    А те, кто их не читал, те, конечно, знают понаслышке, так как рассказы эти столько раз высмеивались.

    Темы этих рассказов были специальные.

    Для рождественского — замерзающий мальчик или ребенок бедняка на богатой елке.

    Для пасхального рассказа полагалось возвращение блудного мужа к жене, одиноко тоскующей над куличом. Или возвращение блудной жены к брошенному мужу, обливающему одинокими слезами бабу.

    Примирение и прощение происходило под звон пасхальных колоколов.

    Таковы были строго выбранные и установленные темы.

    Почему дело должно было происходить именно так — неизвестно. Муж с женой отлично могли бы помириться и в ночь под Рождество, а бедный мальчик вместо елки мог бы так же трогательно разговеться среди богатых детей.

    Но обычай вкоренился так прочно, что и подумать об этом было нельзя. Возмущенные читатели стали бы писать негодующие письма, и тираж журнала пошатнулся бы непременно.

    Даже крупные писатели покорялись этому обычаю. Заказывали такому писателю рождественский рассказ — он писал рождественский. Заказывали пасхальный — тоже знал, что от него требуется.

    Даже такой утонченный писатель, как Федор Сологуб, писал на пасхальные темы с примирением супругов под звон колоколов. Впрочем, было в Сологубе много тайной иронии, и любил он иногда как бы нарочно, как бы издеваясь над самим собой и над заискивающими перед ним в тот период издателями, взять да и подвернуть пошленькую тему.

    Но вот, после этого предисловия, расскажу я вам самый настоящий пасхальный рассказ, автором которого является сама жизнь. Можно подумать, что начиталась жизнь всяких пасхальных сантиментальных выдумок, да и решила:

    — Нет, господа писатели, все это так, да не так. Вот я вам сейчас изображу все, как надо.

    Постараюсь передать рассказ в том виде, в каком рассказала его жизнь.

    * * *

    Нина Николаевна прижалась плечом к Андрееву. Он взял ее под руку и стал протискиваться через толпу.

    — Какая масса народу всегда на этих заутренях, — сказала Нина Николаевна. — Ничего не видно, ничего не слышно, в церковь не пробраться, топчешься на улице и знакомых не разыскать.

   — Иностранцев масса, — сказал Андреев. — Им любопытно.

    Гудел тяжелый колокол.

    Лица, озаренные снизу теплым розовым огоньком свеч, казались совсем необычными, с темными провалами глаз, широкими дугами бровей и резко очерченным ртом.

    Огромные «солнца» кинематографических аппаратов освещали толпу, стоящую на ступенях храма, и медленно льющуюся струю крестного хода.

    — Пойдем домой! — сказала Нина Николаевна. — Начинает дождь накрапывать.

    — Хочешь сегодня разговляться? — спросил Андреев.

    — Да у меня ничего особенного нет. Кулич, пасха, ветчина, колбаса из русской лавки.

    — Ну чего же еще! Прямо пир горой. Значит, ты меня приглашаешь?

    Нина Николаевна и Андреев очень сошлись характерами. Может быть, потому, что встречались только по вечерам, после работы, и времени еле хватало на выражение нежных чувств, так что о том, чтобы как следует поругаться, и мечтать было нечего.

    Нина Николаевна была очень мила и уютна. Андреев был человек несложный, отнюдь не раздираемый всякими проклятыми вопросами и запросами, жил на свете просто, ел, пил, служил и водил свою даму в кино. Воротнички носил свежие и даже чистил ноги.

    Человек с такими чудесными качествами и который явился на жизненном пути Нины Николаевны так вовремя, как раз в такую минуту, когда именно такой человек нужен, — не мог не завладеть ее сердцем. А минута их роковой встречи была та самая, когда муж Нины Николаевны, неврастеник самого подлого типа (визгун, пила, нытик), заявил ей, что они никогда не поймут друг друга, и ушел, хлопнув дверью.

    Почему он сказал «под занавес» такую неудачную фразу — неизвестно. На самом деле, именно оттого они и ссорились, что очень хорошо друг друга понимали. Она понимала, что он лентяй и бездельник, который злится, что у него нет денег, чтобы сидеть в бистро и развивать перед каким-нибудь случайным слушателем всякие свои ерундовые, всегда желчные мысли.

    Он понимал, что ей хочется принарядиться и пойти в кино.

    А больше в обоих понимать было абсолютно нечего.

    И вот, когда дверь за ним захлопнулась, она вспомнила, что забыла попрекнуть его, что, когда он был осенью болен, так она три ночи не спала.

    Живо вскочив с места и распахнув дверь, чтобы крикнуть ему вниз по лестнице, что он неблагодарная свинья, она столкнулась лицом к лицу с очаровательным господином в пестрой пижаме, который, открыв дверь своего номера, выставлял за порог сапоги.

    Как потом выяснилось, возбужденное и пламенеющее лицо Нины Николаевны поразило его.

    — Экспрессия и темперамент неописуемые, — говорил он.

    На другое же утро он робко постучал к ней и спросил, не беспокоит ли ее, что он по ночам курит.

    Она выразила изумление.

    — Через стену разве это может иметь значение?

    — Ах, не говорите! — сказал он. — Парижские постройки такие зыбкие. Здешний бетон такой пористый, все впитывает. И я бы никогда не простил себе, если бы вы из-за меня пострадали.

    И пошло, и пошло. На другой день он уже знал, что она больше не верит в любовь и навсегда останется одинокой, а она знала, что он никогда не любил и любить не будет.

    Выяснив это, он с ее согласия переехал в номер, находящийся по другую сторону от ее комнаты, потому что в этом номере была дверь в ее комнату.

    Муж Нины Николаевны так и не вернулся.

    Раза два писал ей длинные письма, в которых сообщал, что он никогда не сможет ее простить, но за что именно, так и не объяснил. Зато излагал очень подробно свои взгляды на психологию современного человека и требовал от этого человека непременного совершенствования, и как можно скорее.

   — Мир задыхается! — восклицал он.

    Нине Николаевне письма его очень не нравились.

    «Эдакий болван, — думала она. — Написал бы лучше, нашел ли службу».

    Но время шло. Андреев, с которым некогда было ссориться, стал казаться пресноватым.

    «Синема да синема. Никаких запросов», — думала она о нем уже с некоторым раздражением.

    И письма мужа, валявшиеся на дне рабочего ящика, начали ей больше нравиться.

    — Это все-таки был человек незаурядный. Может быть, я действительно была перед ним виновата?

    Портретов мужа у нее не было. Была одна старая карточка еще жениховских времен, с хохлом на лбу и вдохновенными глазами. И глядя на него, Нина Николаевна мало-помалу стала забывать пухлую желтую харю последних времен своей супружеской жизни.

    * * *

    Двери отельчика еще не были заперты, когда они подошли к дому.

    Девица-бюро сидела за конторкой и, увидя Нину Николаевну, сказала вполголоса, покосившись на Андреева:

    — Мосье сидит в комнате мадам.

    Нина Николаевна сначала не поняла, о ком речь.

    — Мосье — ваш муж, — внушительно сказала девица и опять покосилась на Андреева.

    Нина Николаевна замерла.

    — Идите к себе, — сказала она вполголоса. — Мы потом объяснимся. Муж вернулся.

    Тот метнулся было к ней, хотел что-то сказать, но только растерянно развел руками и побежал вверх по лестнице, шагая через две ступеньки.

    Нина Николаевна медленно, с тяжело бьющимся сердцем стала подниматься. Закрыв глаза, постояла минутку перед дверью.

    — Вернулся! Вернулся! Он вернулся! Боже мой! Я, кажется, его люблю!

    Она тихо открыла дверь и остановилась.

    За столом сидел пухлый желтый человек и с аппетитом ел ветчину.

    — Простите, — сказал он спокойно. — Я тут не дождался вас и подзакусил.

    Она растерянно смотрела и не знала, что ей делать. Сняла шляпу. Положила ее на кровать. Подвинула стул к столу. Села.

    Он скользнул по ней глазами, вытер рот, закурил и спросил деловито:

    — У вас чаю нет? Я бы выпил чашку.

    — Сейчас, — сказала она дрожащим голосом и пошла за перегородку готовить чай.

     «Как все это удивительно! — думала она. — Как в сказке! Вернулся в пасхальную ночь. И как он гордо владеет собою. Но что будет с Андреевым? Трагедия... Вернулся! Как сон... Съел мою ветчину... Как сон. Что же это в конце концов — любовь, или что?»

    Когда она снова подошла к столу, он задумчиво жевал кулич, намазывая на него пасху.

    — Ну-с, как же вы живете? — спросил он довольно равнодушно. И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Я много передумал за это время и решил вас простить. В конце концов вы не виноваты в том, что ваши родители были глупы и передали вам это неудобное качество. Что поделаешь? Если бы вы еще были очень красивы и могли бы красотой покрыть свои духовные дефекты — было бы, конечно, легче. Вы не должны обижаться Я говорю не для того, чтобы обидеть вас, а для того, чтобы вы уяснили себе ваше положение в мире. Вы, наверное, никогда не задумывались о своем положении в мире? Такое существо, как вы, чтобы оправдать свое существование, должно быть жертвенным. Должно служить существу высшего порядка, натуре избранной.

    Он затянулся папироской, развалился в кресле и, засунув руки в карманы, продолжал:

    — Я сейчас разрабатываю один план в грандиозно-европейском масштабе. Нужен сильный и быстрый разворот. Постарайтесь следить за моей мыслью. Н-да. Сильный и быстрый разворот. В грандиозно-европейском масштабе. Я, конечно, не думаю поселиться вместе с вами. Меня снова засосало бы мещанство. Но я вас простил и даю вам возможность быть полезной и мне, и моему делу. Короче говоря — есть у вас пятьдесят франков?

    * * *

    Она открыла окно, чтобы выветрить табачный дым.

    Прислушалась.

    Ей казалось, что в воздухе еще гудит пасхальный звон. Нет, это был рожок автомобиля.

    Прибрала на столе.

    Щеки горели. Но на душе было спокойно и даже как-то уютно. Вероятно, школьник, которому долго грозили наказанием и в конце концов выпороли, — так себя чувствует.

    Смела со скатерти крошки, унесла грязную тарелку, подправила фасон пасхи — будто она просто маленькая, а не то что кусок (здоровенный!) уже съеден. Пригладила волосы и постучала к Андрееву.

     Он тотчас откликнулся и вошел, надутый, обиженный, не знающий, как себя держать.

    Она усадила его за стол и, сделав фатальное выражение лица (брови подняты, глаза опущены, губы сжаты), до утра рассказывала ему про мужа, как этот безумец рыдал, умолял ее простить и вернуться, соблазнял ее своим великолепным положением и крупным заработком:

    — Пятьдесят франков в день гарантированных.

    Но она отвергла его. И если он застрелится, то:

    — Верь мне, — ни одна фибра моего лица не дрыгнет.

     И Андреев смотрел на фибры ее лица, с которых слезла пудра, и думал:

     «Это фатальная женщина. Нужно от нее подальше».

Леонид Андреев

БАРГАМОТ И ГАРАСЬКА

Пасхальный рассказ

Было бы несправедливо сказать, что природа обидела Ивана Акиндиныча Баргамотова, в своей официальной части именовавшегося «городовой бляха № 20», а в неофициальной попросту «Баргамот». Обитатели одной из окраин губернского города Орла, в свою очередь по отношению к месту жительства называвшиеся пушкарями (от названия Пушкарной улицы), а с духовной стороны характеризовавшиеся прозвищем «пушкари — проломленные головы», давая Ивану Акиндиновичу это имя, без сомнения, не имели в виду свойств, присущих столь нежному и деликатному плоду, как бергамот. По своей внешности Баргамот скорее напоминал мастодонта или вообще одного из тех милых, но погибших созданий, которые за недостатком помещения давно уже покинули землю, наполненную мозгляками-людишками. Высокий, толстый, сильный, громогласный Баргамот составлял на полицейском горизонте видную фигуру и давно, конечно, достиг, бы известных степеней, если бы душа его, сдавленная толстыми стенами, не была погружена в богатырский сон. Внешние впечатления, проходя в душу Баргамота через его маленькие, заплывшие глазки, по дороге теряли всю свою остроту и силу и доходили до места назначения лишь в виде слабых отзвуков и отблесков. Человек с возвышенными требованиями назвал бы его куском мяса, околоточные надзиратели величали его дубиной, хоть и исполнительной, для пушкарей же — наиболее заинтересованных в этом вопросе лиц — он был степенным, серьезным и солидным человеком, достойным всякого почета и уважения. То, что знал Баргамот, он знал твердо. Пусть это была одна инструкция для городовых, когда-то с напряжением всего громадного тела усвоенная им, но зато эта инструкция так глубоко засела в его неповоротливом мозгу, что вытравить ее оттуда нельзя было даже крепкой водкой. Не менее прочную позицию занимали в его душе немногие истины, добытые путем житейского опыта и безусловно господствовавшие над местностью. Чего не знал Баргамот, о том он молчал с такой несокрушимой солидностью, что людям знающим становилось как будто немного совестно за свое знание. А самое главное,— Баргамот обладал непомерной силищей, сила же на Пушкарной улице была все. Населенная сапожниками, пенькотрепалыциками, кустарями-портными и иных свободных профессий представителями, обладая двумя кабаками, воскресеньями и понедельниками, все свои часы досуга Пушкарная посвящала гомерической драке, в которой принимали непосредственное участие жены, растрепаные, простоволосые, растаскивавшие мужей, и маленькие ребятишки, с восторгом взиравшие на отвагу тятек. Вся эта буйная волна пьяных пушкарей, как о каменный оплот, разбивалась о непоколебимого Баргамота, забиравшего методически в свои мощные длани пару наиболее отчаянных крикунов и самолично доставлявшего их «за клин». Крикуны покорно вручали свою судьбу в руки Баргамота, протестуя лишь для порядка.

    Таков был Баргамот в области международных отношений. В сфере внутренней политики он держался с неменьшим достоинством. Маленькая, покосившаяся хибарка, в которой обитал Баргамот с женой и двумя детишками и которая с трудом вмещала его грузное тело, трясясь от дряхлости и страха за свое существование, когда Баргамот ворочался,— могла быть спокойна если не за свои деревянные устои, то за устои семейного союза. Хозяйственный, рачительный, любивший в свободные дни копаться в огороде, Баргамот был строг. Путем того же физического воздействия он учил жену и детей, не столько сообразуясь с их действительными потребностями в науке, сколько с теми неясными на этот счет указаниями, которые существовали где-то в закоулке его большой головы. Это не мешало жене его Марье, еще моложавой и красивой женщине, с одной стороны, уважать мужа как человека степенного и непьющего, а с другой — вертеть им, при всей его грузности, с такой легкостью и силой, на которую только и способны слабые женщины.

    Часу в десятом теплого весеннего вечера Баргамот стоял на своем обычном посту, на углу Пушкарной и 3-й Посадской улиц. Настроение Баргамота было скверное. Завтра светлое Христово воскресение, сейчас люди пойдут в церковь, а ему стоять на дежурстве до трех часов ночи, только к разговинам домой попадешь. Потребности молиться Баргамот не ощущал, но праздничное, светлое настроение, разлитое по необычайно тихой и спокойной улице, коснулось и его. Ему не нравилось место, на котором он ежедневно спокойно стоял в течение десятка годов: хотелось тоже делать что-нибудь такое праздничное, что делают другие. В виде смутных ощущений поднимались в нем, недовольство и нетерпение. Кроме того, он был голоден. Жена нынче совсем не дала ему обедать. Так, только тюри пришлось похлебать. Большой живот настоятельно требовал пищи, а разговляться-то когда еще!

    — Тьфу! — плюнул Баргамот, сделав цигарку, и начал нехотя сосать ее. Дома у него были хорошие папиросы, презентованные местным лавочником, но и они откладывались до «разговленья».

    Вскоре потянулись в церковь и пушкари, чистые, благообразные, в пиджаках и жилетах поверх красных и синих шерстяных рубах, в длинных, с бесконечным количеством сборок, сапогах на высоких и острых каблучках. Завтра всему этому великолепию предстояло частью попасть на стойку кабаков, а частью быть разорванным в дружеской схватке за гармонию, но сегодня пушкари сияли. Каждый бережно нес узелок с пасхой и куличами. На Баргамота никто не обращал внимания, да и он с неособенной любовью посматривал на своих «крестников», смутно предчувствуя, сколько путешествий придется ему завтра совершить в участок. В сущности, ему было завидно, что они свободны и идут туда, где будет светло, шумно и радостно, а он торчи тут как неприкаянный.

    «Стой тут из-за вас, пьяниц!», — резюмировал он свои размышления и еще раз плюнул — сосало под ложечкой.

    Улица опустела. Отзвонили к обедне. Потом радостный, переливчатый трезвон, такой веселый после заунывных великопостных колоколов, разнес по миру благостную весть о воскресении Христа. Баргамот снял шапку и перекрестился. Скоро и домой. Баргамот повеселел, представляя себе стол, накрытый чистой скатертью, куличи, яйца. Он, не торопясь, со всеми похристосуется. Разбудят и принесут Ванюшку, который первым делом потребует крашеного яичка, о котором целую неделю вел обстоятельные беседы с более опытной сестренкой. Вот-то разинет он рот когда отец преподнесет ему не линючее, окрашенное фуксином яйцо, а настоящее мраморное, что самому ему презентовал все тот же обязательный лавочник!

    «Потешный мальчик!» — ухмыльнулся Баргамот, чувствуя, как что-то вроде родительской нежности поднимается со дна его души.

    Но благодушие Баргамота было нарушено самым подлым образом. За углом послышались неровные шаги и сиплое бормотанье. «Кого это несет нелегкая?» — подумал Баргамот, заглянул за угол и всей душой оскорбился. Гараська! Сам с своей собственной пьяной особой,— его только недоставало! Где он поспел до свету наклюкаться, составляло его тайну, но что он наклюкался, было вне всякого сомнения. Его поведение, загадочное для всякого постороннего человека, для Баргамота, изучившего душу пушкаря вообще и подлую Гараськину натуру в частности, было вполне ясно. Влекомый непреодолимой силой, Гараська со средины улицы, по которой он имел обыкновение шествовать, был притиснут к забору. Упершись обеими руками и сосредоточенно-вопросительно вглядываясь в стену, Гараська покачивался, собирая силы для новой борьбы с неожиданными препятствиями. После непродолжительного напряженного размышления Гараська энергично отпихнулся от стены, допятился задом до средины улицы и, сделав решительный поворот, крупными шагами устремился в пространство, оказавшееся вовсе не таким бесконечным, как о нем говорят, и в действительности ограниченное массой фонарей. С первым же из них Гараська вступил в самые тесные отношения, заключив его в дружеские и крепкие объятия.

    — Фонарь. Тпру! — кратко констатировал Гараська совершившийся факт. Вопреки обыкновению, Гараська был настроен чрезвычайно добродушно. Вместо того чтобы обсыпать столб заслуженными ругательствами, Гараська обратился к нему с кроткими упреками, носившими несколько фамильярный оттенок.

    — Стой, дурашка, куда ты?! — бормотал он, откачиваясь от столба и снова всей грудью припадая к нему и чуть не сплющивая носа об его холодную и сыроватую поверхность.— Вот, вот!..— Гараська, уже наполовину скользнувший вдоль столба, успел удержаться и погрузился в задумчивость.

    Бергамот с высоты своего роста, презрительно скосив губы, смотрел на Гараську. Никто ему так не досаждал на Пушкарной, как этот пьянчужка. Так посмотришь,— в чем душа держится, а скандалист первый на всей окраине. Не человек, а язва. Пушкарь напьется, побуянит, переночует в участке — и все это выходит у него по-благородному, а Гараська все исподтишка, с язвительностью. И били-то его до полусмерти, и в части впроголодь держали, а все не могли отучить от ругани, самой обидной и злоязычной. Станет под окнами кого-нибудь из наиболее почетных лиц на Пушкарной и начнет костить, без всякой причины, здорово живешь. Приказчики ловят Гараську и бьют,— толпа хохочет, рекомендуя поддать жару. Самого Баргамота Гараська ругал так фантастически реально, что тот, не понимая даже всей соли Гараськиных острот, чувствовал, что он обижен более, чем если бы его выпороли.

    Чем промышлял Гараська, оставалось для пушкарей одной из тайн, которыми было облечено все его существование. Трезвым его не видел никто, даже та нянька, которая в детстве ушибает ребят, после чего от них слышится спиртный запах,— от Гараськи и до ушиба несло сивухой. Жил, то есть ночевал, Гараська по огородам, по берегу, под кусточками. Зимой куда-то исчезал, с первым дыханием весны появлялся. Что его привлекало на Пушкарную, где его не бил только ленивый,— было опять-таки тайной бездонной Гараськиной души, но выжить его ничем не могли. Предполагали, и не без основания, что Гараська поворовывает, но поймать его не могли и били лишь на основании косвенных улик.

    На этот раз Гараське пришлось, видимо, преодолеть нелегкий путь. Отрепья, делавшие вид, что они серьезно прикрывают его тощее тело, были все в грязи, еще не успевшей засохнуть. Физиономия Гараськи, с большим отвислым красным носом, бесспорно служившим одной из причин его неустойчивости, покрытая жиденькой и неравномерно распределенной растительностью, хранила на себе вещественные знаки вещественных отношений к алкоголю и кулаку ближнего. На щеке у самого глаза виднелась царапина, видимо, недавнего происхождения.

    Гараське удалось наконец расстаться с столбом, когда он заметил величественно-безмолвную фигуру Баргамота. Гараська обрадовался,

    — Наше вам! Баргамоту Баргамотычу!.. Как ваше драгоценное здоровье? — Галантно он сделал ручкой, но, пошатнувшись, на всякий случай уперся спиной в столб.

    — Куда идешь? — мрачно прогудел Баргамот.

    — Наша дорога прямая…

    — Воровать! А в часть хочешь? Сейчас, подлеца, отправлю.

    — Не можете.

    Гараська хотел сделать жест, выражающий удальство, но благоразумно удержался, плюнул и пошаркал на одном месте ногой, делая вид, что растирает плевок.

    — А вот в участке поговоришь! Марш! — Мощная длань Баргамота устремилась к засаленному вороту Гараськи, настолько засаленному и рваному, что Баргамот был, очевидно, уже не первым руководителем Гараськи на тернистом пути добродетели.

    Встряхнув слегка пьяницу и придав его телу надлежащее направление и некоторую устойчивость, Баргамот потащил его к вышеуказанной им цели, совершенно уподобляясь могучему буксиру, влекущему за собою легонькую шкуну, потерпевшую аварию у самого входа в гавань. Он чувствовал себя глубоко обиженным: вместо заслуженного отдыха тащись с этим пьянчужкой в участок. Эх! У Баргамота чесались руки, но сознание того, что в такой великий день как будто неудобно пускать их в ход, сдерживало его. Гараська шагал бодро, совмещая удивительным образом самоуверенность и даже дерзость с кротостью. У него, очевидно, была своя мысль, к которой он и начал подходить сократовским методом:

    — А скажи, господин городовой, какой нынче у нас день?

    — Уж молчал бы! — презрительно ответил Баргамот.— До свету нализался.

    — А у Михаила-архангела звонили?

   — Звонили. Тебе-то что?

    — Христос, значит, воскрес?

    — Ну, воскрес.

    — Так позвольте…— Гараська, ведший этот разговор вполоборота к Баргамоту, решительно повернулся к нему лицом.

    Баргамот, заинтригованный странными вопросами Гараськи, машинально выпустил из руки засаленный ворот; Гараська, утратив точку опоры, пошатнулся и упал не успев показать Баргамоту предмета, только что вынутого им из кармана. Приподнявшись одним туловищем, опираясь на руки, Гараська посмотрел вниз,— потом упал лицом на землю и завыл, как бабы воют по покойнике.

    Гараська воет! Баргамот изумился. «Новую шутку, должно быть, выдумал»,— решил он, но все же заинтересовался, что будет дальше. Дальше Гараська продолжал выть без слов, по-собачьи.

    — Что ты, очумел, что ли? — ткнул его ногой Баргамот.

    Воет. Баргамот в раздумье.

   — Да чего тебя расхватывает?

   — Яи-ч-ко…

    Гараська, продолжая выть, но уже потише, сел и поднял руку кверху. Рука была покрыта какой-то слизью, к которой пристали кусочки крашеной яичной скорлупы. Баргамот, продолжая недоумевать, начинает чувствовать, что случилось что-то нехорошее.

    — Я… по-благородному… похристосоваться… яичко, а ты…— бессвязно бурлил Гараська, но Баргамот понял. Вот к чему, стало быть, вел Гараська: похристосоваться хотел, по христианскому обычаю, яичком, а он, Баргамот, его в участок пожелал отправить. Может, откуда он это яичко нес, а теперь вон разбил его. И плачет.

    Баргамоту представилось, что мраморное яичко, которое он бережет для Ванюшки, разбилось, и как это ему, Баргамоту, было жаль.

     — Экая оказия,— мотал головой Баргамот, глядя на валявшегося пьянчужку и чувствуя, что жалок ему этот человек, как брат родной, кровно своим же братом обиженный.

    — Похристосоваться хотел… Тоже душа живая,— бормотал городовой, стараясь со всею неуклюжестью отдать себе ясный отчет в положении дел и в том сложном чувстве стыда и жалости, которое все более угнетало его.— А я, тово… в участок! Ишь ты!

    Тяжело крякнув и стукнув своей «селедкой» по камню, Баргамот присел на корточки около Гараськи.

    — Ну…— смущенно гудел он.— Может, оно не разбилось?

    — Да, не разбилось, ты и морду-то всю готов разбить. Ирод!

    — А ты чего же?

    — Чего?— передразнил Гараська.— К нему по-благородному, а он в… в участок. Может, яичко-то у меня последнее? Идол!

    Баргамот пыхтел. Его нисколько не оскорбляли ругательства Гараськи; всем своим нескладным нутром он ощущал не то жалость, не то совесть. Где-то в самых отдаленных недрах его дюжего тела что-то назойливо сверлило и мучило.

    — Да разве вас можно не бить? — спросил Баргамот не то себя, не то Гараську.

    — Да ты, чучело огородное, пойми…

    Гараська, видимо, входил в обычную колею. В его несколько проясневшем мозгу вырисовывалась целая перспектива самых соблазнительных ругательств и обидных прозвищ, когда сосредоточенно сопевший Баргамот голосом, не оставлявшим ни малейшего сомнения в твердости принятого им решения, заявил:

    — Пойдем ко мне разговляться.

    — Так я к тебе, пузатому черту, и пошел!

    — Пойдем, говорю!

     Изумлению Гараськи не было границ. Совершенно пассивно позволив себя поднять, он шел, ведомый под руку Баргамотом, шел — и куда же? — не в участок, а в дом к самому Баргамоту, чтобы там еще… разговляться! В голове Гараськи блеснула соблазнительная мысль — навострить от Баргамота лыжи, но хоть голова его и прояснела от необычности положения, зато лыжи находились в самом дурном состоянии, как бы поклявшись вечно цепляться друг за друга и не давать друг другу ходу. Да и Баргамот был так чуден, что Гараське, собственно говоря, и не хотелось уходить. С трудом ворочая языком, приискивая слова и путаясь, Баргамот то излагал ему инструкцию для городовых, то снова возвращался к основному вопросу о битье и участке, разрешая его в смысле положительном, но в то же время и отрицательном.

    — Верно говорите, Иван Акиндиныч, нельзя нас не бить,— поддерживал Гараська, чувствуя даже какую-то неловкость: уж больно чуден был Баргамот!

    — Да нет, не то я говорю…— мямлил Баргамот, еще менее, очевидно, чем Гараська, понимавший, что городит его суконный язык…

    Пришли наконец домой — и Гараська уже перестал изумляться. Марья сперва вытаращила глаза при виде необычайной пары,— но по растерянному лицу мужа догадалась, что противоречить не нужно, а по своему женскому мягкосердечию живо смекнула, что надо делать.

    Вот ошалевший и притихший Гараська сидит за убранным столом. Ему так совестно, что хоть сквозь землю провалиться. Совестно своих отрепий, совестно своих грязных рук, совестно всего себя, оборванного, пьяного, скверного. Обжигаясь, ест он дьявольски горячие, заплывшие жиром щи, проливает на скатерть и, хотя хозяйка деликатно делает вид, что не замечает этого, конфузится и больше проливает. Так невыносимо дрожат эти заскорузлые пальцы с большими грязными ногтями, которые впервые заметил у себя Гараська.

     — Иван Акиндиныч, а что же ты Ванятке-то… сюрпризец? — спрашивает Марья.

    — Не надо, потом…— отвечает торопливо Баргамот. Он обжигается щами, дует на ложку и солидно обтирает усы,— но сквозь эту солидность сквозит то же изумление, что и у Гараськи.

    — Кушайте, кушайте,— потчует Марья,— Герасим… как звать вас по батюшке?

    — Андреич.

    — Кушайте, Герасим Андреич.

    Гараська старается проглотить, давится и, бросив ложку, падает головой на стол прямо на сальное пятно, только что им произведенное. Из груди вырывается снова тот жалобный и грубый вой, который так смутил Баргамота. Детишки, уже переставшие было обращать внимание на гостя, бросают свои ложки и дискантом присоединяются к его тенору. Баргамот с растерянною и жалкою миной смотрит на жену.

    — Ну, чего вы, Герасим Андреич! Перестаньте,— успокаивает та беспокойного гостя.

    — По отчеству… Как родился, никто по отчеству… не называл…

Антон Павлович Чехов

НА СТРАСТНОЙ НЕДЕЛЕ

    - Иди, уже звонят. Да смотри не шали в церкви, а то Бог накажет.

    Мать сует мне на расходы несколько медных монет и тотчас же, забыв про меня, бежит с остывшим утюгом в кухню. Я отлично знаю, что после исповеди мне не дадут ни есть, ни пить, а потому, прежде чем выйти из дому, насильно съедаю краюху белого хлеба, выпиваю два стакана воды. На улице совсем весна. Мостовые покрыты бурым месивом, на котором уже начинают обозначаться будущие тропинки; крыши и тротуары сухи; под заборами сквозь гнилую прошлогоднюю траву пробивается нежная, молодая зелень. В канавах, весело журча и пенясь, бежит грязная вода, в которой не брезгают купаться солнечные лучи. Щепочки, соломинки, скорлупа подсолнухов быстро несутся по воде, кружатся и цепляются за грязную пену. Куда, куда плывут эти щепочки? Очень возможно, что из канавы попадут они в реку, из реки в море, из моря в океан... Я хочу вообразить себе этот длинный, страшный путь, но моя фантазия обрывается, не дойдя до моря.

    Проезжает извозчик. Он чмокает, дергает вожжи и не видит, что на задке его пролетки повисли два уличных мальчика. Я хочу присоединиться к ним, но вспоминаю про исповедь, и мальчишки начинают казаться мне величайшими грешниками.

    "На Страшном суде их спросят: зачем вы шалили и обманывали бедного извозчика?- думаю я.- Они начнут оправдываться, но нечистые духи схватят их и потащат в огонь вечный. Но если они будут слушаться родителей и подавать нищим по копейке или по бублику, то Бог сжалится над ними и пустит их в рай".

    Церковная паперть суха и залита солнечным светом. На ней ни души. Нерешительно я открываю дверь и вхожу в церковь. Тут в сумерках, которые кажутся мне густыми и мрачными, как никогда, мною овладевает сознание греховности и ничтожества. Прежде всего бросаются в глаза большое распятие и по сторонам его божия матерь и Иоанн Богослов. Паникадила и ставники одеты в черные, траурные чехлы, лампадки мерцают тускло и робко, а солнце как будто умышленно минует церковные окна. Богородица и любимый ученик Иисуса Христа, изображенные в профиль, молча глядят на невыносимые страдания и не замечают моего присутствия; я чувствую, что для них я чужой, лишний, незаметный, что не могу помочь им ни словом, ни делом, что я отвратительный, бесчестный мальчишка, способный только на шалости, грубости и ябедничество. Я вспоминаю всех людей, каких только я знаю, и все они представляются мне мелкими, глупыми, злыми и неспособными хотя бы на одну каплю уменьшить то страшное горе, которое я теперь вижу; церковные сумерки делаются гуще и мрачнее, и Божия Матерь с Иоанном Богословом кажутся мне одинокими.

    За свечным шкафом стоит Прокофий Игнатьич, старый отставной солдат, помощник церковного старосты. Подняв брови и поглаживая бороду, он объясняет полушепотом какой-то старухе:

    - Утреня будет сегодня с вечера, сейчас же после вечерни. А завтра к часам ударят в восьмом часу. Поняла? В восьмом.

    А между двух широких колонн направо, там, где начинается придел Варвары Великомученицы, возле ширмы, ожидая очереди, стоят исповедники... Тут же и Митька, оборванный, некрасиво остриженный мальчик с оттопыренными ушами и маленькими, очень злыми глазами. Это сын вдовы поденщицы Настасьи, забияка, разбойник, хватающий с лотков у торговок яблоки и не раз отнимавший у меня бабки. Он сердито оглядывает меня и, мне кажется, злорадствует, что не я, а он первый пойдет за ширму. Во мне закипает злоба, я стараюсь не глядеть на него и в глубине души досадую на то, что этому мальчишке простятся сейчас грехи.

    Впереди него стоит роскошно одетая красивая дама в шляпке с белым пером. Она заметно волнуется, напряженно ждет, и одна щека у нее от волнения лихорадочно зарумянилась.

    Жду я пять минут, десять... Из-за ширм выходит прилично одетый молодой человек с длинной, тощей шеей и в высоких резиновых калошах; начинаю мечтать о том, как я вырасту большой и как куплю себе такие же калоши, непременно куплю! Дама вздрагивает и идет за ширмы. Ее очередь.

    В шелку между двумя половинками ширмы видно, как дама подходит к аналою и делает земной поклон, затем поднимается и, не глядя на священника, в ожидании поникает головой. Священник стоит спиной к ширмам, а потому я вижу только его седые кудрявые волосы, цепочку от наперсного креста и широкую спину. А лица не видно. Вздохнув и не глядя на даму, он начинает говорить быстро, покачивая головой, то возвышая, то понижая свой шепот. Дама слушает покорно, как виноватая, коротко отвечает и глядит в землю.

    "Чем она грешна?- думаю я, благоговейно посматривая на ее кроткое красивое лицо.- Боже, прости ей грехи! Пошли ей счастье!"

    Но вот священник покрывает ее голову епитрахилью.

    - И аз, недостойной иерей...- слышится его голос... - властию его, мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих...

    Дама делает земной поклон, целует крест и идет назад. Уже обе щеки ее румяны, но лицо спокойно, ясно, весело.

    "Она теперь счастлива,- думаю я, глядя то на нее, то на священника, простившего ей грехи.- Но как должен быть счастлив человек, которому дано право прощать".

    Теперь очередь Митьки, но во мне вдруг вскипает чувство ненависти к этому разбойнику, я хочу пройти за ширму раньше его, я хочу быть первым... Заметив мое движение, он бьет меня свечой по голове, я отвечаю ему тем же, и полминуты слышится пыхтенье и такие звуки, как будто кто-то ломает свечи... Нас разнимают. Мой враг робко подходит к аналою, не сгибая колен, кланяется в землю, но, что дальше, я не вижу; от мысли, что сейчас после Митьки будет моя очередь, в глазах у меня начинают мешаться и расплываться предметы; оттопыренные уши Митьки растут и сливаются с темным затылком, священник колеблется, пол кажется волнистым...

    Раздается голос священника:

    - И аз, недостойный иерей...

    Теперь уж и я двигаюсь за ширмы. Под ногами ничего не чувствую, точно иду по воздуху... Подхожу к аналою, который выше меня. На мгновение у меня в глазах мелькает равнодушное, утомленное лицо священника, но дальше я вижу только его рукав с голубой подкладкой, крест и край аналоя. Я чувствую близкое соседство священника, запах его рясы, слышу строгий голос, и моя щека, обращенная к нему, начинает гореть... Многого от волнения я не слышу, но на вопросы отвечаю искренне, не своим, каким-то странным голосом, вспоминаю одиноких Богородицу и Иоанна Богослова, распятие, свою мать, и мне хочется плакать, просить прощения.

   - Тебя как зовут?- спрашивает священник, покрывая мою голову мягкою епитрахилью.

    Как теперь легко, как радостно на душе!

    Грехов уже нет, я свят, я имею право идти в рай! Мне кажется, что от меня уже пахнет так же, как от рясы, я иду из-за ширм к дьякону записываться и нюхаю свои рукава. Церковные сумерки уже не кажутся мне мрачными, и на Митьку я гляжу равнодушно, без злобы.

    - Как тебя зовут?- спрашивает дьякон.

    - Федя.

    - А по отчеству?

    - Не знаю.

    - Как зовут твоего папашу?

    - Иван Петрович.

    - Фамилия?

    Я молчу.

    - Сколько тебе лет?

    - Девятый год.

    Придя домой, я, чтобы не видеть, как ужинают, поскорее ложусь в постель и, закрывши глаза, мечтаю о том, как хорошо было бы претерпеть мучения от какого-нибудь Ирода или Диоскора, жить в пустыне и, подобно старцу Серафиму, кормить медведей, жить в келии и питаться одной просфорой, раздать имущество бедным, идти в Киев. Мне слышно, как в столовой накрывают на стол - это собираются ужинать; будут есть винегрет, пирожки с капустой и жареного судака. Как мне хочется есть! Я согласен терпеть всякие мучения, жить в пустыне без матери, кормить медведей из собственных рук, но только сначала съесть бы хоть один пирожок с капустой!

    - Боже, очисти меня грешного,- молюсь я, укрываясь с головой.- Ангел-хранитель, защити меня от нечистого духа.

    На другой день, в четверг, я просыпаюсь с душой ясной и чистой, как хороший весенний день. В церковь я иду весело, смело, чувствуя, что я причастник, что на мне роскошная и дорогая рубаха, сшитая из шелкового платья, оставшегося после бабушки. В церкви все дышит радостью, счастьем и весной; лица Богородицы и Иоанна Богослова не так печальны, как вчера, лица причастников озарены надеждой, и, кажется, все прошлое предано забвению, все прощено. Митька тоже причесан и одет по-праздничному. Я весело гляжу на его оттопыренные уши и, чтобы показать, что я против него ничего не имею, говорю ему:

    - Ты сегодня красивый, и если бы у тебя не торчали волосы и если б ты не был так бедно одет, то все бы подумали, что твоя мать не прачка, а благородная. Приходи ко мне на Пасху, будем в бабки играть.

    Митька недоверчиво глядит на меня и грозит мне под полой кулаком.

    А вчерашняя дама кажется мне прекрасной. На ней светло-голубое платье и большая сверкающая брошь в виде подковы. Я любуюсь ею и думаю, что когда я вырасту большой, то непременно женюсь на такой женщине, но, вспомнив, что жениться - стыдно, я перестаю об этом думать и иду на клирос, где дьячок уже читает часы.

Н. С. Лесков

ФИГУРА

Отрывок

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
     
     
     Убивается бедняга, и люди все на него смотрят, и - вижу, и им тягостно,а  мне ещё более всех тяжело. А меж тем как я немножко раздумался, сердце-тоу  меня уж назад пошло: рассуждать опять начинаю: ударь он меня наедине, я иминуты  бы  одной  не  колебался  -  сказал бы: "Иди с миром и вперёд так не делай".  Но  ведь это всё произошло при подначальных людях, которым я долженподавать первый пример...
     И  вдруг  это  слово опять меня спасительно уловляет... какой такой нам подан  первый  пример?  Я  ведь  не могу же это забыть... я ведь не могу же, чтобы Иисуса вспоминать, а при том ему совсем напротив над людьми делать...
     "Нет,  -  думаю,  - этого нельзя: я спутался - лучше я отстраню от себя это пока... хоть на время, а скажу только то, что надо по правилу..."
     Взял  в руки яйцо и хотел сказать: "Христос воскрес!"- но чувствую, что вот  ведь  я уже и схитрил. Теперь я не его - я ему уж чужой стал... Я этого не  хочу...  не желаю от него увольняться. А зачем же я делаю как те, кому с
ним  тяжело  было...  который  говорил:  "Господи,  выйди от меня: я человек грешный!"  Без  него-то,  конечно,  полегче...  Без  него, пожалуй, со всеми уживешься... ко всем подделаешься...
     А я этого не хочу! Не хочу, чтобы мне легче было! Не хочу!
     Я  другое  вспомнил...  Я  его не попрошу уйти, а ещё позову... Приди - ближе!  и  зачитал:  "Христе,  свете истинный, просвещаяй и освещаяй всякого человека, грядущего в мир..."
     Между солдатами вдруг внимание... кто-то и повторил:
     - "Всякого человека!"
     -  Да, - говорю, - "всякого человека, грядущего в мир", - и такой смысл придаю, что он просвещает того, кто приходит от вражды к миру. И ещё сильнее голосом воззвал: - "Да знаменуется на нас, грешных, свет твоего лица!"
     - "Да знаменуется!.. да знаменуется!" - враз, одним дыханием продохнули солдаты...  Все  содрогнулись...  все  всхлипывают...  все неприступный светузрели и к нему сунулись...
     - Братцы! - говорю, - будем молчать!
     Враз все поняли.
     - Язык пусть нам отсохнет, - отвечают, - ничего не скажем.
     -  Ну,  -  я  говорю,  - значит, Христос воскрес! - и поцеловал первого побившего  меня  казака,  а  потом  стал  и  с  другими целоваться. "Христос воскрес!" - "Воистину воскрес!"
     И  вправду  обнимали  мы  друг  друга  радостно.  А  казак всё плакал и говорил:  "Я  в  Иерусалим пойду Бога молить... священника упрошу, чтобы мне питинью наложил".
     -  Бог  с  тобой, - говорю, - ещё лучше и в Иерусалим не ходи, а только водки не пей.
     -  Нет,  - плачет, - я, ваше благородие, и водки не буду пить и пойду к батюшке...
     - Ну, как знаешь.
     Пришла  смена,  и  мы  возвратились,  и  я  отрапортовал,  что всё было благополучно,  и  солдаты  все молчали; но случилось так, однако, что секрет наш вышел наружу.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
     
     На  третий  день праздника призывает меня к себе командир, запирается в кабинет и говорит:
     -  Как  это  вы, сменившись последний раз с караула, рапортовали, что у вас всё было благополучно, когда у вас было ужасное происшествие!
     Я отвечаю:
     -  Точно  так,  господин полковник, происшествие было нехорошее, но Бог нас вразумил, и всё кончилось благополучно.
     -  Нижний  чин  оскорбил  офицера  и остаётся без наказания... и вы это считаете  благополучным?  Да у вас что же - нет, что ли, ни субординации, ни благородной гордости?
     -  Господин  полковник,  -  говорю,  -  казак  был  человек  непьющий и обезумел, потому что его опоили.
     - Пьянство - не оправдание!
     -  Я,  -  говорю,  - не считаю за оправдание, - пьянство - пагуба, но я духу  в  себе  не  нашел  доносить,  чтобы  за  меня  безрассудного человека наказывали. Виноват, господин полковник, я простил.
     - Вы не имели права прощать!
     - Очень знаю, господин полковник, не мог выдержать.
     - Вы после этого не можете более оставаться на службе.
     - Я готов выйти.
     - Да; подавайте в отставку.
     - Слушаю-с.
     -  Мне  вас  жалко, - но поступок ваш есть непозволительный. Пеняйте на себя и на того, кто вам внушил такие правила.
     Мне  стало от этих слов грустно, и я попросил извинения и сказал, что я пенять ни на кого не буду, а особенно на того, кто мне внушил такие правила, потому что я взял себе эти правила из христианского учения.
     Полковнику это ужасно не понравилось.
     - Что, - говорит, - вы мне с христианством! - ведь я не богатый купец и не  барыня. Я ни на колокола не могу жертвовать, ни ковров вышивать не умею, а  я  с  вас  службу  требую.  Военный человек должен почерпать христианские правила из своей присяги, а если вы чего-нибудь не умели согласовать, так вы могли  на  всё получить совет от священника. И вам должно быть очень стыдно, что  казак,  который  вас  прибил,  лучше знал, что надо делать: он явился и открыл  свою  совесть священнику! Его это одно и спасло, а не ваше прощение. Дмитрий  Ерофеич  простил  его  не для вас, а для священника, а солдаты все, которые   были  с  вами  в  карауле,  будут  раскассированы.  Вот  чем  ваше христианство  для них кончилось. А вы сами пожалуйте к Сакену; он сам с вами
поговорит  -  ему и рассказывайте про христианство: он церковное писание все равно  как  военный устав знает. А все, извините, о вас того мнения, что вы, извините,  получив  пощёчину,  изволили прощать единственно с тем, чтобы это бесчестие вам не помешало на службе остаться... Нельзя! Ваши товарищи с вами
служить не желают.
     Это мне, по тогдашней моей молодости, показалось жестоко и обидно.
     -  Слушаю-с,  -  говорю, - господин полковник, я пойду к графу Сакену и доложу  всё,  как  дело  было,  и объясню, чему я подчинился - всё доложу по совести. Может быть, он иначе взглянет.
     Командир рукой махнул.
     -  Говорите  что  хотите,  но  знайте,  что вам ничто не поможет. Сакен церковные  уставы  знает  -  это  правда,  но,  однако, он всё-таки пока ещё исполняет военные. Он ещё в архиереи не постригся.
     Тогда  между  военными  ходили  разные  нелепые  слухи  о  Сакене: одни говорили,  будто  он  имеет  видения и знает от ангела - когда надо начинать бой; другие рассказывали вещи ещё более чудные, а полковой казначей, имевший большой  круг знакомства с купцами, уверял, будто Филарет московский говорил графу   Протасову:   "Если   я   умру,  то  Боже  вас  сохрани,  не  делайте обер-прокурором  Муравьёва,  а  митрополитом  московским - киевского ректора (Иннокентия  Борисова). Они только хороши кажутся, а хорошо не сделают; а вы ставьте на своё место Сакена, а на моё - самого смирного монаха. Иначе я вам в тёмном блеске являться стану".
     
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
     
     Я  тогда  ни  за  что не хотел, чтобы Сакен допускал, будто я простил и скрыл  полученную  мною  пощёчину из-за того, чтобы мне можно было на службе оставаться.  Ужасная  глупость!  Не  всё  ли  это  равно? Теперь это кажется смешно,  а  в тогдашнем диком состоянии я в самом деле полагал немножко свою честь в таких пустяках, как постороннее мнение... Ночей не спал: одну ночь в карауле  не  спал,  а  потом три ночи не спал от волнения.. Обидно было, что товарищи  обо мне нехорошо думают и что Сакен обо мне нехорошо думает! Надо,
видите, так, чтобы все о нас хорошо думали!..
     Опять  из-за  этого  всю  ночь  не  спал  и на другой день встал рано и являюсь утром в сакенскую приёмную. Там был только ещё один аудитор, а потом и другие стали собираться. Жужжат между собою потихонечку, а у меня знакомых нет  -  я  молчу и чувствую, что сон меня клонит, - совсем некстати. А глаза так  и слипаются. И долго я тут со всеми вместе ожидал Сакена, потому что он в этот день, как нарочно, не выходил: всё у себя в спальне перед чудотворной иконой  молился. Он ведь был страшно богомолен: непременно каждый день читал утренние  и  вечерние  молитвы  и  три  акафиста,  а  то  иногда зайдется до бесконечности.  Случалось, до того уставал на коленях стоять, что даже падал и  на  ковре ничком лежал, а всё молился. Мешать ему или как-нибудь перебить
молитву  считалось - боже сохрани! На это, кажется, даже при штурме никто бы не  отважился, потому что помешать ему - всё равно что дитя разбудить, когда оно  не  выспалось.  Начнет  кукситься  и капризничать, и тогда его ничем не успокоишь.  Адъютанты  у  него это знали, - иные и сами тоже были богомолы - другие притворялись. Он не разбирал и всех таких любил и поощрял.
     Как  только,  бывало,  он  покажется, штабные сейчас различали, если он намолился,  и  тогда в хорошем расположении, и все бумаги несли, потому что, намолившись, он добр и тогда всё подпишет.
     На  мою долю как раз такое счастие и досталось: как Сакен вышел ко всем
в приемную, так один опытный говорит мне:
     -  Вы  хорошо  потали;  нынче  его  обо  всём  можно просить; он теперь намолившись.
     Я полюбопытствовал:
     - Почему это заметно?
     Опытный отвечает:
     -  Разве  не  видите  -  у  него колени белеются, и над бровями светлые пятнышки... как будто свет сияет... Значит, будет ласковый.
     Я  сияния  над  бровями  не  отличил,  а  панталоны  у  него на коленях действительно были побелевши.
     Со всеми он переговорил и всех отпустил, а меня оставил на самый послед и велел за собою в кабинет идти.
     "Ну, - думаю, - тут будет развязка". И сон прошёл.
     
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
     
     В кабинете у него большая икона в дорогой ризе, на особом возвышении, и трисоставная лампада в три огня горит.
     Сакен прежде всего подошёл к иконе, перекрестился и поклонился в землю, а потом обернулся ко мне и говорит:
     -  Ваш  полковой  командир  за  вас  заступается.  Он вас даже хвалит - говорит,  что  вы  были  хороший офицер, но я не могу, чтобы вас оставить на службе!
     Я отвечаю, что я об этом и не прошу.
     - Не просите! Почему же не просите?
     - Я знаю, что это нельзя, и не прошу о невозможном.
     - Вы горды!
     - Никак нет.
     -  Почему  же  вы  так  говорите  -  "о  невозможном?" Французский дух! гордость! У Бога всё возможно! Гордость!
     - Во мне нет гордости.
     -  Вздор!..  Я вижу. Всё французская болезнь!.. своеволие!.. Хотите всё по-своему сделать!.. Но вас я действительно оставить не могу. Надо мною тоже выше  начальство  есть...  Эта  ваша  вольнодумная  выходка  может  дойти догосударя... Что это вам пришла за фантазия!..
     -  Казак,  -  говорю,  -  по  дурному примеру напился пьян до безумия и ударил меня без всякого сознания.
     - А вы ему это простили?
     - Да, я не мог не простить!..
     - На каком же основании?
     - Так, по влиянию сердца.
     - Гм!.. сердце!.. На службе прежде всего долг службы, а не сердце... Вы по крайней мере раскаиваетесь?
     - Я не мог иначе.
     - Значит, даже и не каетесь?
     - Нет.
     - И не жалеете?
     - О нём я жалею, а о себе нет.
     - И ещё бы во второй раз, пожалуй, простили?
     - Во второй раз, я думаю, даже легче будет.
     - Вон как!.. вон как у нас!.. солдат его по одной щеке ударил, а он ещё другую готов подставить.
     Я  подумал:  "Цыц!  не смей этим шутить!" - и молча посмотрел на него с таковым выражением.
     Он как бы смутился, но опять по-генеральски напетушился и задает:
     - А где же у вас гордость?
     - Я сейчас имел честь вам доложить, что у меня нет гордости.
     - Вы дворянин?
     - Я из дворян.
     -  И  что  же,  этой...  noblesse  oblige... {благородное происхождение обязывает (франц.)} дворянской гордости у вас тоже нет?
     - Тоже нет.
     - Дворянин без всякой гордости?
     Я молчал, а сам думал:
     "Ну  да, ну да: дворянин, и без всякой гордости, - ну что же ты со мной поделаешь?"
     А он не отстает - говорит:
     - Что же вы молчите? Я вас спрашиваю об этой - о благородной гордости?
     Я опять промолчал, но он ещё повторяет:
     -  Я  вас спрашиваю о благородной гордости, которая возвышает человека.Сирах велел "пещись об имени своем"...
     Тогда  я,  чувствуя  себя  уже  как  бы  отставным  и  потому человеком свободным,  ответил,  что  я  ни  про  какую  благородную  гордость ничего в Евангелии  не  встречал,  а  читал  про одну только гордость сатаны, которая противна богу.
     Сакен вдруг отступил и говорит:
     - Перекреститесь!.. Слышите: я вам приказываю, сейчас перекреститесь!
     Я перекрестился.
     - Ещё раз!
     Я опять перекрестился.
     - И ещё... до трех раз!
     Я и в третий раз перекрестился.
     Тогда он подошёл ко мне и сам меня перекрестил и прошептал:
     - Не надо про сатану! Вы ведь православный?
     - Православный.
     - За вас восприемники у купели отреклись от сатаны... и от гордыни и от
всех дел его и на него плюнули. О бунтовщик и отец лжи. Плюньте сейчас.
     Я плюнул.
     - И ещё!
     Я ещё плюнул.
     - Хорошенько!.. До трёх раз на него плюньте!
     Я плюнул, и Сакен сам плюнул и ногою растер. Всего сатану мы оплевали.
     -  Вот  так!..  А  теперь...  скажите, того... Что же вы будете с собой делать в отставке?
     - Не знаю ещё.
     - У вас есть состояние?
     - Нет.
     - Нехорошо! Родственники со связями есть?
     - Тоже нет.
     - Скверно! На кого же вы надеетесь?
     - Не на князей и не на сынов человеческих: воробей не пропадает у Бога, и я не пропаду.
     - Ого-го, как вы, однако, начитаны!.. Хотите в монахи?
     - Никак нет - не хочу.
     - Отчего? Я могу написать Иннокентию.
     - Я не чувствую призвания в монахи.
     - Чего же вы хотите?
     -  Я  хочу  только того, чтобы вы не думали, что я умолчал о полученном мною ударе из-за того, чтобы остаться на службе: я это сделал просто...
     -  Спасти свою душу! Понимаю вас, понимаю! я вам потому и говорю: идите в монахи.
     -  Нет,  я  в  монахи не могу, и спасать свою душу не думал, а просто я пожалел другого человека, чтобы его не били насмерть палками.
     -   Наказание  бывает  человеку  в  пользу.  "Любяй  наказует".  Вы  не дочитали...  А  впрочем,  мне  вас всё-таки жалко. Вы пострадали!.. Хотите в комиссариатскую комиссию?
     - Нет, благодарю покорно.
     - Это отчего?
     -  Я  не  знаю,  право,  как  вам  об этом правдивее доложить... я туда неспособен.
     - Ну, в провианты?
     - Тоже не гожусь.
     - Ну, в цейхвартеры! - там, случается, бывают люди и честные.
     Так  он  меня  этим  своим  разговором  отяготил,  что  я  просто будто замагнитизировался и спать хочу до самой невозможности.
     А  Сакен  стоит  передо  мною  -  и мерно, в такт головою покачивает и, загиная одною рукою пальцы другой руки, вычисляет:
     -  В  Писании  начитан;  благородной  гордости не имеет; по лицу бит; в комиссариат  не  хочет;  в  провиантские не хочет и в монахи не хочет! Но я, кажется, понял вас, почему вы не хотите в монахи: вы влюблены?
     А мне только спать хочется.
     - Никак нет, - говорю, - я ни в кого не влюблен.
     - Жениться не намерены?
     - Нет.
     - Отчего?
     - У меня слабый характер.
     -  Это  видно!  Это  сразу видно! Но что же вы застенчивы, - вы боитесь женщин... да?
     - Некоторых боюсь.
     - И хорошо делаете! Женщины суетны и... есть очень злые, но ведь не все женщины злы и не все обманывают.
     - Я сам боюсь быть обманщиком.
     - То есть... Как?.. Для чего?
     - Я не надеюсь сделать женщину счастливой.
     - Почему? Боитесь несходства характеров?
     -  Да,  -  говорю,  -  женщина  может  не  одобрять то, что я считаю за хорошее, и наоборот.
     - А вы ей докажите.
     -  Доказать  всё  можно,  но  от  этого  выходят только споры и человек делается хуже, а не лучше.
     - А вы и споров не любите?
     - Терпеть не могу.
     -  Так  ступайте же, мой милый, в монахи! Что же вам такое?! Ведь вам в монахах отлично будет с вашим настроением.
     - Не думаю.
     - Почему? Почему не думаете-то? Почему?
     - Призвания нет.
     - А вот вы и ошибаетесь - прощать обиды, безбрачная жизнь... это и есть монастырское  призвание.  А  дальше  что  же ещё остается трудное? - мяса не есть. Этого, что ли, вы боитесь? Но ведь это не так строго...
     - Я мяса совсем никогда не ем.
     - А зато у них прекрасные рыбы.
     - Я и рыбы не ем.
     - Как, и рыб не едите? Отчего?
     - Мне неприятно.
     - Отчего же это может быть неприятно - рыб есть?
     -  Должно  быть, врожденное - моя мать не ела тел убитых животных и рыб тоже не ела.
     - Как странно! Значит, вы так и едите одно грибное да зелень?
     - Да, и молоко и яйца. Мало ли ещё что можно есть!
     -  Ну  так вы и сами себя не знаете: вы природный монах, вам даже схиму дадут. Очень рад! очень рад! Я вам сейчас дам письмо к Иннокентию!
     - Да я, ваше сиятельство, не пойду в монахи!
     - Нет, пойдете, - таких, которые и рыб не едят, очень мало! вы схимник! Я сейчас напишу.
     -  Не извольте писать: я в монастырь жить не пойду. - Я желаю есть свой трудовой хлеб в поте своего лица.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
         
     Сакен наморщился.
     -  Это, - говорит, - вы Библии начитались, - а вы Библии-то не читайте. Это англичанам идёт: они недоверки и кривотолки. Библия опасна - это мирская книга. Человек с аскетическим основанием должен её избегать.
     "Фу ты господи! - думаю. - Что же это за мучитель такой!"
     И говорю ему:
     -  Ваше сиятельство! я уже вам доложил: во мне нет никаких аскетических оснований.
     -  Ничего, идите и без оснований! Основания после придут; всего дороже, что у вас это врожденное: не только мяса, а и рыбы не едите. Чего вам ещё!
     Умолкаю!  Решительно  умолкаю и думаю только о том: когда же он меня от себя выпустит, чтобы я мог спать...
     А он возлагает мне руки на плечи, смотрит долго в глаза и говорит:
     - Милый друг! вы уже призваны, но только вам это ещё непонятно!..
     - Да, - отвечаю, - непонятно!
     Чувствую,  что  мне  теперь  всё  равно, - что я вот-вот сейчас тут же, стоя, усну, - и потому инстинктивно ответил:
     - Непонятно.
     -  Ну  так  помолимся,  -  говорит,  - вместе поусерднее вот перед этим ликом. Этот образ был со мною во Франции, в Персии и на Дунае... Много раз я перед  ним  упадал  в  недоумении  и  когда  вставал  -  мне  было всё ясно. Становитесь на ковре на колени и земной поклон... Я начинаю.
     Я  стал  на  колени и поклонился, а он зачитал умиленным голосом "Совет превечный открывая Тебе"...
     А  дальше  я  уже  ничего не слыхал, а только почудилось мне, что я как дошёл лбом до ковра - так и пошёл свайкой спускаться вниз куда-то все глубже к самому центру земли.
     Чувствую  что-то  не  то,  что нужно: мне бы нужно куда-то лёгким пером вверх,  а я иду свайкой вниз, туда, где, по словам Гёте, "первообразы кипят, - клокочут зиждящие силы". А потом и не помню уже ничего.
     Возвращаюсь  опять  от центра к поверхности не скоро и ничего не узнаю: трисоставная  лампада  горит,  в  окнах  темно, впереди меня на том же ковре какой-то генерал, клубочком свернувшись, спит.

     Что это такое за место? - заспал и запамятовал.
     Потихонечку  поднимаюсь,  сажусь  и  думаю:  "Где я? Что это, генерал в самом  деле  или  так кажется..." Потрогал его... ничего - парной, тёплый, и смотрю  -  и  он  просыпается  и  шевелится... И тоже сел на ковре и на меня смотрит... Потом говорит:
     - Что вижу?.. Фигура!
     Я отвечаю:
     - Точно так.
     Он перекрестился и мне велел:
     - Перекрестись!
     Я перекрестился.
     - Это мы с вами вместе были?
     - Да-с.
     - Каково!
     Я промолчал.
     - Какое блаженство!
     Не понимаю, в чём дело, но, к счастью, он продолжает:
     - Видели, какая святыня!
     - Где?
     - В раю!
     - В раю? Нет, - говорю, - я в раю не был и ничего не видал.
     - Как не видал! Ведь мы вместе летали... Туда... вверх!
     Я отвечаю, что я летать летал, но только не вверх, а вниз.
     - Как вниз!
     - Точно так.
     - Вниз?
     - Точно так.
     - Внизу ад!
     - Не видал.
     - И ада не видал?
     - Не видал.
     - Так какой же дурак тебя сюда пустил?
     - Граф Остен-Сакен.
     - Это я граф Остен-Сакен.
     - Теперь, - говорю, - вижу.
     - А до сих пор и этого не видал?
     - Прошу прощения, - говорю, - мне кажется, будто я спал.
     - Ты спал!
     - Точно так.
     - Ну так пошел вон!
     - Слушаю, - говорю, - но только здесь темно - я не знаю, как выйти.
     Сакен поднялся, сам открыл мне дверь и сам сказал:
     - Zum Teufel! {К чёрту! (нем.)}
     Так  мы  с ним и простились, хотя несколько сухо, но его ко мне милости
этим не кончились.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ   
     
     Я  был  совершенно спокоен, потому что знал, что мне всего дороже - это моя воля, возможность жить по одному завету, а не по нескольким, не спорить, не  подделываться и никому ничего не доказывать, если ему не явлено свыше, - и  я  знал,  где и как можно найти такую волю. Я не хотел решительно никаких служб,  ни тех, где нужна благородная гордость, ни тех, где можно обходиться и  без  всякой гордости. Ни на какой службе человек сам собой быть не может, он  должен  вперёд  не обещаться, а потом исполнять, как обещался, а я вижу, что  я  порченый,  что  я  ничего обещать не могу, да и не смею и не должен, потому  что  суббота  для  человека,  а  не  человек  для  субботы... Сердце сжалится,  и  я не могу обещания выдержать: увижу страдание и не выстою... я изменю  субботе!  На  службе  надо иметь клятвенную твёрдость и уметь самого себя  заговаривать,  а у меня этого дарования нет. Мне надо что-нибудь самое простое...  Перебирал  я,  перебирал,  - что есть самое простое, где не надо себя заговаривать, и решил, что лучше пахать землю.
     Но меня, однако, ждала ещё награда и по службе.
     Перед самым моим выездом полковник объявляет мне:
     -  Вы  не без пользы для себя с Дмитрием Ерофеичем повидались. Он тогда был с утра прекрасно намолившись и ещё с вами, кажется, молился?
     - Как же, - отвечаю, - мы молились.
     - Вместе в блаженные селения парили?..
     - То есть... как это вам доложить...
     -  Да,  вы  -  большой  политик!  Знаете, вы и достигли, - вы ему очень понравились; он вам велел сказать, что особым путем вам пенсию выпросит.
     - Я, - говорю, - пенсии не выслужил.
     -   Ну,   уж   это  теперь  расчислять  поздно,  -  уж  от  него  пошло представление, а ему не откажут.
     Вышла  мне  пенсия по тридцати шести рублей в год, и я её до сих пор по этому случаю получаю. Солдаты со мною тоже хорошо простились.
     -  Ничего,  -  говорили,  -  мы,  ваше  благородие,  вами довольны и не плачемся.  Нам всё равно, где служить. А вам бы, ваше благородие, мы желали, чтобы к нам в попы достигнуть и благословлять на поле сражения.
     Тоже доброжелатели!
     А я вместо всего ихнего доброжелания вот эту господку купил... Невелика господка, да добра... Може, и Катря ещё на ней буде с мужем господуроваты... Бидна  Катруся!  Я её с матерью под тополями Подолинского сада нашёл... Мать хотела её на чужие руки кинуть, а сама к какой-нибудь пани в мамки идти. А я вызверывся да говорю ей:
     -  Чи  ты  с  самаго  роду  так  дурна, чи ты сумасшедшая! Що тоби такэ поднялось,  щоб  свою  дытыну  покинуты,  а паньских своим молоком годувати! Нехай  их  яка пани породыла, та сама и годует: так от Бога показано, - а ты ходы впрост до менэ та пильнуй свою дытыну.
     Она встала - подобрала Катрю в тряпочки и пишла - каже:
     - Пиду, куды минэ доля моя ведэ!
     Так  вот  и живём, и поле орем, и сием, а чого нэма, о том не скучаем - бо  все люди просты: мать сирота, дочка мала, а я битый офицер, да ещё и без усякой благородной гордости. Тпфу, яка пропаща фигура!
       
     По  моим  сведениям, Фигура умер в конце пятидесятых или в самом начале шестидесятых годов. О нём я не встречал в литературе никаких упоминаний.

Карен СТЕПАНЯН

Что произошло на каторге

    Есть в «Дневнике писателя» глава «Мужик Марей». Достоевский пишет о том, что как-то после праздника Пасхи, когда вся каторга напивалась, буйствовала и развратничала, он очень тяжело и мучительно это переживал. Светлый праздник, а вокруг пьяные хари, мат. Он встретил ссыльного поляка, который сказал: «Ненавижу этих негодяев». Достоевский задумался и вспомнил одну сцену из своего детства. Он, маленький мальчик, сильно испугался в лесу. Ему показалось, что рядом волк, он выбежал на полянку, где их крепостной крестьянин Марей пахал на кобыленке. И этот мужик его по-отечески пожалел, приласкал и сказал: «Окстись, Христос с тобой, все хорошо, я тебя волку не дам, иди спокойно». И так улыбнулся, что Достоевский пишет: «Я и сейчас, вспоминая эту сцену, радуюсь». И Достоевский говорит: я понял, что среди этих пьяных мужиков, которые сейчас напились, сквернословят, дерутся, может быть и этот мужик Марей, который тогда меня успокоил и утешил. И, как он пишет, это его спасло на каторге. Спасло от отчаяния, злобы, ненависти ко всему роду людскому. И после этого начался в его душе перелом.

    До каторги в чем была проблема? Достоевский, воспитанный в Православии, попал в Петербург, и под действием новых идей -- Белинского, социалистов, революционеров -- терял веру в Христа. То есть встал на позиции Раскольникова и тех людей, которые считали, что под силу человеку самому перестроить мир, совершить социальное переустройство и спасти человечество. И уже на каторге он понял, что главное зависит от того, как человек видит мир, как он видит ближнего. Как пишет старец Зосима из «Братьев Карамазовых»: мы не живем в раю, потому что мы не видим, что рай вокруг нас. Стоит нам увидеть, что рай здесь, мы сразу сами окажемся в раю. Свет и любовь, исходящие даже от одного человека, могут стать началом преображения мира. Но преображение самого Достоевского не закончилось с выходом из каторги. Затем был еще долгий духовный путь. «Записки из подполья» -- это квинтэссенция отчаяния и неверия в то, что мир устроен благим. И этот кризис Достоевский тоже сумел преодолеть. После этого наступает пора великих романов. И только когда он написал к концу жизни «Братьев Карамазовых», он признается, что «через большое горнило сомнений моя осанна прошла». И этот путь нам очень нужно бы пройти вместе с Достоевским, читая его романы.

http://www.nsad.ru/index.php?issue=42&a … mp;print=1

Митрополит Вениамин (Федченков)

РАДОСТЬ ПАСХАЛЬНАЯ

    "Смерти празднуем умерщвление, адово разрушение, иного жития вечного начало" - вот причина радости, ежегодно правящей миром в пасхальную ночь. Радость становится общей, она вырывается из сердец человеческих и влечет людей во взаимные объятия. Нет на Земле обычая, более возвышающего душу, чем пасхальное христосование. Люди становятся братьями. Пасха, день Воскресения, праздников праздник - торжество всемирного братства. Отсюда и то всеобщее, не знающее ограничений, различий, преград - братание. На мгновение владыка сознает себя братом подвластного ему, богатый - братом бедняка, недруг - братом врага своего.

    Велико значение такого мгновения... "Так это просто, - говорил Достоевский, - в один бы день, в один бы час все устроилось. Главное - люби других, как себя, вот что главное, и это все, больше равно ничего не надо".

    Именно эта простота чувствуется людьми, переживающими торжество из торжеств - Светлое Христово Воскресение, как его переживали православные на Руси из века в век.

    Братство подразумевает взаимную любовь между детьми одного отца. Поэтому христианство несет в себе зерно братства всемирного и вселенского.

    Стать христианином на Земле - значит выявить в себе это зерно братства. Повторим слова Достоевского: "Так это просто".

    "Любите друг друга, чтобы все знали, что вы - Мои ученики", - наставлял Христос, воскресший Богочеловек, апостолов. Когда люди не любят друг друга, не ясно ли, что они не ученики и не последователи Воскресшего, что они не должны и не могут называться христианами?