Братья и сестры, помогите, пожалуйста, найти "ПАСХАЛЬНЫЙ ВИЗИТ" Саши Черного!
Мини-конференция "Что такое ПАСХАЛЬНЫЙ РАССКАЗ?"
Сообщений 61 страница 90 из 97
Поделиться612008-02-06 01:28:55
- Председатель клуба Вермишель
- Откуда: Санкт-Петербург
- Зарегистрирован: 2007-12-29
- Приглашений: 0
- Сообщений: 1875
- Пол: Женский
- Возраст: 62 [1962-02-10]
- Провел на форуме:
6 часов 27 минут - Последний визит:
2010-02-05 23:05:00
Поделиться622008-02-07 21:22:29
- Председатель клуба Вермишель
- Откуда: Санкт-Петербург
- Зарегистрирован: 2007-12-29
- Приглашений: 0
- Сообщений: 1875
- Пол: Женский
- Возраст: 62 [1962-02-10]
- Провел на форуме:
6 часов 27 минут - Последний визит:
2010-02-05 23:05:00
Протопресвитер Александр ШМЕМАН
Христос воскресе!
В пасхальную ночь, когда крестный ход, обойдя церковь, останавливается у запертых ее дверей и наступает одна, последняя минута молчания перед взрывом пасхальной радости, в нашем сердце сознательно или бессознательно возникает тот же вопрос, который был, согласно евангельскому рассказу, в сердце женщин, пришедших рано утром ко гробу Христа. Вопрос этот: «Кто отвалит нам камень от гроба?» Совершится ли еще раз это чудо? Станет ли еще раз ночь светлее, чем день?
Минута эта всегда проходит. Двери открываются. Мы входим в залитый светом храм. Вступаем в ликующую пасхальную заутреню. Но где-то в душе вопрос остается. Что все это значит? Что значит праздновать Пасху в этом мире, наполненном страданием, ненавистью, что значит петь «смертию смерть поправ», когда смерть остается все еще, несмотря на всю жизненную суету, единственной абсолютной земной достоверностью… Неужели же Пасха, эта светлая ночь, это ликованье – только минутный уход от реальности, возможность некоего духовного опьянения, после которого рано или поздно, но наступают те же будни, тот же счет неумолимо пробегающих мимо дней, месяцев, лет, – та же гонка к смерти? Ведь нам давно уже твердят, что религия – это самообман, это выдумка, помогающая человеку в его трудной судьбе, это мираж, который все время рассеивается. И не более ли мужественно от миража этого отказаться и лицом к лицу встретиться с трезвой действительностью?
Что ответить на все это? Пожалуй, первый приблизительный ответ мог бы быть таким: не может быть, чтобы все это было просто выдумкой! Не может быть, чтобы столько веры, столько радости, столько света – вот уже почти две тысячи лет – было бы только бегством, миражом. Может ли мираж длиться веками? Ответ это, конечно, веский, но еще не окончательный. И надо прямо сказать, что окончательного, общеобязательного ответа, такого, который можно было бы напечатать в виде научного объяснения пасхальной веры, – такого ответа нет. Каждый здесь может говорить только за себя.
В живом и личном опыте, когда всматриваешься и вдумываешься в него, вдруг находишь то, что вдруг все освещает таким ослепительным светом, в котором действительно, как воск от лица огня, тают сомнения и вопросы. Что же это за опыт? Я не могу его иначе определить, как опыт живого Христа. Не потому я верю во Христа, что раз в году и с самых ранних лет мне дано участвовать в пасхальном торжестве, а потому возможна Пасха, потому наполняется светом и радостью эта единственная ночь, потому такой победной силой звучит это приветствие: Христос воскресе! Воистину воскресе! – что сама вера моя родилась из опыта живого Христа.
Как и когда родилась она? Не знаю, не помню. Знаю только, что всякий раз, что я открываю Евангелие и читаю о Нем, читаю Его слова, я мысленно, от всего сердца и от всего естества, говорю то, что сказали посланные фарисеями, чтобы арестовать Христа, и вернувшиеся, не арестовав Его, они сказали: «Никогда не говорил человек так, как этот говорит!» Таким образом, первое, что я знаю, это то, что учение Христа живо, и нет ничего в мире, что можно было бы сравнить с ним. Но учение это о Нем, о жизни вечной, о победе над смертью, о любви, побеждающей и преодолевающей смерть. И я знаю даже, что в жизни, в которой все кажется таким трудным и будничным, единственное, что никогда не изменяет, – это то внутреннее сознание, что Христос со мной. «Не оставлю вас сиротами, приду к вам». И вот приходит и дает чувствовать себя. В молитве, в этом трепете души, в непонятной, но такой живой радости, в таинственном, но опять-таки таком несомненном присутствии Его в храме во время богослужения, в таинствах; все время растет это знание, эта очевидность: Христос тут, исполнились Его слова – “кто любит Меня, с тем Я пребуду”.
Пасха – это не воспоминание о событии прошлого. Это – реальная встреча, в радости и счастье, с Тем, в Ком наше сердце давно узнало и встретило жизнь и свет всякого света.
Христос воскресе!
Поделиться632008-02-07 21:28:26
- Председатель клуба Вермишель
- Откуда: Санкт-Петербург
- Зарегистрирован: 2007-12-29
- Приглашений: 0
- Сообщений: 1875
- Пол: Женский
- Возраст: 62 [1962-02-10]
- Провел на форуме:
6 часов 27 минут - Последний визит:
2010-02-05 23:05:00
Ирина Гончаренко
Испытание красотой
Арендатор хутора Низы Максим Торчаков, бердянский мещанин, ехал со своей молодой женой из церкви и вез только что освященный кулич. Солнце еще не всходило, но восток уже румянился, золотился. Было тихо... Перепел кричал свои: «пить пойдем! пить пойдем!», да далеко над курганчиком носился коршун, а больше во всей степи не было заметно ни одного живого существа.
Торчаков ехал и думал о том, что нет лучше и веселее праздника, как Христово воскресенье. Женат он был недавно и теперь справлял с женой первую Пасху. На что бы он ни взглянул, о чем бы ни подумал, все представлялось ему светлым, радостным и счастливым. Думал он о своем хозяйстве и находил, что все у него исправно, домашнее убранство такое, что лучше и не надо, всего довольно и все хорошо; глядел он на жену – и она казалась ему доброй и кроткой. Радовала его и заря на востоке, и молодая травка, и его тряская визгливая бричка, нравился даже коршун, тяжело взмахивающий крыльями».
Так светло и празднично начинается рассказ Антона Павловича Чехова «Казак». Но рассказ не только о пасхальной радости, а и об утрате ее. Пересказывать Чехова – такое же неблагодарное занятие, как пересказывать стихи: пропадает все, ощущение живой жизни пропадает. Невозможно пересказать, как встретил Максим Торчаков в степи больного казака, как жена не позволила отломить больному «свяченой пасочки разговеться», как уже дома запоздало ударило в сердце Максима Торчакова безобразие их поступка, как тщетно искал он казака, никем, кроме него, не виданного и не встреченного, «рыжего, худого, на гнедом коне», как изглодала его тоска, и жена опостылела, и запил он, и хозяйство прахом пошло.
Пасхальная радость
Всякий из нас, так же как чеховский герой, теряет пасхальную радость не потому, что в конце Светлой седмицы закрывают Царские врата, а потому, что радость съедают наши грехи. Если бы мы не грешили, вся наша жизнь стала бы единой Пасхальной утреней. И людей бы мы встречали, как преподобный Серафим Саровский словами: «Христос воскресе, радость моя!» Но если мы, к сожалению, очень далеко отстоим от Серафима Саровского, то и от отчаяния чеховского героя Господь нас защищает. Максим Торчаков осудил себя, но не возродился в покаянии, не ведая или позабыв, что самые непоправимые грехи врачует Господь на исповеди и дарует нам непостижимое таинство соединения с ним в Причастии.
Кроме того, что Чехов упоминает в своем творчестве и праздники православные, и богослужение, творчество его близко православным тем, что рождает томительное желание лучшей жизни и себя лучшего.
Мне кажется, что точнее всех впечатление от чеховского творчества передал молодой рано умерший критик Щеглов одной фразой: «Не могу спокойно читать Чехова, кажется, не выдержу, умру, сожгу себя – и из пепла встанет новый, в котором «все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли»!»
Чтобы доказать, что это вовсе не субъективное впечатление, сошлюсь на рассказ Олега Басилашвили, который когда-то довелось мне слышать в телепередаче. Он рассказывал, что во время гастролей БДТ в Японии на спектакль «Дядя Ваня» привели школьников, которым спектакль был очевидно сложен и неинтересен. Их учитель объяснил потом, зачем он это сделал: «Вы так хорошо играете тоску по лучшей жизни, что эти дети, может быть, проникнутся ею и когда-нибудь сделают лучше Японию».
Сладкая, как ожидание счастья, волнующая тоска по лучшей жизни и себе лучшему зиждется на убеждении Чехова, которое высказано им в замечательном рассказе «Студент»: «Правда и красота всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле». Но каким образом Чехов заставляет нас тревожиться, рваться к красоте и к полной и глубокой, подлинной правде? В каждом рассказе, в каждой пьесе позднего Чехова непременно есть что-то прекрасное: мир природы, красота человеческой внешности, красота чувства, быта, истории, евангельской истины. Почти всегда рядом с этим манящим уголком красоты Чехов изображает пугающе затягивающий мир пошлости, и на стыке этих миров искрит и тревожит нас желание лучшей жизни и себя лучшего. В какой-то степени ключом ко всему Чехову могут быть слова из «Трех сестер»: «Какие красивые деревья и, в сущности, какая должна быть около них красивая жизнь!»
Мне кажется, что Чехова особенно хорошо читать в мае, когда живая красота мира говорит нам о том же. Ноябрьским моросящим сумеркам или месиву грязного снега в феврале легче соответствовать и внешне, и внутренне, а пионы, сирень и ландыши напоминают нам, что Господь создал нас для рая и ждет от нас души чистой, как ландыш.
Сам Чехов написал о впечатлении от красоты в рассказе «Красавицы». Герой рассказа вспоминает, как еще гимназистом пятого или шестого класса ехал с дедушкой степью в знойный августовский день, и как они остановились у знакомого богатого армянина и увидели дочь армянина Машу, настоящую красавицу. «Ощущал я красоту как-то странно. Не желания, не восторг и не наслаждение возбуждала во мне Маша, а тяжелую, хотя и приятную, грусть. Эта грусть была неопределенная, смутная, как сон. Почему-то мне было жаль и себя, и дедушки, и армянина, и самой армяночки, и было во мне такое чувство, как будто мы все четверо потеряли что-то важное и нужное для жизни, чего уж больше никогда не найдем».
И еще встреча с красавицей случилась, когда герой уже студентом ехал по железной дороге на юг. Был май, солнце садилось. Между Белгородом и Харьковом поезд остановился. Внимание всех приковывала к себе девушка, стоящая на платформе у вагонного окна и разговаривавшая с какой-то пожилой пассажиркой. «Весь секрет и волшебство ее красоты заключались в мелких бесконечно изящных движениях, в улыбке, в игре лица, в быстрых взглядах на нас, в сочетании тонкой грации движений с молодостью, свежестью и чистотою души, звучавшею в смехе и в голосе, и с тою слабостью, которую мы так любим в детях, в птицах, в молодых оленях, в молодых деревьях.
Около нашего вагона, облокотившись о загородку площадки, стоял кондуктор и глядел в ту сторону, где стояла красавица, и его испитое, обрюзглое, неприятно сытое, утомленное бессонными ночами и вагонной качкой лицо выражало умиление и глубочайшую грусть, как будто в девушке он видел свою молодость, счастье, свою трезвость, чистоту, жену, детей, как будто он каялся и чувствовал всем своим существом, что девушка эта не его и что до обыкновенного человеческого, пассажирского счастья ему с его преждевременной старостью, неуклюжестью и жирным лицом так же далеко, как до неба».
Мне хочется привести примеры манящей красоты из других рассказов Чехова не столько для убедительности, сколько для собственного наслаждения. Вот начало рассказа «Невеста»:
«В саду было тихо, прохладно, и темные покойные тени лежали на земле. Слышно было, как где-то далеко, очень далеко, должно быть за городом, кричали лягушки. Чувствовался май, милый май! Дышалось глубоко и хотелось думать, что не здесь, а где-то под небом, над деревьями, далеко за городом, в полях и лесах, развернулась теперь своя весенняя жизнь, таинственная, прекрасная, богатая и святая, недоступная пониманию слабого, грешного человека. И хотелось почему-то плакать».
А в рассказе «Учитель словесности» конная прогулка весенним вечером и счастливая влюбленность описаны у Чехова так:
«Был седьмой час вечера – время, когда белая акация и сирень пахнут так сильно, что кажется, воздух и сами деревья стынут от своего запаха. В городском саду уже играла музыка. Лошади звонко стучали по мостовой; со всех сторон слышался смех, говор, хлопанье калиток... Он чувствовал, отчего она молчит и почему едет рядом с ним, и был так счастлив, что земля, небо, городские огни и черный силуэт пивоваренного завода – все сливалось у него в глазах во что-то очень хорошее и ласковое, и ему казалось, что его конь едет по воздуху и хочет вскарабкаться на багровое небо».
А вот рассказ «Крыжовник». Друзья честно и сердечно размышляют о жизни летним вечером в усадьбе, и дождь стучит в окна. «Когда из золотых рам глядели генералы и дамы, которые в сумерках казались живыми, слушать рассказ про беднягу чиновника, который ел крыжовник, было скучно. Хотелось говорить и слушать про изящных людей, про женщин. И то, что они сидели в гостиной, где все – и люстра в чехле, и кресла, и ковры под ногами говорили, что здесь когда-то ходили, сидели, пили чай вот эти самые люди, которые глядели теперь из рам, и то, что здесь теперь бесшумно ходила красивая Пелагея, – это было лучше всяких рассказов».
В комедии «Вишневый сад» цветет, и ласкает глаз, и олицетворяет детство и чистоту прекрасный огромный сад, который мы впервые видим перед рассветом холодным утром, о котором лучше всех говорит Раневская: «О, мое детство, чистота моя! В этой детской я спала, глядела отсюда на сад, счастье просыпалось вместе со мною каждое утро, и тогда он был точно таким, ничто не изменилось. (Смеется от радости.) Весь, весь белый! О, сад мой! После темной, ненастной осени и холодной зимы опять ты молод, полон счастья, ангелы небесные не покинули тебя...»
В общепринятых трактовках, мне кажется, теряется самое важное. Думается, что стоит толковать не о социальных слоях, не об обществе, а о том, какую роль сыграл каждый из персонажей в судьбе вишневого сада, как он прошел испытание красотой. Сентиментальные излияния Раневской ничего не меняют в том, что именно она причина того, что рубят вишневый сад: именно она промотала огромные деньги семьи на своего любовника. И Петя Трофимов, лопочущий, что «вся Россия наш сад», как-то не заметил в пафосном мечтательном захлебе, что сад-то гибнет. А Лопахин, «ударивший топором по вишневому саду» ради выгодного строительства дач, не зверь. «У тебя тонкие нежные пальцы, как у артиста, у тебя тонкая, нежная душа», – говорит ему Петя Трофимов. И красоту вишневого сада Лопахин ценит, и Шекспира читывал, и пожалеть может, и денег взаймы от души предложить. Просто он рентабельность любит чуть больше всего остального.
И если так посмотреть на героев «Вишневого сада», становится понятно, почему Антон Павлович назвал свою пьесу комедией и сердился, когда ее играли как мелодраму и выжимали слезу.
Выдерживаем ли мы испытание красотой? Чехов напоминает нам, что каждый свежий цветочный бутон еще и тихое ненавязчивое предложение красоте жизни соответствовать. Как говорит доктор Астров, персонаж пьесы «Дядя Ваня», «в человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли».
Источник: Отрок.ру
Поделиться642008-02-07 21:50:08
- Председатель клуба Вермишель
- Откуда: Санкт-Петербург
- Зарегистрирован: 2007-12-29
- Приглашений: 0
- Сообщений: 1875
- Пол: Женский
- Возраст: 62 [1962-02-10]
- Провел на форуме:
6 часов 27 минут - Последний визит:
2010-02-05 23:05:00
Чехов А. П.
КАЗАК
Арендатор хутора Низы Максим Торчаков, бердянский мещанин, ехал со своей молодой женой из церкви и вез только что освященный кулич. Солнце еще не всходило, но восток уже румянился, золотился. Было тихо... Перепел кричал свои: «пить пойдем! пить пойдем!», да далеко над курганчиком носился коршун, а больше во всей степи не было заметно ни одного живого существа.
Торчаков ехал и думал о том, что нет лучше и веселее праздника, как Христово воскресенье. Женат он был недавно и теперь справлял с женой первую Пасху. На что бы он ни взглянул, о чем бы ни подумал, всё представлялось ему светлым, радостным и счастливым. Думал он о своем хозяйстве и находил, что всё у него исправно, домашнее убранство такое, что лучше и не надо, всего довольно и всё хорошо; глядел он на жену — и она казалась ему красивой, доброй и кроткой. Радовала его и заря на востоке, и молодая травка, и его тряская визгливая бричка, нравился даже коршун, тяжело взмахивавший крыльями. А когда он по пути забежал в кабак закурить папиросу и выпил стаканчик, ему стало еще веселее...
— Сказано, велик день! — говорил он. — Вот и велик! Погоди, Лиза, сейчас солнце начнет играть. Оно каждую Пасху играет! И оно тоже радуется, как люди!
— Оно не живое, — заметила жена.
— Да на нем люди есть! — воскликнул Торчаков. — Ей-богу, есть! Мне Иван Степаныч рассказывал — на всех планетах есть люди, на солнце и на месяце! Право... А может, ученые и брешут, нечистый их знает! Постой, никак лошадь стоит! Так и есть!
На полдороге к дому, у Кривой Балочки, Торчаков и его жена увидели оседланную лошадь, которая стояла неподвижно и нюхала землю. У самой дороги на кочке сидел рыжий казак и, согнувшись, глядел себе в ноги.
— Христос воскрес! — крикнул ему Максим.
— Воистину воскрес, — ответил казак, не поднимая головы.
— Куда едешь?
— Домой, на льготу.
— Зачем же тут сидишь?
— Да так... захворал... Нет мочи ехать.
— Что ж у тебя болит?
— Весь болю.
— Гм... вот напасть! У людей праздник, а ты хвораешь! Да ты бы в деревню или на постоялый ехал, а что так сидеть?
Казак поднял голову и обвел утомленными больными глазами Максима, его жену, лошадь.
— Вы это из церкви? — спросил он.
— Из церкви.
— А меня праздник в дороге застал. Не привел бог доехать. Сейчас сесть бы да ехать, а мочи нет... Вы бы, православные, дали мне, проезжему, свяченой пасочки* разговеться!
— Пасочки? — спросил Торчаков. — Оно можно, ничего... Постой, сейчас...
Максим быстро пошарил у себя в карманах, взглянул на жену и сказал:
— Нету у меня ножика, отрезать нечем. А ломать-то — не рука, всю паску испортишь. Вот задача! Поищи-ка, нет ли у тебя ножика?
Казак через силу поднялся и пошел к своему седлу за ножом.
— Вот еще что выдумали! — сердито сказала жена Торчакова. — Не дам я тебе паску кромсать! С какими глазами я ее домой порезанную повезу? И видано ль дело — в степи разговляться! Поезжай на деревню к мужикам да там и разговляйся!
Жена взяла из рук мужа кулич, завернутый в белую салфетку, и сказала:
— Не дам! Надо порядок знать. Это не булка, а свяченая паска, и грех ее без толку кромсать.
— Ну, казак, не прогневайся! — сказал Торчаков и засмеялся. — Не велит жена! Прощай, путь-дорога!
Максим тронул вожжи, чмокнул, и бричка с шумом покатила дальше. А жена всё еще говорила, что резать кулич, не доехав до дому, — грех и непорядок, что всё должно иметь свое место и время. На востоке, крася пушистые облака в разные цвета, засияли первые лучи солнца; послышалась песня жаворонка. Уж не один, три коршуна, в отдалении друг от друга, носились над степью. Солнце пригрело чуть-чуть, и в молодой траве затрещали кузнечики.
Отъехав больше версты, Торчаков оглянулся и пристально поглядел вдаль.
— Не видать казака... — сказал он. — Экий сердяга, вздумал в дороге хворать! Нет хуже напасти: ехать надо, а мочи нет... Чего доброго, помрет в дороге... Не дали мы ему, Лизавета, паски, а небось и ему надо было дать. Небось и ему разговеться хочется.
Солнце взошло, но играло оно или нет, Торчаков не видел. Всю дорогу до самого дома он молчал, о чем-то думал и не спускал глаз с черного хвоста лошади. Неизвестно отчего, им овладела скука, и от праздничной радости в груди не осталось ничего, как будто ее и не было.
Приехали домой, христосовались с работниками; Торчаков опять повеселел и стал разговаривать, но как сели разговляться и все взяли по куску свяченого кулича, он невесело поглядел на жену и сказал:
— А нехорошо, Лизавета, что мы не дали тому казаку разговеться.
— Чудной ты, ей-богу! — сказала Лизавета и с удивлением пожала плечами. — Где ты взял такую моду, чтобы свяченую паску раздавать по дороге? Нешто это булка? Теперь она порезана, на столе лежит, пущай ест, кто хочет, хоть и казак твой! Разве мне жалко?
— Так-то оно так, а жалко мне казака. Ведь он хуже нищего и сироты. В дороге, далеко от дому, хворый...
Торчаков выпил полстакана чаю и уж больше ничего не пил и не ел. Есть ему не хотелось, чай казался невкусным, как трава, и опять стало скучно.
После разговенья легли спать. Когда часа через два Лизавета проснулась, он стоял у окна и глядел во двор.
— Ты уже встал? — спросила жена.
— Не спится что-то... Эх, Лизавета, — вздохнул он, — обидели мы с тобой казака!
— Ты опять с казаком! Дался тебе этот казак. Бог с ним.
— Он царю служил, может, кровь проливал, а мы с ним как с свиньей обошлись. Надо бы его, больного, домой привезть, покормить, а мы ему даже кусочка хлеба не дали.
— Да, так и дам я тебе паску портить. Да еще свяченую! Ты бы ее с казаком искромсал, а я бы потом дома глазами лупала? Ишь ты какой!
Максим потихоньку от жены пошел в кухню, завернул в салфетку кусок кулича и пяток яиц и пошел в сарай к работникам.
— Кузьма, брось гармонию, — обратился он к одному их них. — Седлай гнедого или Иванчика и езжай поживее к Кривой Балочке. Там больной казак с лошадью, так вот отдай ему это. Может, он еще не уехал.
Максим опять повеселел, но, прождав несколько часов Кузьму, не вытерпел, оседлал лошадь и поскакал к нему навстречу. Встретил он его у самой Балочки.
— Ну что? Видал казака?
— Нигде нету. Должно, уехал.
— Гм... история!
Торчаков взял у Кузьмы узелок и поскакал дальше. Доехав до деревни, он спросил у мужиков:
— Братцы, не видали ли вы больного казака с лошадью? Не проезжал ли тут? Из себя рыжий, худой, на гнедом коне.
Мужики поглядели друг на друга и сказали, что казака они не видели.
— Обратный почтовый ехал, это точно, а чтоб казак или кто другой — такого не было.
Вернулся Максим домой к обеду.
— Сидит у меня этот казак в голове и хоть ты что! — сказал он жене. — Не дает спокою. Я всё думаю: а что ежели это Бог нас испытать хотел и ангела или святого какого в виде казака нам навстречу послал? Ведь бывает это. Нехорошо, Лизавета, обидели мы человека!
— Да что ты ко мне с казаком пристал? — крикнула Лизавета, выходя из терпения. — Пристал, как смола!
— А ты, знаешь, недобрая... — сказал Максим и пристально поглядел ей в лицо.
И он впервые после женитьбы заметил, что его жена недобрая.
— Пущай я недобрая, — крикнула она и сердито стукнула ложкой, — а только не стану я всяким пьяницам свяченую паску раздавать!
— А нешто казак пьяный?
— Пьяный!
— Почем ты знаешь?
— Пьяный!
— Ну и дура!
Максим, рассердившись, встал из-за стола и начал укорять свою молодую жену, говорил, что она немилосердная и глупая. А она, тоже рассердившись, заплакала и ушла в спальню и крикнула оттуда:
— Чтоб он околел, твой казак! Отстань ты от меня, холера, со своим казаком вонючим, а то я к отцу уеду!
За всё время после свадьбы у Торчакова это была первая ссора с женой. До самой вечерни он ходил у себя по двору, всё думал о жене, думал с досадой, и она казалась теперь злой, некрасивой. И как нарочно, казак всё не выходил из головы и Максиму мерещились то его больные глаза, то голос, то походка...
— Эх, обидели мы человека! — бормотал он. — Обидели!
Вечером, когда стемнело, ему стало нестерпимо скучно, как никогда не было, — хоть в петлю полезай! От скуки и с досады на жену он напился, как напивался в прежнее время, когда был неженатым. В хмелю он бранился скверными словами и кричал жене, что у нее злое, некрасивое лицо и завтра же он прогонит ее к отцу.
Утром на другой день праздника он захотел опохмелиться и опять напился.
С этого и началось расстройство.
Лошади, коровы, овцы и ульи мало-помалу, друг за дружкой стали исчезать со двора, долги росли, жена становилась постылой... Все эти напасти, как говорил Максим, произошли оттого, что у него злая, глупая жена, что бог прогневался на него и на жену... за больного казака. Он всё чаще и чаще напивался. Когда был пьян, то сидел дома и шумел, а трезвый ходил по степи и ждал, не встретится ли ему казак...
*На юге кулич называют "пасхой" или "паской". (Прим. А. П. Чехова.)
Поделиться652008-02-07 21:57:07
- Председатель клуба Вермишель
- Откуда: Санкт-Петербург
- Зарегистрирован: 2007-12-29
- Приглашений: 0
- Сообщений: 1875
- Пол: Женский
- Возраст: 62 [1962-02-10]
- Провел на форуме:
6 часов 27 минут - Последний визит:
2010-02-05 23:05:00
Анатолий Собенников
КАЛЕНДАРНЫЕ РАССКАЗЫ А. П. ЧЕХОВА
(святочный, рождественский, пасхальный)
Полностью см. здесь:
http://palomnic.org/bibl_lit/obzor/cheh … ennikov/3/
Для пасхального рассказа обязательны два признака: «приуроченность времени действия к Пасхальному циклу праздников» и «душеспасительное» содержание. Пасхальный рассказ призван напомнить читателю евангельские истины. Его сюжеты - «духовное проникновение», «нравственное перерождение человека», прощение во имя спасения души, «воскрешение «мертвых душ», «восстановление человека».
В жанре пасхального рассказа написаны значительные произведения Чехова - «Святою ночью», «Студент», «Архиерей». По годам пасхальные рассказы выстраиваются в следующем порядке:
1883 - «Верба», «Вор»
1886 - «Святою ночью»
1887 - «Письмо», «Казак», «На страстной неделе»
1894 - «Студент»
1902 - «Архиерей»
Поделиться662008-02-07 22:11:56
- Председатель клуба Вермишель
- Откуда: Санкт-Петербург
- Зарегистрирован: 2007-12-29
- Приглашений: 0
- Сообщений: 1875
- Пол: Женский
- Возраст: 62 [1962-02-10]
- Провел на форуме:
6 часов 27 минут - Последний визит:
2010-02-05 23:05:00
Чехов А. П.
ВЕРБА
Кто ездил по почтовому тракту между Б. и Т.?
Кто ездил, тот, конечно, помнит и Андреевскую мельницу, одиноко стоящую на берегу речки Козявки. Мельница маленькая, в два постава... Ей больше ста лет, давно уже она не была в работе, и не мудрено поэтому, что она напоминает собой маленькую, сгорбленную, оборванную старушонку, готовую свалиться каждую минуту. И эта старушонка давно бы свалилась, если бы она не облокачивалась о старую, широкую вербу. Верба широкая, не обхватить ее и двоим. Ее лоснящаяся листва спускается на крышу, на плотину; нижние ветви купаются в воде и стелются по земле. Она тоже стара и сгорблена. Ее горбатый ствол обезображен большим темным дуплом. Всуньте руку в дупло, и ваша рука увязнет в черном меду. Дикие пчелы зажужжат около вашей головы и зажалят. Сколько ей лет? Архип, ее приятель, говорит, что она была старой еще и тогда, когда он служил у барина во «французах», а потом у барыни в «неграх»; а это было слишком давно.
Верба подпирает и другую развалину — старика Архипа, который, сидя у ее корня, от зари до зари удит рыбку. Он стар, горбат, как верба, и беззубый рот его похож на дупло. Днем он удит, а ночью сидит у корня и думает. Оба, старуха-верба и Архип, день и ночь шепчут... Оба на своем веку видывали виды. Послушайте их...
Лет 30 тому назад, в вербное воскресенье, в день именин старухи-вербы, старик сидел на своем месте, глядел на весну и удил... Кругом было тихо, как всегда... Слышался только шёпот стариков, да изредка всплескивала гуляющая рыба. Старик удил и ждал полдня. В полдень он начинал варить уху. Когда тень вербы начинала отходить от того берега, наступал полдень.
Время Архип узнавал еще и по почтовым звонкам. Ровно в полдень через плотину проезжала Т—я почта.
И в это воскресенье Архипу послышались звонки. Он оставил удочку и стал глядеть на плотину. Тройка перевалила через бугор, спустилась вниз и шагом поехала к плотине. Почтальон спал. Въехав на плотину, тройка почему-то остановилась. Давно уже не удивлялся Архип, но на этот раз пришлось ему сильно удивиться. Случилось нечто необыкновенное. Ямщик оглянулся, беспокойно задвигался, сдернул с лица почтальона платок и взмахнул кистенем. Почтальон не пошевельнулся. На его белокурой голове зазияло багровое пятно. Ямщик соскочил с телеги и, размахнувшись, нанес другой удар. Через минуту Архип услышал возле себя шаги: с берега спускался ямщик и шел прямо на него... Его загоревшее лицо было бледно, глаза тупо глядели бог знает куда. Трясясь всем телом, он подбежал к вербе и, не замечая Архипа, сунул в дупло почтовую сумку; потом побежал вверх, вскочил на телегу и, странно показалось Архипу, нанес себе по виску удар. Окровавив себе лицо, он ударил по лошадям.
— Караул! Режут! — закричал он.
Ему вторило эхо, и долго Архип слышал это «караул».
Дней через шесть на мельницу приехало следствие. Сняли план мельницы и плотины, измерили для чего-то глубину реки и, пообедав под вербой, уехали, а Архип во всё время следствия сидел под колесом, дрожал и глядел в сумку. Там видел он конверты с пятью печатями. День и ночь глядел он на эти печати и думал, а старуха-верба днем молчала, а ночью плакала. «Дура!» — думал Архип, прислушиваясь к ее плачу. Через неделю Архип шел уже с сумкой в город.
— Где здесь присутственное место? — спросил он, войдя за заставу.
Ему указали на большой желтый дом с полосатой будкой у двери. Он вошел и в передней увидел барина со светлыми пуговицами. Барин курил трубку и бранил за что-то сторожа. Архип подошел к нему и, дрожа всем телом, рассказал про эпизод со старухой-вербой. Чиновник взял в руки сумку, расстегнул ремешки, побледнел, покраснел.
— Сейчас! — сказал он и побежал в присутствие. Там окружили его чиновники... Забегали, засуетились, зашептали... Через десять минут чиновник вынес Архипу сумку и сказал:
— Ты не туда, братец, пришел. Ты иди на Нижнюю улицу, там тебе укажут, а здесь казначейство, милый мой! Ты иди в полицию.
Архип взял сумку и вышел.
«А сумка полегче стала! — подумал он. — Наполовину меньше стала!»
На Нижней улице ему указали на другой желтый дом, с двумя будками. Архип вошел. Передней тут не было, и присутствие начиналось прямо с лестницы. Старик подошел к одному из столов и рассказал писцам историю сумки. Те вырвали у него из рук сумку, покричали на него и послали за старшим. Явился толстый усач. После короткого допроса он взял сумку и заперся с ней в другой комнате.
— А деньги же где? — послышалось через минуту из этой комнаты. — Сумка пуста! Скажите, впрочем, старику, что он может идти! Или задержать его! Отведите его к Ивану Марковичу! Нет, впрочем, пусть идет!
Архип поклонился и вышел. Через день караси и окуни опять уже видели его седую бороду...
Дело было глубокою осенью. Старик сидел и удил. Лицо его было так же мрачно, как и пожелтевшая верба: он не любил осени. Лицо его стало еще мрачней, когда он увидел возле себя ямщика. Ямщик, не замечая его, подошел к вербе и сунул в дупло руку. Пчелы, мокрые и ленивые, поползли по его рукаву. Пошарив немного, он побледнел, а через час сидел над рекой и бессмысленно глядел в воду.
— Где она? — спрашивал он Архипа.
Архип сначала молчал и угрюмо сторонился убийцы, но скоро сжалился над ним.
— Я к начальству снес! — сказал он. — Но ты, дурень, не бойся... Я сказал там, что под вербой нашел...
Ямщик вскочил, взревел и набросился на Архипа. Долго он бил его. Избил его старое лицо, повалил на землю, топтал ногами. Побивши старика, он не ушел от него, а остался жить при мельнице, вместе с Архипом.
Днем он спал и молчал, а ночью ходил по плотине. По плотине гуляла тень почтальона, и он беседовал с ней. Наступила весна, а ямщик продолжал еще молчать и гулять. Однажды ночью подошел к нему старик.
— Будет тебе, дурень, слоняться! — сказал он ему, искоса поглядывая на почтальона. — Уходи.
И почтальон то же самое сказал... И верба прошептала то же...
— Не могу! — сказал ямщик. — Пошел бы, да ноги болят, душа болит!
Старик взял под руку ямщика и повел его в город. Он повел его на Нижнюю улицу, в то самое присутствие, куда отдал сумку. Ямщик упал перед «старшим» на колени и покаялся. Усач удивился.
— Чего на себя клепаешь, дурак! — сказал он. — Пьян? Хочешь, чтоб я тебя в холодную засадил? Перебесились все, мерзавцы! Только путают дело... Преступник не найден — ну, и шабаш! Что ж тебе еще нужно? Убирайся!
Когда старик напомнил про сумку, усач захохотал, а писцы удивились. Память, видно, у них плоха... Не нашел ямщик искупления на Нижней улице. Пришлось возвращаться к вербе...
И пришлось бежать от совести в воду, возмутить то именно место, где плавают поплавки Архипа. Утопился ямщик. На плотине видят теперь старик и старуха-верба две тени... Не с ними ли они шепчутся?
Поделиться672008-02-07 22:46:35
- Председатель клуба Вермишель
- Откуда: Санкт-Петербург
- Зарегистрирован: 2007-12-29
- Приглашений: 0
- Сообщений: 1875
- Пол: Женский
- Возраст: 62 [1962-02-10]
- Провел на форуме:
6 часов 27 минут - Последний визит:
2010-02-05 23:05:00
Чехов А. П.
ВОР
Пробило двенадцать. Федор Степаныч накинул на себя шубу и вышел на двор. Его охватило сыростью ночи... Дул сырой, холодный ветер, с темного неба моросил мелкий дождь. Федор Степаныч перешагнул через полуразрушенный забор и тихо пошел вдоль по улице. А улица широкая, что твоя площадь; редки в Европейской России такие улицы. Ни освещения, ни тротуаров... даже намеков нет на эту роскошь.
У заборов и стен мелькали темные силуэты горожан, спешивших в церковь. Впереди Федора Степаныча шлепали по грязи две фигуры. В одной из них, маленькой и сгорбленной, он узнал здешнего доктора, единственного на весь уезд «образованного человека». Старик-доктор не брезговал знакомством с ним и всегда дружелюбно вздыхал, когда глядел на него. На этот раз старик был в форменной старомодной треуголке, и голова его походила на две утиные головы, склеенные затылками. Из-под фалды его шубенки болталась шпага. Рядом с ним двигался высокий и худой человек, тоже в треуголке.
— Христос воскрес, Гурий Иваныч! — остановил доктора Федор Степаныч.
Доктор молча пожал ему руку и отпахнул кусочек шубы, чтобы похвастать перед ссыльным петличкой, в которой болтался «Станислав».
— А я, доктор, после заутрени хочу к вам пробраться, — сказал Федор Степаныч. — Вы уж позвольте мне у вас разговеться... Прошу вас... Я, бывало, там в эту ночь всегда в семье разговлялся. Воспоминанием будет...
— Едва ли это будет удобно... — сконфузился доктор. — У меня семейство, знаете ли... жена... Вы хотя и тово... но все-таки не тово... Все-таки предубеждение! Я, впрочем, ничего... Кгм... Кашель...
— А Барабаев? — проговорил Федор Степаныч, кривя рот и желчно ухмыляясь. — Барабаева со мной вместе судили, вместе нас выслали, а между тем он у вас каждый день обедает и чай пьет. Он больше украл, вот что!..
Федор Степаныч остановился и прислонился к мокрому забору: пусть пройдут. Далеко впереди него мелькали огоньки. Потухая и вспыхивая, они двигались по одному направлению.
«Крестный ход, — подумал ссыльный. — Как и там, у нас...»
От огоньков несся звон. Колокола-тенора заливались всевозможными голосами и быстро отбивали звуки, точно спешили куда-нибудь.
«Первая Пасха здесь, в этом холоде, — подумал Федор Степаныч, — и... не последняя. Скверно! А там теперь, небось...»
И он задумался о «там»... Там теперь под ногами не грязный снег, не холодные лужи, а молодая зелень; там ветер не бьет по лицу, как мокрая тряпка, а несет дыхание весны... Небо там темное, но звездное, с белой полосой на востоке... Вместо этого грязного забора зеленый палисадник и его домик с тремя окнами. За окнами светлые, теплые комнаты. В одной из них стол, покрытый белой скатертью, с куличами, закусками, водками...
«Хорошо бы теперь хватить тамошней водки! Здесь дрянная водка, пить нельзя...»
Наутро глубокий, хороший сон, за сном визиты, выпивка... Вспомнил он, разумеется, и Олю с ее кошачьей, плаксивой, хорошенькой рожицей. Теперь она спит, должно быть, и не снится он ей. Эти женщины скоро утешаются. Не будь Оли, не был бы он здесь. Она подкузьмила его, глупца. Ей нужны были деньги, нужны ужасно, до болезни, как и всякой моднице! Без денег она не могла ни жить, ни любить, ни страдать...
«— А если меня в Сибирь сошлют? — спросил он ее. — Пойдешь со мной?»
«— Разумеется! Хоть на край света!»
Он украл, попался и пошел в эту Сибирь, а Оля смалодушествовала, не пошла, разумеется. Теперь ее глупая головка утопает в мягкой кружевной подушке, а ноги далеко от грязного снега.
«На суд разодетой явилась и ни разу не взглянула даже... Смеялась, когда защитник острил... Убить мало...»
И эти воспоминания сильно утомили Федора Степаныча. Он утомился, заболел, точно всем телом думал. Ноги его ослабели, подогнулись, и не хватило сил идти в церковь, к родной заутрене... Он воротился домой и, не снимая шубы и сапог, повалился на постель.
Над его кроватью висела клетка с птицей. Та и другая принадлежали хозяину. Птица какая-то странная, с длинным носом, тощая, ему неизвестная. Крылья у нее подрезаны, на голове повырваны перья. Кормят ее какой-то кислятиной, от которой воняет на всю комнату. Птица беспокойно возилась в клетке, стучала носом о жестянку с водой и пела то скворцом, то иволгой...
«Спать не дает! — подумал Федор Степаныч. — Чёррт...»
Он поднялся и потряс рукой клетку. Птица замолчала. Ссыльный лег и о край кровати стащил с себя сапоги. Через минуту птица опять завозилась. Кусочек кислятины упал на его голову и повис в волосах.
— Ты не перестанешь? Не замолчишь? Тебя еще недоставало!
Федор Степаныч вскочил, рванул с остервенением клетку и швырнул ее в угол. Птица замолчала.
Но минут через десять она, показалось ссыльному, вышла из угла на средину комнаты и завертела носом в глиняном полу... Нос, как буравчик... Вертела, вертела, и нет конца ее носу. Захлопали крылья, и ссыльному показалось, что он лежит на полу и что по его вискам хлопают крылья... Нос, наконец, поломался, и всё ушло в перья... Ссыльный забылся...
— Ты за што это тварь убил, душегубец? — услышал он под утро.
Федор Степаныч раскрыл глаза и увидел пред собой хозяина-раскольника, юродивого старца. Лицо хозяина дрожало от гнева и было покрыто слезами.
— За што ты, окаянный, убил мою пташку? Певунью-то мою за што ты убил, сатана чёртова? А? Кого это ты? За што такое? Глаза твои бесстыжие, пес лютый! Уходи из моего дома, и чтоб духу твоего здесь не было! Сею минутою уходи! Сичас!
Федор Степаныч надел шубу и вышел на улицу. Утро было серое, пасмурное... Глядя на свинцовое небо, не верилось, чтобы высоко за ним могло сиять солнце. Дождь продолжал еще моросить...
— Бон-жур! С праздником, мон-шер! — услышал ссыльный, выйдя за ворота.
Мимо ворот на новенькой пролетке катил его земляк Барабаев. Земляк был в цилиндре и под зонтиком.
«Визиты делает! — подумал Федор Степаныч. — И тут, скотина, сумел примазаться... Знакомых имеет... Было б и мне побольше украсть!»
Подходя к церкви, Федор Степаныч услыхал другой голос, на этот раз женский. Навстречу ему ехал почтовый тарантас, набитый чемоданами. Из-за чемоданов выглядывала женская головка.
— Где здесь... Батюшки, Федор Степаныч! Вы ли это? — запищала головка.
Ссыльный подбежал к тарантасу, впился глазами в головку, узнал, схватил за руку...
— Неужели я не сплю?! Что такое? Ко мне?! Надумала, Оля?
— Где здесь Барабаев живет?
— А на что тебе Барабаев?
— Он меня выписал... Две тысячи, вообрази, прислал... По триста в месяц, кроме того, буду получать. Есть здесь театры?..
До самого вечера шатался ссыльный по городу и искал квартиры. Дождь лил весь день, и не показывалось солнце.
«Неужели эти звери могут жить без солнца? — думал он, меся ногами жидкий снег. — Веселы, довольны без солнца! Впрочем, у них свой вкус».
Поделиться682008-02-10 00:23:20
- Председатель клуба Вермишель
- Откуда: Санкт-Петербург
- Зарегистрирован: 2007-12-29
- Приглашений: 0
- Сообщений: 1875
- Пол: Женский
- Возраст: 62 [1962-02-10]
- Провел на форуме:
6 часов 27 минут - Последний визит:
2010-02-05 23:05:00
Братья и сестры, помогите, пожалуйста, найти "ПАСХАЛЬНЫЙ ВИЗИТ" Саши Черного!
Поделиться692008-02-13 00:35:08
- Председатель клуба Вермишель
- Откуда: Санкт-Петербург
- Зарегистрирован: 2007-12-29
- Приглашений: 0
- Сообщений: 1875
- Пол: Женский
- Возраст: 62 [1962-02-10]
- Провел на форуме:
6 часов 27 минут - Последний визит:
2010-02-05 23:05:00
В творчестве Ф. М. Достоевского большую роль играет мотив воскрешения Лазаря (напр. «Преступление и наказание»). Тему воскресения автор раскрывает от противного — через тему тления, как раскрытие категорического — или Христос воскрес или жизнь бессмыслена (ср. искушение иноков смрадом от тела старца Зосимы, затхлая баня как ад Свидригайлова, Смердяков как главный отрицательный персонаж). Князь Мышкин в романе «Идиот», рассматривая в доме Рогожина картину Гольбейна «Мертвый Христос», восклицает: «Да от этой картины у иного ещё вера может пропасть!»
В «Братьях Карамазовых» старец Зосима рассказывает о внутреннем обновлении его старшего брата на Пасху:
Услышав рассердился и выбранил храм Божий, однако задумался: догадался сразу, что болен опасно и что потому-то родительница и посылает его, пока силы есть, поговеть и причаститься. … Прошло дня три, и настала страстная неделя. И вот брат со вторника утра пошёл говеть. … Но не долго походил он в церковь, слег, так что исповедывали и причастили его уже дома. Дни наступили светлые, ясные, благоуханные, Пасха была поздняя. Всю-то ночь он, я помню, кашляет, худо спит, а на утро всегда оденется и попробует сесть в мягкие кресла. Так и запомню его: сидит тихий, кроткий, улыбается, сам больной, а лик веселый, радостный. Изменился он весь душевно — такая дивная началась в нём вдруг перемена! … Скончался же на третьей недели после Пасхи, в памяти, и хотя и говорить уже перестал, но не изменился до самого последнего своего часа: смотрит радостно, в очах веселье, взглядами нас ищет, улыбается нам, нас зовет.
Поделиться702008-02-13 00:37:21
- Председатель клуба Вермишель
- Откуда: Санкт-Петербург
- Зарегистрирован: 2007-12-29
- Приглашений: 0
- Сообщений: 1875
- Пол: Женский
- Возраст: 62 [1962-02-10]
- Провел на форуме:
6 часов 27 минут - Последний визит:
2010-02-05 23:05:00
Действие «Фауста» И.Гёте начинается в Пасхальную ночь. Воспоминание о пасхальной радости отвращает Фауста от самоубийства.
Хор Ангелов
Христос воскрес!
Преодоление Смерти и тления
Славьте, селение,
Пашня и лес....
Фауст
Я плакал, упиваясь счастьем слез,
И мир во мне рождался небывалый.
С тех пор в душе со светлым воскресеньем
Связалось все, что чисто и светло.
Оно мне веяньем своим весенним
С собой покончить ныне не дало.
Я возвращен земле. Благодаренье
За это вам, святые песнопенья!
Поделиться712008-02-13 00:56:04
- Председатель клуба Вермишель
- Откуда: Санкт-Петербург
- Зарегистрирован: 2007-12-29
- Приглашений: 0
- Сообщений: 1875
- Пол: Женский
- Возраст: 62 [1962-02-10]
- Провел на форуме:
6 часов 27 минут - Последний визит:
2010-02-05 23:05:00
Л. Н. Толстой
СВЕЧКА
Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб. А я говорю вам: не противься злому. (Мф. V; 38, 39,)
Было это дело при господах. Всякие были господа. Были такие, что смертный час и бога помнили и жалели людей, и были собаки, не тем будь помянуты. Но хуже не было начальников, как из крепостных, как из грязи да попали в князи! И от них-то хуже всего житье было.
Завелся такой приказчик в господском имении. Крестьяне были на барщине. Земли было много, и земля была добрая; и воды, и луга, и леса, всего бы всем достало — и барину и мужикам, да поставил барин приказчиком своего дворового из другой вотчины.
Забрал приказчик власть и сел на шею мужикам. Сам он был человек семейный — жена и две дочери замужем — и нажил уж он денег: жить бы да жить ему без греха, да завидлив был и завяз в грехе. Началось с того, что стал он мужиков сверх дней на барщину гонять. Завел кирпичный завод, всех — и баб и мужиков — поморил на работе, а кирпич продавал. Ходили мужики к помещику в Москву жаловаться, да не вышло их дело. Ни с чем отослал мужиков и не снял воли с приказчика. Прознал приказчик, что ходили мужики жаловаться, и стал им за то вымещать. Еще хуже стало житье мужикам. Нашлись из мужиков неверные люди: стали приказчику на своего брата доносить и друг дружку подводить. И спутался весь народ, и обозлился приказчик.
Дальше да больше, и дожил приказчик до того, что стал его народ бояться, как зверя лютого. Проедет по деревне, так все от него, как от волка, хоронятся, кто куда попало, только бы на глаза не попадаться. И видел это приказчик и еще пуще злился за то, что боятся его. И битьем и работой донимал народ, и много от него муки приняли мужики.
Бывало, что и изводили таких злодеев; и про этого стали поговаривать мужики. Сойдутся где в сторонке, кто посмелее и говорит: “Долго ли нам терпеть злодея нашего? Пропадать заодно — такого убить не грех!”
Собрались раз мужики в лесу до святой: лес господский послал приказчик подчищать. Собрались в обед, стали толковать.
— Как нам, — говорят, — теперь жить? Изведет он нас до корня. Замучил работой: ни дня, ни ночи ни нам, ни бабам отдыха нет. А чуть что не по нем, придерется, порет. Семен от его поронья помер. Анисима в колодках замучал. Чего ж еще нам дожидать? Приедет вот сюда вечером, станет опять озорничать, — только сдернуть его с лошади, пристукнуть топором, да и делу конец. Зарыть где, как собаку, и концы в воду. Только уговор: всем стоять заодно, se выдавать!
Говорил так Василий Минаев. Пуще всех он был зол на приказчика. Порол он его каждую неделю и жену у него отбил, к себе в кухарки взял.
Поговорили так мужики, и приехал на вечер приказчик. Приехал верхом, сейчас придрался, что не так рубят. Нашел в куче липку.
— Я, — говорит, — не велел рубить липы. Кто срубил? Сказывай, а то всех запорю!
Стал добираться, в чьем ряду липа. Показали на Сидора. Исколотил приказчик Сидору все лицо в кровь. Отхлестал и Василия татаркой за то, что куча мала. Поехал домой.
Сошлись опять вечером мужики, и стал говорить Василий:
— Эх, народ! Не люди, а воробьи. “Постоим, постоим”, — а пришло дело, все под застреху. Так-то воробьи против ястреба собирались: “Не выдавать, не выдавать, постоим, постоим!” А как налетел, все по крапиве. Так-то и ястреб ухватил, какого ему надо, поволок. Выскочили воробьи: “Чивик, чивик!” — не досчитываются одного. “Кого нет? Ваньки. Э, туда ему и дорога. Он того и стоит”. Так-то и вы. Не выдавать, так не выдавать! Как он взялся за Сидора, вы бы сгрудились, да и покончили. А то: “Не выдавать, не выдавать, постоим, постоим!” — а как налетел, так и в кусты.
Стали так говорить чаще и чаще, и совсем собрались мужики уходить приказчика. Повестил на страстной приказчик мужикам, чтобы готовились на святой барщину под овес пахать. Обидно это показалось мужикам, и собрались они на страстной у Василья на задворке и опять стали толковать.
— Коли он бога забыл, — говорят, — и такие дела делать хочет, надо и вправду его убить. Пропадать заодно!
Пришел к ним и Петр Михеев. Смирный был мужик Петр Михеев и не шел в совет с мужиками. Пришел Михеев, послушал их речи и говорит:
— Грех вы, братцы, великий задумали. Душу погубить — великое дело. Чужую душу погубить легко, да своей-то каково? Он худо делает — перед ним худое. Терпеть, братцы, надо.
Рассердился на эти речи Василий.
— Заладил, — говорит, — одно: грех человека убить. Известно — грех, да какого, — говорит, — человека? Грех человека доброго убить, а такого собаку и бог велел. Собаку бешеную убить надо, людей жалеючи. Не убить его — грех больше будет. Что он людей перепортит! А мы хоть и пострадаем, так за людей. Нам люди спасибо скажут. А слюни-то распусти, он всех перепортит. Пустое ты, Михеич, толкуешь. Что ж, разве меньше грех будет, как в Христов праздник все работать пойдем? Ты сам не пойдешь!
И заговорил Михеич.
— Отчего не пойти? — говорит. — Пошлют, и пахать поеду. Не себе. А бог узнает, чей грех, только нам бы его не забыть. Я, — говорит, — братцы, не свое говорю. Кабы нам показано было зло злом изводить, так бы нам и от бога закон лежал; а то нам другое показано. Ты станешь зло изводить, а оно в тебя перейдет. Человека убить не мудро, да кровь к душе липнет. Человека убить — душу себе окровенить. Ты думаешь — худого человека убил, думаешь — худо извел, ан глядь, ты в себе худо злее того завел. Покорись беде, и беда покорится.
Так и не договорились мужики: разбились мыслями. Одни так думают по Васильевым речам, другие на Петровы речи соглашаются, чтобы не заводить греха, а терпеть.
Отпраздновали мужики первый день, воскресенье. На вечер приходит староста с земским с барского двора и сказывают — Михаил Семеныч, приказчик, велел назавтра наряжать мужиков, всем пахать под овес. Обошел староста с земским деревню, повестил всем назавтра выезжать пахать, кому за реку, кому от большой дороги. Поплакали мужики, а ослушаться не смеют, наутро выехали с сохами, принялись пахать. В церкви благовестят к ранней обедне, народ везде праздник справляет, — мужики пашут.
Проснулся Михаил Семеныч, приказчик, не рано, пошел по хозяйству; убрались, нарядились домашние — жена, дочь вдовая (к празднику приехала); запряг им работник тележку, съездили к обедне, вернулись; поставила работница самовар, пришел и Михаил Семеныч, стали чай пить. Напился Михаил Семеныч чаю, закурил трубку, позвал старосту.
— Ну что, мол, поставил мужиков на пахоту?
— Поставил, Михаил Семеныч.
— Что, все выехали?
— Все выехали, я их сам расставлял.
— Расставить-то расставил, да пашут ли? Поезжай посмотри, да скажи, что я после обеда приеду, чтоб десятину на две сохи выпахали, да чтоб пахали хорошо! Если огрех найду, я на праздник не посмотрю!
— Слушаю-с.
И пошел было староста, да Михаил Семеныч вернул его. Вернул его Михаил Семеныч, а сам мнется, хочет что-то сказать, да не знает как. Помялся, помялся, да и говорит:
— Да вот что, послушай ты еще, что они, разбойники, говорят про меня. Кто ругает и что говорит — все мне расскажи. Я их, разбойников, знаю, не любо им работать, только бы на боку лежать, лодырничать. Жрать да праздновать — это они любят, а того не думают, что пахоту пропустишь, опоздаешь. Так вот ты и отслушай от них речи, кто что скажет, все мне передай. Мне это знать надо. Ступай да смотри все расскажи, ничего не утаивай.
Повернулся староста, вышел, сел верхом и поехал к мужикам в поле.
Услыхала приказчица мужнины речи с старостой, пришла к мужу и стала его просить. Приказчица была женщина смирная, и сердце в ней было доброе. Где могла, усмиряла мужа и застаивала перед ним мужиков. Пришла она к мужу и стала просить.
— Друг ты мой, Мишенька, — говорит, — для великого дня, праздника господня, не греши ты ради Христа, отпусти мужиков.
Не принял Михаил Семеныч жениных речей, только засмеялся на нее.
— Али давно, — говорит, — по тебе плетка не гуляла, что ты больно смела стала, — не в свое дело вяжешься?
— Мишенька, друг ты мой, я сон про тебя видела нехороший, послушай ты меня, отпусти мужиков!
— То-то, — говорит, — я и говорю: видно, жиру много наела, думаешь, и плеть не проймет. Смотри!
Рассердился Семеныч, ткнул жену трубкой с огнем в зубы, прогнал от себя, велел обед подавать.
Поел Михаил Семеныч студню, пирога, щей со свининой, поросенка жареного, лапши молочной, выпил наливки вишневой, закусил сладким пирогом, позвал кухарку, посадил ее песни играть, а сам взял гитару и стал подыгрывать.
Сидит Михаил Семеныч с веселым духом, отрыгивается, на струнах перебирает и с кухаркой смеется. Вошел староста, поклонился и стал докладывать, что на поле видел.
— Ну что, пашут? Допашут урок?
— Уж больше половины вспахали.
— Огрехов нет?
— Не видал, хорошо пашут, боятся.
— А что, разборка земли хороша?
— Разборка земли мягкая, как мак рассыпается.
Помолчал приказчик.
— Ну, а что про меня говорят, — ругают?
Замялся было староста, да велел Михаил Семеныч всю правду говорить.
— Все говори, ты не свои слова, а ихние говорить будешь. Правду скажешь, я тебя награжу, а покроешь их, не взыщи, выпорю. Эй, Катюша, подай ему водки стакан для смелости.
Пошла кухарка, поднесла старосте. Поздравил староста, выпил, обтерся и стал говорить. “Все одно, — думает, — не моя вина, что не хвалят его; скажу правду, коли он велит”. И осмелился староста и стал говорить:
— Ропщут, Михаил Семеныч, ропщут.
— Да что говорят? Сказывай.
— Одно говорят: он Богу не верует.
Засмеялся приказчик.
— Это, — говорит, — кто сказал?
— Да все говорят. Говорят, он, мол, нечистому покорился.
Смеется приказчик.
— Это, — говорит, — хорошо. Да ты порознь расскажи, что кто говорит. Васька что говорит?
Не хотелось старосте сказывать на своих, да с Василием у них давно вражда шла.
— Василий, — говорит, — пуще всех ругает.
— Да что говорит-то? Ты сказывай.
— Да и сказать страшно. Не миновать, — говорит, — ему беспокаянной смерти.
— Ай, молодец, — говорит. — Что ж он зевает-то, не убивает? Видно, руки не доходят? Ладно, — говорит, — Васька, посчитаемся мы с тобой. Ну, а Тишка-собака, тоже, я чай?
— Да все худо говорят.
— Да что говорят-то?
— Да повторять-то гнусно.
— Да что гнусно-то? Ты не робей сказывать.
— Да говорят, чтоб у него пузо лопнуло и утроба вытекла.
Обрадовался Михаил Семеныч, захохотал даже.
— Посмотрим, у кого прежде вытекет. Это кто же? Тишка?
— Да никто доброго не сказал, все ругают, все грозятся.
— Ну, а Петрушка Михеев что? что он говорит? Тоже, говняк, ругается, я чай?
— Нет, Михайло Семеныч, Петра не ругается.
— Что ж он?
— Да он из всех мужиков один ничего не говорил. И мудреный он мужик! Подивился я на него, Михаил Семеныч!
— А что?
— Да что он сделал! И все мужики дивятся.
— Да что сделал-то?
— Да уж чудно очень. Стал я подъезжать к нему. Он на косой десятине у Туркина верха пашет. Стал я подъезжать к нему, слышу — поет кто-то, выводит тонко, хорошо так, а на сохе промеж обжей что-то светится.
— Ну?
— Светится, ровно огонек. Подъехал ближе, смотрю — свечка восковая пятикопеечная приклеена к распорке и горит, и ветром не задувает. А он в новой рубахе ходит, пашет и поет стихи воскресные. И заворачивает и отряхает, а свечка не тухнет. Отряхнул он при мне, переложил палицу, завел соху, все свечка горит, не тухнет!
— А сказал что?
— Да ничего не сказал. Только увидал меня, похристосовался и запел опять.
— Что же, говорил ты с ним?
— Я не говорил, а подошли тут мужики, стали ему смеяться: вон, говорят, Михеич ввек греха не отмолит, что он на святой пахал.
— Что ж он сказал?
— Да он только сказал: “На земле мир, в человецех благоволение!” — опять взялся за соху, тронул лошадь и запел тонким голосом, а свечка горит и не тухнет.
Перестал смеяться приказчик, поставил гитару, опустил голову и задумался.
Посидел, посидел, прогнал кухарку, старосту и пошел за занавес, лег на постель и стал вздыхать, стал стонать, ровно воз со снопами едет. Пришла к нему жена, стала его разговаривать; не дал ей ответа. Только и сказал:
— Победил он меня! Дошло теперь и до меня!
Стала его жена уговаривать:
— Да ты поезжай, отпусти их. Авось ничего! Какие дела делал, не боялся, а теперь чего ж так оробел?
— Пропал я, — говорит, — победил он меня.
Крикнула на него жена:
— Заладил одно: “Победил, победил”. Поезжай, отпусти мужиков, вот и хорошо будет. Поезжай, я велю лошадь оседлать.
Привели лошадь, и уговорила приказчица мужа ехать в поле отпустить мужиков.
Сел Михаил Семеныч на лошадь и поехал в поле. Выехал в околицу, отворила ему ворота баба, въехал в деревню. Как только увидал народ приказчика, похоронились все от него, кто во двор, кто за угол, кто на огороды.
Проехал всю деревню приказчик, подъехал к другим выездным воротам. Ворота заперты, а сам с лошади отворить не может. Покликал, покликал приказчик, чтоб ему отворили, никого не докликался. Слез сам с коня, отворил ворота и стал в воротищах опять садиться. Вложил ногу в стремя, поднялся, хотел на седло перекинуться, да испугалась лошадь свиньи, шарахнулась в частокол, а человек был грузный, не попал на седло, а перевалился пузом на частокол. Один был только в частоколе кол, завостренный сверху, да и повыше других. И попади он пузом прямо на этот кол. И пропорол себе брюхо, свалился наземь.
Приехали мужики с пахоты; фыркают, нейдут лошади в ворота. Поглядели мужики — лежит навзничь Михаил Семеныч, руки раскинул, и глаза остановились, и нутро все на землю вытекло! и кровь лужей стоит, — земля не впитала.
Испугались мужики, повели лошадей задами, один Петр Михеич слез, подошел к приказчику, увидал, что помер, закрыл ему глаза, запряг телегу, взвалил с сыном мертвого в ящик и свез к барскому дому.
Узнал про все дела барин и от греха отпустил мужиков на оброк.
И поняли мужики, что не в грехе, а в добре сила Божия.
Поделиться722008-02-13 01:14:24
- Председатель клуба Вермишель
- Откуда: Санкт-Петербург
- Зарегистрирован: 2007-12-29
- Приглашений: 0
- Сообщений: 1875
- Пол: Женский
- Возраст: 62 [1962-02-10]
- Провел на форуме:
6 часов 27 минут - Последний визит:
2010-02-05 23:05:00
Н. В. Гоголь
СВЕТЛОЕ ВОСКРЕСЕНИЕ
В русском человеке есть особенное участие к празднику Светлого Воскресения. Он это чувствует живей, если ему случится быть в чужой земле. Видя, как повсюду в других странах день этот почти не отличен от других дней,- те же всегдашние занятия, та же вседневная жизнь, то же будничное выраженье на лицах, он чувствует грусть и обращается невольно к России. Ему кажется, что там как-то лучше празднуется этот день, и сам человек радостней и лучше, нежели в другие дни, и самая жизнь какая-то другая, а не повседневная. Ему вдруг представится эта торжественная полночь, этот повсеместный колокольный звон, который как всю землю сливает в один гул, это восклицанье «Христос воскрес!», которое заменяет в этот день все другие приветствия, тот поцелуй, который только раздается у нас,- и он готов почти воскликнуть: «Только в одной России празднуется этот день так, как ему следует праздноваться!» Разумеется, все это мечта; она исчезал вдруг, как только он перенесется на самом деле в Россию или даже только припомнит, что день этот есть день какой-то полусонной беготни и суеты, пустых визитов, умышленных незаставаний друг друга, на место радостных встреч, - если ж и встреч, то основанных на самых корыстных расчетах; что честолюбие кипит у нас в этот день еще больше, чем во все другие, и говорят не о воскресенье Христа, но о том, кому какая награда выйдет, и кто что получит: что даже сам народ, о котором идет слава, будто он больше всех радуется, уже пьяный попадается на улицах, едва только успела кончиться торжественная обедня, и не успела еще заря осветить земли. Вздохнет бедный русский человек, если только все это припомнит себе и увидит, что это разве только карикатура и посмеянье над праздником, а самого праздника нет. Для проформы только какой-нибудь начальник чмокнет в щеку инвалида, желая показать подчиненным чиновникам, как нужно любить своего брата, да какой-нибудь отсталый патриот, в досаде на молодежь, которая бранит старинные русские наши обычаи, утверждая, что у нас ничего нет, прокричит гневно: «У нас все есть - и семейная жизнь, и семейные добродетели, и обычаи у нас соблюдаются свято; и долг свой исполняем мы так, как нигде в Европе; и народ мы на удивленье всем».
Нет, не в видимых знаках дело, не в патриотических возгласах и не в поцелуе, данном инвалиду, но в том, чтобы в самом деле взглянуть в этот день на человека, как на лучшую свою драгоценность, так обнять и прижать его к себе, как наироднейшего своего брата, так ему обрадоваться, как бы своему наилучшему другу, с которым несколько лет не видались и который вдруг неожиданно к нам приехал. Еще сильней! еще больше! потому что узы, нас с ним связывающие, сильней земного кровного нашего родства, и породнились мы с ним по нашему прекрасному Небесному Отцу, в несколько раз нам ближайшему нашего земного отца, и день этот мы - в своей истинной семье, у Него самого в дому. День этот есть тот святой день, в который празднует святое, небесное свое братство все человечество до единого, не исключив из него ни одного человека.
Как бы этот день пришелся, казалось, кстати нашему девятнадцатому веку, когда мысли о счастии человечества сделались почти любимыми мыслями всех; когда обнять все человечество, как братьев, сделалось любимой мечтой молодого человека; когда многие только и грезят о том, как преобразовать все человечество, как возвысить внутреннее достоинство человека; когда почти половина уже признала торжественно, что одно только христианство в силах это произвесть; когда стали утверждать, что следует ближе ввести Христов закон как в семейственный, так и в государственный быт; когда стали даже поговаривать о том, чтобы все было общее: и дома и земли; когда подвиги сердоболия и помощи несчастным стали разговором модных гостиных; когда, наконец, стало тесно от всяких человеколюбивых заведений, странноприимных домов и приютов. Как бы, казалось, девятнадцатый век должен был радостно воспраздновать этот день, который так по сердцу всем великодушным и человеколюбивым его движеньям! Но на этом-то самом дне, как на пробном камне, видишь, как бледны все его христианские стремленья и как все они в одних только мечтах и мыслях, а не в деле. И если в самом деле придется ему обнять в этот день своего брата, как брата, - он его не обнимет. Все человечество готов он обнять, как брата, а брата не обнимет. Отделись от этого человечества, которому он готовит такое великодушное объятье, один человек, его оскорбивший, которому повелевает Христос в ту же минуту простить,- он уже не обнимет его. Отделись от этого человечества один, несогласный с ним в каких-нибудь ничтожных человеческих мненьях,- он уже не обнимет его. Отделись от этого человечества один, страждущий видней других тяжелыми язвами своих душевных недостатков, больше других требующий состраданья к себе, - он оттолкнет его и не обнимет. И достанется его объятие только тем, которые ничем еще не оскорбили его, с которыми не имел он случая столкнуться, которых он никогда не знал и даже не видел в глаза. Вот какого рода объятье всему человечеству дает человек нынешнего века, и часто именно тот самый, который думает о себе, что он истинный человеколюбец и совершенный христианин! Христианин! Выгнали на улицу Христа, в лазареты и больницы, наместо того, чтобы призвать его к себе в дома, под родимую крышу свою, и думают, что они христиане!
Нет, не воспраздновать нынешнему веку светлого праздника так, как ему следует воспраздноваться. Есть страшное препятствие, есть непреоборимое препятствие, имя ему -гордость. Она была известна и в прежние веки, но то была гордость более ребяческая, гордость своими силами физическими, гордость богатствами своими, гордость родом и званием, но не доходила она до того страшного духовного развития, в каком предстала теперь. Теперь явилась она в двух видах. Первый вид ее - гордость чистотой своей. Обрадовавшись тому, что стало во многом лучше своих предков, человечество нынешнего века влюбилось в чистоту и красоту свою. Никто не стыдится хвастаться публично душевной красотой своей и считать себя лучше других. Стоит только приглядеться, каким рыцарем благородства выступает из нас теперь всяк, как беспощадно и резко судит о другом. Стоит только прислушаться к тем оправданьям, каким он оправдывает себя в том, что не обнял своего брата даже в день Светлого Воскресения. Без стыда и не дрогнув душой, говорит он: «Я не могу обнять этого человека: он мерзок, он подл душой, он запятнал себя бесчестнейшим поступком; я не пущу этого человека даже в переднюю свою; я даже не хочу дышать одним воздухом с ним; я сделаю крюк для того, чтобы объехать его и не встречаться с ним. Я не могу жить с подлыми и презренными людьми - неужели мне обнять такого человека как брата?» Увы! позабыл бедный человек девятнадцатого века, что в этот день нет ни подлых, ни презренных людей, но все люди - братья той же семьи, и всякому человеку имя брат, а не какое-либо другое. Все разом и вдруг им позабыто: позабыто, что, может быть, затем именно окружили его презренные и подлые люди, чтобы, взглянувши на них, взглянул он на себя и поискал бы в себе того же самого, чего так испугался в других. Позабыто, что он сам может на всяком шагу, даже не приметив того сам, сделать то же подлое дело, хотя в другом только виде,- в виде, не пораженном публичным позором, но которое, однако же, выражаясь пословицей, есть тот же блин, только на другом блюде. Все позабыто. Позабыто им то, что, может, оттого развелось так много подлых и презренных людей, что сурово и бесчеловечно их оттолкнули лучшие и прекраснейшие люди и тем заставили пуще ожесточиться. Будто бы легко выносить к себе презренье! Бог весть, может быть, иной совсем был не рожден бесчестным человеком; может быть, бедная душа его, бессильная сражаться с соблазнами, просила и молила о помощи и готова была облобызать руки и ноги того, кто, подвигнутый жалостью душевной, поддержал бы ее на краю пропасти. Может быть, одной капли любви к нему было достаточно для того, чтобы возвратить его на прямой путь. Будто бы дорогой любви было трудно достигнуть к его сердцу! Будто уже до того окаменела в нем природа, что никакое чувство не могло в нем пошевелиться, когда и разбойник благодарен за любовь, когда и зверь помнит ласкавшую его руку! Но все позабыто человеком девятнадцатого века, и отталкивает он от себя брата, как богач отталкивает покрытого гноем нищего от великолепного крыльца своего. Ему нет дела до страданий его; ему бы только не видать гноя ран его. Он даже не хочет услышать исповеди его, боясь, чтобы не поразилось обонянье его смрадным дыханьем уст несчастного, гордый благоуханьем чистоты своей. Такому ли человеку воспраздновать праздник небесной любви?
Есть другой вид гордости, еще сильнейший первого, - гордость ума. Никогда еще не возрастала она до такой силы, как в девятнадцатом веке. Она слышится в самой боязни каждого прослыть дураком. Все вынесет человек века: вынесет названье плута, подлеца; какое хочешь, дай ему названье, он снесет его - и только не снесет названье дурака. Над всем он позволит посмеяться - и только не позволит посмеяться над умом своим. Ум его для него - святыня. Из-за малейшей насмешки над умом своим он готов сию же минуту поставить своего брата на благородное расстоянье и посадить, не дрогнувши, ему пулю в лоб. Ничему и ни во что он не верит; только верит в один ум свой. Чего не видит его ум, того для него нет. Он позабыл даже, что ум идет вперед, когда идут вперед все нравственные силы в человеке, и стоит без движения и даже идет назад, когда не возвышаются нравственные силы. Он позабыл и то, что нет всех сторон ума ни в одном человеке; что другой человек может видеть именно ту сторону вещи, которую он не может видеть, и, стало быть, знать того, чего он не может знать. Не верит этому, и все, чего не видит он сам, то для него ложь. И тень христианского смирения не может к нему прикоснуться из-за гордыни его ума. Во всем он усомнится: в сердце человека, которого несколько лет знал, в правде, в Боге усомнится, но не усомнится в своем уме. Уже ссоры и брани начались не за какие-нибудь существенные права, не из-за личных ненавистей - нет, не чувственные страсти, но страсти ума уже начались: уже враждуют лично из несходства мнений, из-за противоречий в мире мысленном. Уже образовались целые партии, друг друга не видевшие, никаких личных сношений еще не имевшие - и уже друг друга ненавидящие. Поразительно: в то время, когда уже было начали думать люди, что образованием выгнали злобу из мира, злоба другой дорогой, с другого конца входит в мир, - дорогой ума, и на крыльях журнальных листов, как всепогубляющая саранча, нападает на сердца людей повсюду. Уже и самого ума почти не слышно. Уже и умные люди начинают говорить ложь противу собственного убеждения, из-за того только, чтобы не уступить противной партии, из-за того только, что гордость не позволяет сознаться перед всеми в ошибке - уже одна чистая злоба воцарилась наместо ума. И человеку ли такого века уметь полюбить и почувствовать христианскую любовь к человеку? Ему ли исполниться того светлого простодушия и ангельского младенчества, которое собирает всех людей в одну семью? Ему ли услышать благоухание небесного братства нашего? Ему ли воспраздновать этот день? Исчезнуло даже и то наружно добродушное выраженье прежних простых веков, которое давало вид, как будто бы человек был ближе к человеку. Гордый ум девятнадцатого века истребил его. Диавол выступил уже без маски в мир. Дух гордости перестал уже являться в разных образах и пугать суеверных людей, он явился в собственном своем виде. Почуя, что признают его господство, он перестал уже и чиниться с людьми. С дерзким бесстыдством смеется в глаза им же, его признающим; глупейшие законы дает миру, какие доселе еще никогда не давались, - и мир это видит и не смеет ослушаться. Что значит эта мода, ничтожная, незначащая, которую допустил вначале человек как мелочь, как невинное дело и которая теперь, как полная хозяйка, уже стала распоряжаться в домах наших, выгоняя все, что есть главнейшего и лучшего в человеке? Никто не боится преступить несколько раз в день первейшие и священнейшие законы Христа и между тем боится не исполнить ее малейшего приказанья, дрожа перед нею, как робкий мальчишка. Что значит, что даже и те, которые сами над нею смеются, пляшут, как легкие ветреники, под ее дудку? Что значат эти так называемые бесчисленные приличия, которые стали сильней всяких коренных постановлений? Что значат эти странные власти, образовавшиеся мимо законных, - посторонние, побочные влияния? Что значит, что уже правят миром швеи, портные и ремесленники всякого рода, а Божии помазанники остались в стороне? Люди темные, никому не известные, не имеющие мыслей и чистосердечных убеждений, правят мненьями и мыслями умных людей, и газетный листок, признаваемый лживым всеми, становится нечувствительным законодателем его не уважающего человека. Что значат все незаконные эти законы, которые видимо, в виду всех, чертит исходящая снизу нечистая сила, - и мир это видит весь и, как очарованный, не смеет шевельнуться? Что за страшная насмешка над человечеством! И к чему при таком ходе вещей сохранять еще наружные святые обычаи Церкви, Небесный Хозяин которой не имеет над нами власти? Или это еще новая насмешка духа тьмы? Зачем этот утративший значение праздник? Зачем он вновь приходит глуше и глуше скликать в одну семью разошедшихся людей и, грустно окинувши всех, уходит как незнакомый и чужой всем? Всем ли точно он незнаком и чужд? Но зачем же еще уцелели кое-где люди, которым кажется, как бы они светлеют в этот день и празднуют свое младенчество, - то младенчество, от которого небесное лобзанье, как бы лобзанье вечной весны, изливается на душу, то прекрасное младенчество, которое утратил гордый нынешний человек? Зачем еще не позабыл человек навеки это младенчество и, как бы виденное в каком-то отдаленном сне, оно еще шевелит нашу душу? Зачем все это и к чему это? Будто неизвестно зачем? Будто не видно к чему? Затем, чтобы хотя некоторым, еще слышащим весеннее дыхание этого праздника, сделалось бы вдруг так грустно, так грустно, как грустно ангелу на небе. И, завопив раздирающим сердце воплем, упали бы они к ногам своих братьев, умоляя хотя бы один этот день вырвать из ряду других дней, один бы день только провести не в обычаях девятнадцатого века, но в обычаях вечного века, в один бы день только обнять и обхватить человека, как виноватый друг обнимает великодушного, все ему простившего друга, хотя бы только затем, чтобы завтра же оттолкнуть его от себя и сказать ему, что он нам чужой и незнакомый. Хотя бы только пожелать так, хотя бы только насильно заставить себя это сделать, ухватиться бы за этот день, как утопающий хватается за доску! Бог весть, может быть, за одно это желанье уже готова сброситься с небес нам лестница и протянуться рука, помогающая возлететь по ней.
Но и одного дня не хочет провести так человек девятнадцатого века! И непонятной тоской уже загорелася земля; черствей и черствей становится жизнь; все мельчает и мелеет, и возрастает только в виду всех один исполинский образ скуки, достигая с каждым днем неизмеримейшего роста. Все глухо, могила повсюду. Боже! пусто и страшно становится в твоем мире!
Отчего же одному русскому еще кажется, что праздник этот празднуется, как следует, и празднуется так в одной его земле? Мечта ли это? Но зачем же эта мечта не приходит ни к кому другому, кроме русского? Что значит в самом деле, что самый праздник исчез, а видимые признаки его так ясно носятся по лицу земли нашей: раздаются слова: «Христос воскрес!» - и поцелуй, и всякий раз так же торжественно выступает святая полночь, и гулы всезвонных колоколов гудят по всей земле, точно как бы будят нас? Где носятся так очевидно призраки, там недаром носятся; где будят, там разбудят. Не умирают те обычаи, которым определено быть вечными. Умирают в букве, но оживают в духе. Померкают временно, умирают в пустых и выветрившихся толпах, но воскресают с новой силой в избранных, затем чтобы в сильнейшем свете от них разлиться по всему миру. Не умрет из нашей старины ни зерно того, что есть в ней истинно русского и что освящено самим Христом. Разнесется звонкими струнами поэтов, развозвестится благоухающими устами святителей, вспыхнет померкнувшее и праздник Светлого Воскресенья воспразднуется, как следует, прежде у нас, чем у других народов! На чем же основываясь, на каких данных, заключенных в сердцах наших, опираясь, можем сказать это? Лучше ли мы других народов? Ближе ли жизнью ко Христу, чем они? Никого мы не лучше, а жизнь еще неустроенней и беспорядочней всех их. «Хуже мы всех прочих», - вот что мы должны всегда говорить о себе. Но есть в нашей природе то, что нам пророчит это. Уже самое неустройство наше нам это пророчит. Мы еще растопленный металл, не отлившийся в свою национальную форму; еще нам возможно выбросить, оттолкнуть от себя нам неприличное и внести в себя все, что уже невозможно другим народам, получившим форму и закалившимся в ней. Что есть много в коренной природе нашей, нами позабытой, близкого закону Христа, - доказательство тому уже то, что без меча пришел к нам Христос, и приготовленная земля сердец наших призывала сама собой его слово, что есть уже начала братства Христова в самой нашей славянской природе, и побратанье людей было у нас родней даже и кровного братства, что еще нет у нас непримиримой ненависти сословия противу сословия и тех озлобленных партий, какие водятся в Европе и которые поставляют препятствие непреоборимое к соединению людей и братской любви между ними, что есть, наконец, у нас отвага, никому не сродная, и если предстанет нам всем какое-нибудь дело, решительно невозможное ни для какого другого народа, хотя бы даже, например, сбросить с себя вдруг и разом все недостатки наши, все позорящее высокую природу человека, то с болью собственного тела, не пожалев самих себя, как в двенадцатом году, не пожалев имуществ, жгли домы свои и земные достатки, так рванется у нас все сбрасывать с себя позорящее и пятнающее нас, ни одна душа не отстанет от другой, и в такие минуты всякие ссоры, ненависти, вражды - все бывает позабыто, брат повиснет на груди у брата, и вся Россия - один человек.
Вот на чем основываясь, можно сказать, что праздник Воскресенья Христова воспразднуется прежде у нас, чем у других. И твердо говорит мне это душа моя; и это не мысль, выдуманная в голове. Такие мысли не выдумываются. Внушеньем Божьим порождаются они разом в сердцах многих людей, друг друга не видавших, живущих на разных концах земли, и в одно время, как бы из одних уст, изглашаются. Знаю я твердо, что не один человек в России, хотя я его и не знаю, твердо верит тому и говорит: «У нас прежде, чем во всякой другой земле, воспразднуется Светлое Воскресение Христово!»
Поделиться732008-02-13 01:18:52
- Председатель клуба Вермишель
- Откуда: Санкт-Петербург
- Зарегистрирован: 2007-12-29
- Приглашений: 0
- Сообщений: 1875
- Пол: Женский
- Возраст: 62 [1962-02-10]
- Провел на форуме:
6 часов 27 минут - Последний визит:
2010-02-05 23:05:00
Размещены полностью или отрывки:
Н. В. Гоголь. СВЕТЛОЕ ВОСКРЕСЕНИЕ
В.Г. Короленко. СТАРЫЙ ЗВОНАРЬ (ВЕСЕННЯЯ ИДИЛЛИЯ)
Л. Н. Толстой. СВЕЧКА
Б. Ширяев. ПАСХА НА СОЛОВКАХ
Н. А. Колосов. НЕ МОЖЕТ БЫТЬ
А.П. Чехов. СТУДЕНТ
АРХИЕРЕЙ
НА СТРАСТНОЙ НЕДЕЛЕ
ПИСЬМО
КАЗАК
ВОР
Ф. М. Достоевский. МУЖИК МАРЕЙ
В. Набоков. ПАСХАЛЬНЫЙ ДОЖДЬ
И.С. Шмелев. ЛЕТО ГОСПОДНЕ
М. Е. Салтыков-Щедрин. ХРИСТОВА НОЧЬ
Н. С. Лесков. ФИГУРА
А. Куприн. ИННА.
ПО-СЕМЕЙНОМУ.
ПАСХАЛЬНЫЙ ЯЙЦА.
ПАСХАЛЬНЫЕ КОЛОКОЛА
ТРАВКА
Л. Андреев. ПРЕКРАСНА ЖИЗНЬ ДЛЯ ВОСКРЕСШИХ
БАРГАМОТ И ГАРАСЬКА
ГОСТИНЕЦ
А. Солженицын. ПАСХАЛЬНЫЙ КРЕСТНЫЙ ХОД
В. Быков. ПАСХАЛЬНОЕ ЯИЧКО
С. Аксаков. ДЕТСКИЕ ГОДЫ БАГРОВА-ВНУКА
М. Цветаева. Из «Повести о Сонечке». ПАСХА 1919 Г.
Тэффи. ПАСХАЛЬНЫЙ РАССКАЗ
В.А. Никифоров-Волгин. КАНУН ПАСХИ
СВЕЧА
БЕЗБОЖНИК
Братья и сестры, помогите, пожалуйста, найти "ПАСХАЛЬНЫЙ ВИЗИТ" Саши Черного!
Поделиться742008-02-13 01:46:37
- Председатель клуба Вермишель
- Откуда: Санкт-Петербург
- Зарегистрирован: 2007-12-29
- Приглашений: 0
- Сообщений: 1875
- Пол: Женский
- Возраст: 62 [1962-02-10]
- Провел на форуме:
6 часов 27 минут - Последний визит:
2010-02-05 23:05:00
В.А. Никифоров-Волгин
ЖИЗНЬ ЖИТЕЛЬСТВУЕТ
КАНУН ПАСХИ
Утро Великой Субботы запахло куличами. Когда мы еще спали, мать хлопотала у печки. В комнате прибрано к Пасхе: на окнах висели снеговые занавески, и на образе «Двунадесятых праздников» с Воскресением Христовым в середине висело длинное, петушками вышитое полотенце. Было часов пять утра, и в комнате стоял необыкновенной нежности янтарный свет, никогда не виданный мною. Почему-то представилось, что таким светом залито Царство Небесное... Из янтарного он постепенно превращался в Золотистый, из золотистого в румяный, и наконец, на киотах икон заструились солнечные жилки, похожие на соломинки.
Увидев меня проснувшимся, мать засуетилась:
- Сряжайся скорее! Буди отца. Скоро заблаговестят к Спасову погребению!
Никогда в жизни я не видел еще такого великолепного чуда, как восход солнца!
Я спросил отца, шагая с ним рядом по гулкой и свежей улице:
- Почему люди спят, когда рань так хороша?
Отец ничего не ответил, а только вздохнул. Глядя на это утро, мне захотелось никогда не отрываться от земли, а жить на ней вечно, - сто, двести, триста лет, и чтобы обязательно столько жили и мои родители. А если доведется умереть, чтобы и там, на полях Господних, тоже не разлучаться, а быть рядышком друг с другом, смотреть с синей высоты на нашу маленькую землю, где прошла наша жизнь, и вспоминать ее.
- Тять! На том свете мы все вместе будем?
Не желая, по-видимому, огорчать меня, отец не ответил прямо, а обиняком (причем крепко взял меня за руку):
- Много будешь знать, скоро состаришься! - а про себя прошептал со вздохом: «Расстанная наша жизнь!»
Над гробом Христа совершалась необыкновенная заупокойная служба. Два священника читали поочередно «непорочны», в дивных словах оплакивавшие Господню смерть:
«Иисусе, спасительный Свете, во гробе темном скрылся еси: о несказаннаго и неизреченнаго терпения!»
«Под землею скрылся еси, яко солнце ныне, и нощию смертною покровен был еси, но возсияй Светлейше Спасе».
Совершали каждение, отпевали почившего Господа и опять читали «непорочны».
«Зашел еси Светотворче, и с Тобою зайде Свет солнца».
«В одежду поругания, украситель всех, облекавши, иже небо утверди и землю украси чудно!»
С клироса вышли певчие. Встали полукругом около Плащаницы и после возгласа священника: «Слава Тебе показавшему нам Свет» запели «великое славословие» - «Слава в вышних Богу»...
Солнце уже совсем распахнулось от утренних одеяний и засияло во всем своем диве. Какая-то всполошная птица ударилась клювом об оконное стекло, и с крыш побежали бусинки от ночного снега.
При пении похоронного, «с завоем», - «Святый Боже», при зажженных свечах стали обносить Плащаницу вокруг церкви, и в это время перезванивали колокола.
На улице ни ветерка, ни шума, земля мягкая, - скоро она совсем пропитается солнцем...
Когда вошли в церковь, то все пахли свежими яблоками.
Я услышал, как кто-то шепнул другому:
- Семиградский будет читать!
Спившийся псаломщик Валентин Семиградский, обитатель ночлежного дома, славился редким «таланом» потрясать слушателей чтением паремий и апостола. В большие церковные дни он нанимался купцами за три рубля читать в церкви. В длинном, похожем на подрясник, сюртуке Семиградский, с большою книгою в дрожащих руках, подошел к Плащанице. Всегда темное лицо его, с тяжелым мохнатым взглядом, сейчас было вдохновенным и светлым.
Широким, крепким раскатом он провозгласил:
«Пророчества Иезекиилева чтение»...
С волнением, и чуть ли не со страхом, читал он мощным своим голосом о том, как пророк Иезекииль видел большое поле, усеянное костями человеческими, и как он в тоске спрашивал Бога: «Сыне человеч! Оживут ли кости сии?» И очам пророка представилось - как зашевелились мертвые кости, облеклись живою плотью и... встал перед ним «велик собор» восставших из гробов...
С погребения Христа возвращались со свечками. Этим огоньком мать затепляла «на помин» усопших сродников лампаду перед родительским благословением «Казанской Божией Матери». В доме горело уже два огня. Третью лампаду, - самую большую и красивую, из красного стекла, - мы затеплим перед пасхальной заутреней.
- Если не устал, - сказала мать, приготовляя творожную пасху («Ах, поскорее бы разговенье! - подумал я, глядя на сладкий соблазный творог»), - то сходи сегодня и к обедне. Будет редкостная служба! Когда вырастешь, то такую службу поминать будешь!
На столе лежали душистые куличи с розовыми бумажными цветами, красные яйца и разбросанные прутики вербы. Все это освещалось солнцем, и до того стало весело мне, что я запел:
- Завтра Пасха! Пасха Господня!
СВЕЧА
Вечерним лесом идут дед Софрон и внучек Петька. Дед в тулупе. Сгорбленный. Борода седая. Развевает ее весенний ветер. Под ногами хрустят ломкие подзимки.
Петька шагает позади деда. Ему лет восемь. В тулупчике. На глаза лезет тятькина шапка. В руке у него верба, пахнущая ветром, снежным оврагом и чуть-чуть тепловатым солнцем.
Лес гудел нарождающейся весенней силой. Петьке почудился дальний звон. Он остановился и стал слушать.
- Дедушка!.. Чу!., звонят...
- Это лес звонит. Гудит Господень колокол... Весна идет, оттого и звон!.. - отвечает дед. Петька спросил деда:
- В церкву идем, дедушка?
- В церкву, любяга, к Светлой заутрене!
- Да она сгорела, дедушка! Летось ведь пожгли. Нетути церкви. Кирпичи да головни одни...
- Ничего не значит! - сурово отвечает Софрон.
- Чудной!.. - солидно ворчит Петька, - церкви нету-ти, а мы бредем! Мара, что ли, на деда напала? Сапоги только истяпаем!
Среди обгорелого сосняка лежали черные развалины церкви. Дед с внуком перекрестились.
- Вот и пришли... - как бы сквозь взрыд сказал Софрон. Он долго стоял, опустив голову и свесив руки. Приближалась знобкая, но тихая пасхальная ночь. Софрон вынул из котомки толстую восковую свечу, затеплил ее, поставил на камень, среди развалин. Помолился в землю и запел:
- Христос воскресе из мертвых...
Похристосовался с внуком и сел на обгорелое бревно.
- Да... Шесть десятков лет ходил сюда. На этом месте с тятенькой часто стоял, и по его смерти место сие не покинул. Тут икона святителя Николая стояла... В одной ручке угодник церковочку держал, а в другой меч... И, бывало, что ни попросишь у него, он всегда подаст тебе!.. До-о-брый угодник, послушливый да зовкий!.. Да, вот... А тута, любяга, алтарь стоял... Встань на колешки и поклонись, милой, месту сему... так вот... Эх, Петюшка, Петюшка...
Ничего больше Софрон не сказал. Он сидел до того долго, что Петьке захотелось спать. Он сел с дедом рядышком и опустил голову на его колени, а дед прикрывал его полою тулупа.
БЕЗБОЖНИК
Весенним половодьем снесло мост через реку Быстрянку и тем, кому нужно было попасть к празднику в село Лыково, пришлось на опушке бора развести костер и ждать переправы. В числе ожидавших мужичков и баб был и коммунист-агитатор Федор Строгов, которому во что бы то ни стало надо было попасть в Лыково и прочесть лекцию «О Христе-обманщике и о войне с Богом».
Строгов сидел на чемодане, полном последними номерами «Безбожника» и антирелигиозными плакатами, непрерывно курил и ругался озлобленно и хрипло:
- Сиди тут... Жди окаянных, когда придут?! А время идет. У меня лекция должна быть перед вашей заутреней, чтоб им, дьяволам, ни дна ни покрышки... Из нагана так бы и перестрелял чертей!
- Потише, братишка, - успокаивал агитатора кряжистый старик в тулупе. - Неужто можно так ругаться? Ты подумай только: страшная Суббота стоит... Спаситель в гробе лежит... Пасха наступает, а ты нечистую силу поминаешь.
- Плевать хочу на вашу Пасху! - рычал Строгов. - И на Спасителя также. Никакого Бога нет. Яма! Тьма! Ни хрена нет! Одна зыбь ходячая да атомы с молекулами! Ежели Бог был, куриные ваши мозги, так Он давно меня покарал бы, в порошок стер, а я ведь мощи вскрывал, в алтарях гадил и Богородице, самой Богородице в глаза гвозди вбивал, а икона-то, хе-хе-хе, чудотворная была! У меня в чемодане такие данные, такие штучки, что ахнете... Сами гвозди будете вбивать в глаза Богородицы, ежели увидите!
От злобы исступленной на губах Строгова выступала пена и голос доходил до истеричного срыва.
Мужички, опустив голову, сурово молчали. Бабы в страхе жались одна к другой и стонали, словно секли их кнутами.
И только старик спокойно возразил Строгову:
- По правилу, следовало бы тебя за такие слова поленом по башке, да только вот в такой день рука не поднимается... Христос во гробе лежит и тревожить Его, Батюшку, негоже. Таких разбойников, как ты, жалеть Он велел...
- Жалеть? - быстро, но без злобы переспросил Строгов и задумался.
- Жалеть... - повторил старик.
Тихими стопами сумерек шла пасхальная ночь...
Талый снег, кусты вербы у дороги, мглистая глубина лесного бора, шорох льдин на реке, травные запахи пробужденной земли и огни на том берегу источали необычную тишину, какая бывает только в монастырской церкви после выноса плащаницы...
- Вечери Твоея тайныя, - вполголоса запел старик, прислушиваясь в шагам Святой ночи.
Строгов вздохнул и ниже склонил голову...
На колокольне сельской церкви зажигали цветные фонари и доносились голоса. На фоне тьмы белым видением выделялась церковь, и вокруг ее пылали костры.
- По лесам и полям земли святорусской, - начал старик, - в эту ночь тихими стопами проходит Спас Милостивый... К стопам Его прислушиваются цветы подснежные, звери лесные, травы весенние, ручейки, реки и молятся.. чу! какая стоит тишина и благость...
Ходит Спас и слушает, как звонят колокола Его любимицы - земли святорусской - и плачет...
Слезы Спасовы падают на землю, и от слез тех зарождаются цветики белые - слезы Господни...
- Вся земля ликует, дедушка, солнышко даже играет, - спросила молодица, - так почему же Он, Батюшка, скорбей своих забыть не может?
- Оттого, голубушка моя, что радость наша, яко роса утренняя... Порадуемся празднику, встретим Спасителя нашего, а потом опять жизнь без Бога, опять забижать Его, Батюшку, будем.. Замолкнут колокола и забудем. Все забудем. И сад Гефсиманский, Голгофу и смерть.. Оттого-то вот и плачет Спаситель в эту ночь...
Строгов, неожиданно, вдруг, закрыл лицо руками и заплакал.
Без удивления, словно так и должно быть, смотрели на него с русским жалением и кротостью.
Строгов поднялся. Молча раскрыл чемодан. Вынул кипы последних номеров «Безбожника» и антирелигиозных плакатов - бросил в костер.
В сельской церкви зазвонили к пасхальной заутрени..
Строгов отошел в сторону и скрестив руки, без шапки, стал слушать пасхальный звон, и было видно, как вздрагивали у него плечи, не то от холода, а может быть, от глухих судорожных рыданий.
Поделиться752008-02-13 10:02:54
- Бабушка клуба
- Зарегистрирован: 2008-01-18
- Приглашений: 0
- Сообщений: 126
- Провел на форуме:
17 часов 48 минут - Последний визит:
2008-09-22 11:06:23
Ну вот, с теорией разобрались: жанр более-менее определили, примеры литературный привели. Не пора ли теперь перейти к практической части, т.е. объявить конкурс пасхального рассказа, как Вы считаете, Вика?
Поделиться762008-02-14 02:59:36
- Председатель клуба Вермишель
- Откуда: Санкт-Петербург
- Зарегистрирован: 2007-12-29
- Приглашений: 0
- Сообщений: 1875
- Пол: Женский
- Возраст: 62 [1962-02-10]
- Провел на форуме:
6 часов 27 минут - Последний визит:
2010-02-05 23:05:00
Да, Юлия Николаевна, видимо, пора.
Правда, еще нашла рассказы.
И вообще получается интересный сборник.
Можно, например, так:
1. Проповеди и беседы.
2. Пасха на Руси и в других местах.
3. Стихи, посвященные Пасхе.
4. Пасхальная проза.
(Этот раздел можно поделить на части в зависимости от темы произведения, от пасхальности-антипасхальности и т. п.)
5. Литературоведческая часть.
Поделиться772008-02-15 10:48:04
- Член клуба Вермишель
- Откуда: Санкт-Петербург
- Зарегистрирован: 2008-01-08
- Приглашений: 0
- Сообщений: 8
- Провел на форуме:
1 час 19 минут - Последний визит:
2008-05-05 13:21:47
А когда начало и конец конкурса?
Поделиться782008-02-15 22:02:13
- Бабушка клуба
- Зарегистрирован: 2008-01-18
- Приглашений: 0
- Сообщений: 126
- Провел на форуме:
17 часов 48 минут - Последний визит:
2008-09-22 11:06:23
А вот еще рассказ современного автора Марины КРАВЦОВОЙ.
АНГЕЛ И МАЛЬЧИК
Детский рассказ
Маленький Коля дружил с Ангелом. Однажды в Светлую Пасхальную ночь ровно в полночь Ангел подошел к Колиной кроватке и сказал:
- Христос воскресе!
Прекрасней Ангела Коля никого не видел - такой он был лучезарный, так светился его лик, и сияли белоснежные длинные одежды. Мальчик счастливо засмеялся в ответ...
Никто не верил малышу, когда тот рассказывал о чудесном знакомстве. "Сочиняет, - решили взрослые, - ну пусть поиграет. Вырастет, в школу пойдет - там, бедняжка, забудет обо всех своих ангелах".
Шло время...
В одно чудесное утро Коленька проснулся с ощущением праздника, словно наступил его день рождения. Подумал, почему так, и вспомнил: "Сегодня же бабушка приезжает! Насовсем!"
Бабушку Коля очень любил. Бабушка была строгая, не баловала его сладостями и редко гладила по голове, но когда усаживала его рядом с собой, задумывалась ненадолго... Все еще молодые глаза темнели, чуть склонялась седая голова, а Коля, приоткрыв рот от нетерпения, ждал чудесного. Вот сейчас бабушка тихонько улыбнется, и польется из ее уст сказка, да такая, что Коленька нигде больше бы не услышал, ни в одной книжке бы не прочел. Сказка длилась порой несколько вечеров. За окном - темень, а в комнате, будто солнце лучами играет, расцвечивается все бабушкиной сказкой как жар-птицыным пером...
Рассказывает бабушка складно, может, сама сочиняет - Коленька не задумывается. А то начнет говорить быль - про войну, про подвиги Колиного дедушки. Мужа бабушка давно схоронила, дочь все звала стареющую мать к себе. Да разве могла бабушка оставить родную деревню, дорогой сердцу дом, двор с покосившимся забором, сад со старыми корявыми яблонями и тонкими вишнями, от которых в мае бывала душистая цветочная метель...
Но в последние месяцы нездоровилось бабушке, да и устала она от одиночества. И вот - приезжает. Насовсем приезжает. Родители Колины уже и комнату приготовили.
Бабушка вошла в комнату, огляделась по-хозяйски. И перво-наперво открыла большой черный чемодан. Коленька любопытно в него заглянул. А бабушка принялась доставать да разворачивать из тонкой бумаги иконы - большие, малые, бумажные, деревянные... Рядками ложились они на стол, и стол засиял окладами, расцветился яркими красками образов. Коля хлопал пушистыми ресницами, жадно смотрел.
- А это кто? - ткнул маленьким пальчиком в золоченое изображение Спасителя. Бабушка улыбнулась:
- Это Господь наш. Боженька... Не знаешь? Эх ты!
Потрепала внучка за вихор.
- А это вот твой покровитель небесный - Никола Угодник, Чудотворец. Это Матерь Божия - Пресвятая Богородица...
Коля вдруг просиял:
- А его я знаю!
Хрупка была иконочка в тонкой рамке, на которой белел Ангел, строгий и прекрасный, словно внутрь себя глядящий печальными голубыми глазами. В деснице держал Ангел крест.
- Знаю, бабушка, знаю, - захлебывался Коля в восторге, - он ко мне к кроватке приходил! Хороший он, добрый, красивый. Бабушка молча слушала, положив руку на голову внука.
- Почему, ба, он больше ко мне не приходит? Когда он тебе приснится, поговори с ним, скажи, чтобы опять ко мне пришел. Ладно?
В дверях стояла Колина мама и улыбалась, но как-то виновато.
- Лена, его бы в церковь водить? - обратилась к ней бабушка. - А, дочь? Смотри-ка, как ангелы его любят.
Мама пожала плечами.
Началась у Коленьки новая жизнь. Каждое воскресение отныне шел он, крепко держась за руку бабушки, по прямой улице вдоль шоссе и гордо, без устали преодолевал долгий путь к храму. Там было золото огня, бликов и образов, пение небесное - воплощенная сказка... Там был уже не один Ангел, они сонмом многочисленным воспевали песнь Господу и служили Ему службы - но никто из людей не знал этого и не слышал. А Коля знал - бабушка рассказывала, да и чувствовал ведь! Но в поведении Ангелам не подражал. Чуть-чуть постоит спокойно, важно, крестясь сосредоточенно или кланяясь, едва головой до пола не доставая да подпевая хору: "Господи, помилуй" и "Аминь". Но тут же сорвется с места - помочь постоянной прихожанке пяти лет свечу догорающую загасить, или поздороваться с очередным знакомым, а то и получить от него конфету. Бабушка постоянно слышала: "Пойдем к иконке!", "Пить захотелось!" Или, когда Коленька уставал ждать причастия: "А скоро ли к батюшке?
Нелегко приходилось с непоседой. И молилась бабушка, чтобы мать его, дочка ее единственная, Леночка, сама бы в Бога стала верить да в церковь с Колей ходить. Она же, старуха, скоро с ним и справляться не сможет... Лето наступило - томительное и пыльное в городе, упоительно радостное, яркое - в деревне. Семья Колина уехала на бабушкину родину - уехала на бабушкину родину - вновь зазвучали голоса в доживающем век доме, в старом вишнево - яблоневом саду, во дворе с покосившимся забором...
Коля всюду бегал с ребятней. Мальчишки постарше приключений искали, а крохи мал мала - меньше за ними увязывались, так что не всегда маме и проследить за Колей удавалось. Только что тихонько играл за окном, и вот - на тебе!
А Коленька отправился с мальчишками в поход на старый дом. Дом был почему-то брошенный, без окон, без дверей, разоренный да осевший - напоминал перезрелый гриб. Кажется, ветер дунет чуть сильнее да снесет. Пылищи в нем было да грязи предостаточно, но интересовал мальчишек, конечно, чердак, на который из сеней вела деревянная лесенка. Быстро вскарабкались по ней мальчишки и Колю, рвущегося за ними, затащили. На чердаке - темно, жутковато, интересно... Лишь через круглое окно, лишенное стекла, солнце пробивает путь своим лучам в это царство пыли да обветшалости. Коленьку потянуло к нему - к стопу света. Подбежал к окошку, высунулся наполовину. Тут же смекнул - так ведь, чего доброго, и на крышу можно перебраться. Красота, подумано - сделано!
- Эй, я на крышу пошел! - крикнул Коля товарищам. Ребята сгрудились возле окна. Малыш был уже на крыше, и было ему очень весело. Повернулся к окну, хотел что-то мальчишкам сказать, да вдруг ноги его поползли по скату...
Ребята завизжали. Кто-то первым бросился к выходу, за ним - остальные. "Колька упал!" - вопили на разные голоса. Высыпали на улицу, видят: Коленька веселый сидит у стены под злополучном окошком на поросшем сорной травой развале камней и кирпичных осколков, о которые непременно должен был бы если не насмерть разбиться, то покалечиться.
- А меня Ангел взял и сюда посадил, - объяснил он, сам ангелоподобно улыбаясь тихой, светлой улыбкой...
Невдалеке, открыв рот, стояла соседка...
Узнав от соседки и из сбивчивых рассказов ребятни о происшедшем, Колины родители пришли в ужас. Малыш, на котором не было и царапины, твердил одно:
- Меня Ангел на ручки взял!
Бабушка в сильном волнении молилась. Мать и отец пошли посмотреть на старый дом. А бабушка, поразмыслив, сказала Коле:
- А все-таки, внучек, надо тебя наказать! Ангел тебя спас по своей доброте, а ты как бы снова шалить не вздумал, беспокоить своего Ангела - Хранителя напрасно. Он ведь, дружок, очень огорчается, когда Кто-нибудь себя ведет так, как ты сегодня...
Вскоре вернулись родители. Отец - молчаливый да призадумывавшийся. Мать - в слезах. Сына они нашли тише воды, ниже травы после краткого, но внушительного знакомства со старым дедовым ремнем.
Вечером мама усадила рядом с собой сынишку, прижала его к себе и тихо спросила:
- Значит, тебя Ангел спас?
- Он меня просто на ручки взял, - прошептал Коля и уткнулся носом в мамин бок.
Когда семья вернулась в город, Коля в первое же воскресение снова пошел в церковь. Но теперь его уже вела мама, ласково сжимая в своей теплой ладони маленькую детскую ручонку.
2002 г.
Поделиться792008-02-15 22:04:24
- Бабушка клуба
- Зарегистрирован: 2008-01-18
- Приглашений: 0
- Сообщений: 126
- Провел на форуме:
17 часов 48 минут - Последний визит:
2008-09-22 11:06:23
СемёнШмелькин написал(а):
А когда начало и конец конкурса?
Начать можно хоть сегодня. А уж получится конкурс или нет - это будет зависеть от Виктории, нашего председателя: хватит у нее сил привлекать авторов - будет конкурс. Только уж вы все ей помогайте!
Поделиться802008-02-16 02:08:50
- Председатель клуба Вермишель
- Откуда: Санкт-Петербург
- Зарегистрирован: 2007-12-29
- Приглашений: 0
- Сообщений: 1875
- Пол: Женский
- Возраст: 62 [1962-02-10]
- Провел на форуме:
6 часов 27 минут - Последний визит:
2010-02-05 23:05:00
Юлия Николаевна, спасибо за рассказ "Ангел и мальчик"!
Сегодня отправила всем членам нашего КЛУБА уведомление о начале конкурса.
Юлия Николаевна, что еще я должна сделать?
Поделиться812008-02-16 18:06:33
- Председатель клуба Вермишель
- Откуда: Санкт-Петербург
- Зарегистрирован: 2007-12-29
- Приглашений: 0
- Сообщений: 1875
- Пол: Женский
- Возраст: 62 [1962-02-10]
- Провел на форуме:
6 часов 27 минут - Последний визит:
2010-02-05 23:05:00
В. Никифоров-Волгин
СВЕТЛАЯ ЗАУТРЕНЯ
Над землей догорала сегодняшняя литургийная песнь: «Да молчит всякая плоть человеча, и да стоит со страхом и трепетом». Вечерняя земля затихала. Дома открывали стеклянные дверцы икон. Я спросил отца:
- Это для чего?
- В знак того, что на Пасху двери райские отверзаются!
До начала заутрени мы с отцом хотели выспаться, но не могли. Лежали на постели рядом, и он рассказывал, как ему мальчиком пришлось встречать Пасху в Москве.
- Московская Пасха, сынок, могучая! Кто раз повидал ее, тот до гроба поминать будет. Грохнет это в полночь первый удар колокола с Ивана Великого, так словно небо со звездами упадет на землю! А в колоколе-то, сынок, шесть тысяч пудов, и для раскачивания языка требовалось двенадцать человек! Первый удар подгоняли к бою часов на Спасской башне...
Отец приподнимается с постели и говорит о Москве с дрожью в голосе:
- Да... часы на Спасской башне... Пробьют,- и сразу же взвивается к небу ракета... а за ней пальба из старых орудий на Тайницкой башне - сто один выстрел!.. Морем стелется по Москве Иван Великий, а остальные сорок сороков вторят ему, как реки в половодье! Такая, скажу тебе, сила плывет над Первопрестольной, что ты словно не ходишь, а на волнах качаешься маленькой щепкой! Могучая ночь, грому Господню подобная! Эх, сынок, не живописать словами пасхальную Москву!
Отец умолкает и закрывает глаза.
- Ты засыпаешь?
- Нет. На Москву смотрю.
- А где она у тебя?
- Перед глазами. Как живая...
- Расскажи еще что-нибудь про Пасху!
- Довелось мне встречать также Пасху в одном монастыре. Простотой да святолепностью была она еще лучше московской! Один монастырь-то чего стоит! Кругом - лес нехоженый, тропы звериные, а у монастырских стен - речка плещется. В нее таежные дерева глядят, и церковь, сбитая из крепких смолистых бревен. К Светлой заутрени собиралось сюда из окрестных деревень великое множество богомольцев. Был здесь редкостный обычай. После заутрени выходили к речке девушки со свечами, пели «Христос Воскресе», кланялись в пояс речной воде, а потом - прилепляли свечи к деревянному кругляшу и по очереди пускали их по реке. Была примета: если пасхальная свеча не погаснет, то девушка замуж выйдет, а погаснет – горькой вековушей останется! Ты вообрази только, какое там было диво! Среди ночи сотня огней плывет по воде, а тут еще колокола трезвонят и лес шумит!
- Хватит вам вечать-то,- перебила нас мать,- выспались бы лучше, а то будете стоять на заутрене соныгами!
Мне было не до сна. Душу охватывало предчувствие чего-то необъяснимо огромного, похожего не то на Москву, не то на сотню свечей, плывущих по лесной реке. Встал с постели, ходил из угла в угол, мешал матери стряпать и поминутно ее спрашивал: «Скоро ли в церковь?»
- Не вертись, как косое веретено! - тихо вспылила она. - Ежели не терпится, то ступай, да не балуй там!
До заутрени целых два часа, а церковная ограда уже полна ребятами. Ночь без единой звезды, без ветра и как бы страшная в своей необычности и огромности. По темной улице плыли куличи в белых платках - только они были видны, а людей как бы и нет.
В полутемной церкви, около Плащаницы, стоит очередь охотников почитать Деяния апостол. Я тоже присоединился. Меня спросили:
- Читать умеешь?
- Умею.
- Ну, так начинай первым! Я подошел к аналою и стал выводить по складам: «Первое убо слово сотворих о Феофиле», и никак не мог выговорить «Феофил». Растерялся, смущенно опустил голову и перестал читать. Ко мне подошли и сделали замечание:
- Куда же ты лезешь, когда читать не умеешь?
- Попробовать хотел!..
- Ты лучше куличи пробуй,- и оттеснили меня в сторону.
В церкви не стоялось. Вышел в ограду и сел на ступеньку храма. «Где-то сейчас Пасха? - размышлял я,- Витает ли на небе, или ходит за городом, в лесу, по болотным кочкам, сосновым остинкам, подснежникам, вересковыми и можжевельными тропинками, и какой она имеет образ?» Вспомнился мне чей-то рассказ, что в ночь на Светлое Христово Воскресение спускается с неба на землю лествица, и по ней сходит к нам Господь со святыми апостолами, преподобными, страстотерпцами и мучениками. Господь обходит землю, благословляет поля, леса, озера, реки, птиц, человека, зверя и все сотворенное святой Его волей, а святые поют «Христос воскресе из мертвых»... Песня святых зернами рассыпается по земле, и от этих зерен зарождаются в лесах тонкие душистые ландыши... Время близилось к полночи. Ограда все гуще и полнее гудит говором. Из церковной сторожки кто-то вышел с фонарем.
- Идет, идет! - неистово закричали ребята, хлопая в ладоши.
- Кто идет?
-Звонарь Лександра! Сейчас грохнет!
И он грохнул... От первого удара колокола по земле словно большое серебряное колесо покатилось, а когда прошел гуд его, покатилось другое, а за ним третье, и ночная пасхальная тьма закружилась в серебряном гудении всех городских церквей.
Меня приметил в темноте нищий Яков.
- Светловещанный звон! - сказал он и несколько раз перекрестился.
В церкви начали служить «великую полунощницу». Пели «Волною морскою». Священники в белых ризах подняли Плащаницу и унесли в алтарь, где она будет лежать на престоле, до праздника Вознесения. Тяжелую золотую гробницу с грохотом отодвинули в сторону, на обычное свое место, и в грохоте этом тоже было значительное, пасхальное,- словно отваливали огромный камень от гроба Господня.
Я увидал отца с матерью. Подошел к ним и сказал:
- Никогда не буду обижать вас! - прижался к ним и громко воскликнул:
- Весело-то как!
А радость пасхальная все ширилась, как Волга в половодье, про которое не раз отец рассказывал. Весенними деревьями на солнечном поветрии заколыхались высокие хоругви. Стали готовиться к крестному ходу вокруг церкви. Из алтаря вынесли серебряный запрестольный крест, золотое Евангелие, огромный круглый хлеб - артос, заулыбались поднятые иконы, и у всех зажглись красные пасхальные свечи.
Наступила тишина. Она была прозрачной и такой легкой, что если дунуть на нее, то заколеблется паутинкой. И среди этой тишины запели: «Воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют на небеси». И под эту воскрыляющую песню заструился огнями крестный ход. Мне наступили на ногу, капнули воском на голову, но я почти ничего не почувствовал и подумал: «Так полагается». Пасха! Пасха Господня!- бегали по душе солнечные зайчики. Тесно при-жавшись друг к другу, ночными потемками, по струям воскресной песни, осыпаемые трезвоном и обогреваемые огоньками свечей, мы пошли вокруг белозорной от сотни огней церкви и остановились в ожидании у крепко закрытых дверей. Смолкли колокола. Сердце затаилось. Лицо запылало жаром. Земля куда-то исчезла - стоишь не на ней, а как бы на синих небесах. А люди? Где они? Все превратилось в ликующие пасхальные свечи!
И вот, то огромное, чего охватить не мог вначале,- свершилось! Запели «Христос Воскресе из мертвых».
Три раза пропели «Христос Воскресе», и перед нами распахнулись высокие двери. Мы вошли в воскресший храм,- и перед глазами, в сиянии паникадил, больших и малых лампад, в блестках серебра, золота и драгоценных каменьев на иконах, в ярких бумажных цветах на куличах, вспыхнула Пасха Господня! Священник, окутанный кадильным дымом, с заяснившимся лицом, светло и громко воскликнул: «Христос Воскресе!», и народ ответил ему грохотом спадающего с высоты тяжелого льдистого снега: «Воистину Воскресе!».
Рядом очутился Гришка. Я взял его за руки и сказал:
- Завтра я подарю тебе красное яйцо! Самое наилучшее! Христос Воскресе!
Неподалеку стоял и Федька. Ему тоже пообещал красное яйцо. Увидел дворника Давыда, подошел к нему и сказал:
- Никогда не буду называть тебя «подметалой мучеником». Христос Воскресе!
А по церкви молниями летали слова пасхального канона. Что ни слово, то искорка веселого быстрого огня: «Небеса убо достойно да веселятся, земля же да радуется, да празднует же мир видимый же и невидимый. Христос бо возста, веселие вечное...»
Сердце мое зашлось от радости,- около амвона увидел девочку с белокурыми косами, которую приметил на выносе Плащаницы! Сам не свой подошел к ней, и, весь зардевшись, опустив глаза, я прошептал:
- Христос Воскресе!
Она смутилась, уронила из рук свечечку, тихим пламенем потянулась ко мне, и мы похристосовались... а потом до того застыдились, что долго стояли с опущенными головами.
А в это время с амвона гремело пасхальное слово Иоанна Златоуста:
«Аше кто благочестив и боголюбив, да насладится сего доброго и светлого торжества... Воскресе Христос, и жизнь жительствует!»
Поделиться822008-02-16 18:11:39
- Председатель клуба Вермишель
- Откуда: Санкт-Петербург
- Зарегистрирован: 2007-12-29
- Приглашений: 0
- Сообщений: 1875
- Пол: Женский
- Возраст: 62 [1962-02-10]
- Провел на форуме:
6 часов 27 минут - Последний визит:
2010-02-05 23:05:00
В.А. Никифоров-Волгин
СОЛНЦЕ ИГРАЕТ...
Борьба с пасхальной заутреней была задумана на широкую ногу. В течение всей Страстной недели на видных и оживленных местах города красовались яркие саженные плакаты:
Комсомольская заутреня!
Ровно в 12 ч. ночи. Новейшая комедия Антона Изюмова «Христос во фраке».
В главной роли артист Московского театра Александр Ростовцев.
Бездна хохота. Каскады остроумия.
До начала спектакля по всем улицам города прошел духовой оркестр для зазыва публики. Впереди оркестра рыжий детина в священнической ризе и камилавке нес наподобие церковной хоругви плакат с изображением Христа в цилиндре. По бокам шли комсомольцы с факелами. Город вздрагивал. К театру шла толпа. Над входом горели красными огнями электрические буквы: «Христос во фраке». На всю широкую театральную площадь грохотало радио - из Москвы передавали лекцию «о гнусной роли христианства в истории народов».
По окончании лекции на ступеньках подъезда выстроился хор комсомольцев. Под звуки бубенчатых баянов хор грянул плясовую:
Мне в молитве мало проку,
Не горит моя свеча.
Не хочу Ильи Пророка,
Дайте лампу Ильича!
Толпа заурчала, взвизгнула, раскатилась хохотом, подбоченилась, оскалилась, хайнула бродяжным лесным рыком:
- Наддай, ребята, поматюжнее!
Три старушки-побирушки,
Два трухлявых старика.
Пусто-пусто в церковушке,
Не сберешь и пятака.
- Шибче! Прибавь ходу! Позабористее! Ах, яичко мое, да не расколото. Много Божьей ерунды нам напорото!
- Сла-а-бо! Го-о-рь-ко!
- Про Богородицу спойте!.. Про Богородицу!
В это время из маленькой церкви, стоявшей неподалеку от театра, вышел пасхальный крестный ход.
Там было темно. Людей не видно - одни лишь свечи, тихо идущие по воздуху и поющие далеким родниковым всплеском:
«Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангели поют на небесех...»
Завидев крестный ход, хор комсомольцев еще пуще разошелся, пустив вприскачку, с гиканьем и свистом:
Эй ты, яблочко, катись,
Ведь дорога скользкая.
Подкузьмила всех святых
Пасха комсомольская.
Пасхальные свечи остановились у церковных врат и запели: «Христос воскресе из мертвых...» Большой театральный зал был переполнен.
Первое действие изображало алтарь. На декоративном престоле - бутылки с вином, графины с настойками, закуска. У престола на высоких ресторанных табуретах сидели священники в полном облачении и чокались церковными чашами. Артист, облаченный в диаконский стихарь, играл на гармонии. На полу сидели монашки, перекидываясь в карты. Зал раздирался от хохота. Кому-то из зрителей стало дурно. Его выводили из зала, а он урчал по-звериному и, подхихикивая, кивал на сцену с лицом искаженным и белым. Это еще больше рассмешило публику.
В антракте говорили:
- Это цветочки... ягодки впереди! Вот погодите... во втором действии выйдет Ростовцев, так все помешаемся от хохота!
Во втором действии под вихри исступленных оваций на сцену вышел знаменитый Александр Ростовцев. Он был в длинном белом хитоне, мастерски загримированный под Христа. Он нес в руках золотое Евангелие.
По ходу пьесы артист должен был прочесть из этой Книги два евангельских стиха из заповедей блаженства. Медлительно и священнодейственно он подошел к аналою, положил Евангелие и густым волновым голосом произнес:
- Вонмем!
В зале стало тихо.
Ростовцев начал читать:
- Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное... Блаженны плачущие, ибо они утешатся...
Здесь нужно было остановиться. Здесь нужно было произнести обличительный и страшный по своему кощунству монолог, заключив его словами:
- Подайте мне фрак и цилиндр!
Но этого не последовало. Ростовцев неожиданно замолчал. Молчание становится до того продолжительным, что артисту начинают шикать из-за кулис, махать руками, подсказывать слова, но он стоит, словно в лунном оцепенении, и ничего не слышит.
Наконец он вздрагивает и с каким-то испугом смотрит на раскрытое Евангелие. Руки его нервно теребят хитон. По лицу проходят судороги. Он опускает глаза в книгу и вначале шепотом, а потом все громче и громче начинает читать дальше:
- Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся. Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут...
Власть ли его чудесного голоса, обаяние ли артистического его имени, ночная ли тоска по этим гонимым и оплеванным словам нагорной проповеди, образ ли живого Христа встал перед глазами, вызванный кощунственным перевоплощением артиста, но в театре стояла такая тишина, что слышно было, как звенела она комариным жужжанием.
И в эту тишину шли, как пасхальные свечи вокруг церкви, слова Христа:
- Вы свет мира... любите врагов ваших... молитесь за обижающих вас и гонящих вас...
Ростовцев прочитал всю главу, и никто в зале не пошевельнулся. За кулисами топали взволнованные быстрые шаги и раздавался громкий шепот. Там уверяли друг друга, что артист шутит, это его излюбленный трюк и сейчас, мол, ударит в темя публики таким «коленцем», что все превратится в веселый пляшущий дым!
Но на сцене произошло еще более неожиданное, заставившее впоследствии говорить почти всю советскую страну.
Ростовцев перекрестился четким медленным крестом и произнес:
- Помяни мя, Господи, егда приидеши во Царствии Твоем!
Он еще что-то хотел сказать, но в это время опустили занавес.
Через несколько минут публике объявили:
- По причине неожиданной болезни товарища Ростовцева сегодняшний наш спектакль не состоится.
Поделиться832008-02-16 18:16:51
- Председатель клуба Вермишель
- Откуда: Санкт-Петербург
- Зарегистрирован: 2007-12-29
- Приглашений: 0
- Сообщений: 1875
- Пол: Женский
- Возраст: 62 [1962-02-10]
- Провел на форуме:
6 часов 27 минут - Последний визит:
2010-02-05 23:05:00
В.А. Никифоров-Волгин
РАДУНИЦА
Есть такие дни в году, когда на время воскресают мертвые. К таким дням принадлежит и Радуница. Она всегда во вторник на второй неделе по Пасхе. В Радуницу живые ходят на кладбище христосоваться с погребенными. В этот день грех думать о смерти, ибо все мы воскреснем. Накануне, или рано утром, в церквах служат заупокойную утреню. Она не огорчает, а радует. Все время поют «Христос Воскресе», и вместо «надгробного рыдания» раздается пасхальное: «Аще и во гроб снизшел еси Безсмертне». Заупокойную литургию называют «обрадованной». В церковь приносят на поминальный стол пасхальные яйца, куличи и кутью. Все это по окончании панихиды уносится на кладбище, рассыпается по могильным холмикам для розговен усопших. Радуница - пасха мертвых!
Хорошее слово «радуница»! Так и видишь его в образе красного яйца, лежащего в зеленых стебельках овса, в корзинке из ивовых прутьев.
И до чего это чудесны наши русские слова! Если долго вслушиваться в них и повторять раздельно и со смыслом одно только слово, и ухе все видишь и слышишь, что заключено в нем. Как будто бы и короткое оно, но попробуй, вслушайся... Вот, например, слово «ручеек». Если повторять его часто-часто и вслух, то сразу и услышишь: ручеек журчит между камешками!
Или другое слово - зной. Зачнешь долго тянуть букву «з», то так и зазвенит этот зной наподобие тех мух, которых только и слышишь в полуденную ржаную пору.
Произнес я слово - вьюга, и в ушах так и завыло это зимнее, лесное: ввв-и-ю...
Сказал как-то при мне своим басом дворник Давыд - гром, и я сразу услышал громовой раскат за лесною синью.
В день Радуницы много перебрал всяких слов и подумал с восторженным, впервые охватившим меня чувством:
- Хорошо быть русским!
Мы пошли на кладбище. Каждая травинка, каждый распустившийся листок на деревьях и кустах, и все живое вместе с мертвым было освещено солнцем. Везде служили панихиды. С разных сторон обширного старинного кладбища долетали Голоса песнопений:
Со духи праведных скончавшихся.
Воскресение День просветимся людие.
Смертию смерть поправ...
- Вечная память...
На многих могилах совершались «поминки». Пили водку и закусывали пирогами. Говорили о покойниках как о живых людях, ушедших на новые жительные места.
Останавливаясь у родных могил, трижды крестились и произносили: Христос Воскресе!
Хоть и говорили кругом о смертном, но это не пугало.
- Жизнь бесконечная... Все мы воскреснем... Все встретимся... - доносились до меня слова священника, утешавшего после панихиды богатую купчиху Задонскую, недавно похоронившую единственного сына. Между могил с визгом бегали ребята, играя «в палочку-воровочку». На них шикали и внушали: «не хорошо», а они задумаются немножко и опять за свое.
Батюшка Знаменской церкви отец Константин, проходя с кадилом мимо ребят, улыбнулся и сказал своему дьякону:
- Ишь они, бессмертники!…
- Да шумят уж очень...
- Нехорошо это... на кладбище...
- Пусть шумят... — опять сказал батюшка, — смерти празднуем умерщвление!..
На ступеньках усыпальницы, похожей на часовню, сидел сухощавый и как бы щетинистый старик и говорил сердитым голосом, без передышек и заминок, окружавшим его людям:
- Поминальные дни суть: третины, девятины, сорочины, полугодины, годины, родительские субботы и вселенские панихиды...
- Это мы знаем, — сказал кто-то из толпы.
- Знать-то вы знаете, а что к чему относится, мало кто ведает. Почему по смерти человека три дня бывает поминовение его? Не знаете. Потому, чтобы дать душе умершего облегчение в скорби, кою она чувствует по разлучении с телом.
В течение двух дней душа вместе с ангелами ходит по земле, по родным местам, около родных и близких своих, и бывает подобна птице, не ищущей гнезда себе, а на третий возносится к Богу.
- А в девятый? - спросила баба.
- В этот день ангелы показывают душе различные обители святых и красоту рая. И душа люто страждет, что не восхотела она на земле добрыми делами уготовить себе жилище праведных...
В это время пьяный мастеровой в зеленой фуражке и с сивой бородою с тоскою спросил старика:
- А как же пьяницы? Какова их планида?
- Пьяницы Царствия Божия не наследуют! - отрезал старик, и он мне сразу не понравился. Все стало в нем ненавистно, даже усы его щетинистые и злые. Мне захотелось высунуть язык старику, сказать ему «старый хрен», но в это время заплакал пьяный мастеровой:
- Недостойные мы люди... - всхлипывал он, - мазурики! И за нас-то, мазуриков и сквернавцев, Господь плакал в саду Гефсиманском, и на крест пошел вместе с разбойниками!..
Мне захотелось подойти к пьяному и сказать ему словами матери: слезы да покаяние двери райские отверзают...
Старик посмотрел прищуренным вороньим глазом на скорбящего пьяницу, облокотившегося на чей-то деревянный крест, и сказал как пристав:
- Не нарушай общественной тишины! Не мешай людям слушать... греховодник!
- ...В течение тридцати дней душа водится по разным затворам ада, а за сим возносится опять к Богу и получает место до страшного суда Божия...
И почему такие хорошие святые слова старик выговаривает сухим и злым языком? - думал я. - Вот мать моя по-другому скажет, легко, и каждое ее слово светиться будет... Выходит, что и слова-то надо произносить умеючи... чтобы они драгоценным камнем стали...
Мимо меня прошли две старухи. Одна из них, в ковровом платке поверх салопа, говорила:
- Живет, матушка, в одной стране... птица.. и она так поет, что, слушая ее, от всех болезней можно поправиться... Вот бы послушать!..
Время приближалось к сумеркам, и Радуница затихала. Все реже я реже слышались голоса песнопений, но как хорошо было слушать их в эти еще не угасшие пасхальные сумерки.
- Христос Воскресе из мертвых...
Поделиться842008-02-16 18:20:28
- Шериф и зам. Бабушки клуба
- Зарегистрирован: 2007-12-29
- Приглашений: 0
- Сообщений: 680
- Пол: Мужской
- Возраст: 32 [1991-11-25]
- Провел на форуме:
3 часа 47 минут - Последний визит:
2015-09-13 03:51:03
Тему переношу в раздел "Конкурс пасхального рассказа"!
Поделиться852008-02-16 18:25:01
- Председатель клуба Вермишель
- Откуда: Санкт-Петербург
- Зарегистрирован: 2007-12-29
- Приглашений: 0
- Сообщений: 1875
- Пол: Женский
- Возраст: 62 [1962-02-10]
- Провел на форуме:
6 часов 27 минут - Последний визит:
2010-02-05 23:05:00
Размещены полностью или отрывки:
Н. В. Гоголь. СВЕТЛОЕ ВОСКРЕСЕНИЕ
В.Г. Короленко. СТАРЫЙ ЗВОНАРЬ (ВЕСЕННЯЯ ИДИЛЛИЯ)
Л. Н. Толстой. СВЕЧКА
Б. Ширяев. ПАСХА НА СОЛОВКАХ
Н. А. Колосов. НЕ МОЖЕТ БЫТЬ
А.П. Чехов. СТУДЕНТ
АРХИЕРЕЙ
НА СТРАСТНОЙ НЕДЕЛЕ
ПИСЬМО
КАЗАК
ВОР
Ф. М. Достоевский. МУЖИК МАРЕЙ
В. Набоков. ПАСХАЛЬНЫЙ ДОЖДЬ
И.С. Шмелев. ЛЕТО ГОСПОДНЕ
М. Е. Салтыков-Щедрин. ХРИСТОВА НОЧЬ
Н. С. Лесков. ФИГУРА
А. Куприн. ИННА.
ПО-СЕМЕЙНОМУ.
ПАСХАЛЬНЫЙ ЯЙЦА.
ПАСХАЛЬНЫЕ КОЛОКОЛА
ТРАВКА
Л. Андреев. ПРЕКРАСНА ЖИЗНЬ ДЛЯ ВОСКРЕСШИХ
БАРГАМОТ И ГАРАСЬКА
ГОСТИНЕЦ
А. Солженицын. ПАСХАЛЬНЫЙ КРЕСТНЫЙ ХОД
В. Быков. ПАСХАЛЬНОЕ ЯИЧКО
С. Аксаков. ДЕТСКИЕ ГОДЫ БАГРОВА-ВНУКА
М. Цветаева. Из «Повести о Сонечке». ПАСХА 1919 Г.
Тэффи. ПАСХАЛЬНЫЙ РАССКАЗ
В.А. Никифоров-Волгин. КАНУН ПАСХИ
СВЕЧА
БЕЗБОЖНИК
СВЕТЛАЯ ЗАУТРЕНЯ
РАДУНИЦА
СОЛНЦЕ ИГРАЕТ
М. Кравцова. АНГЕЛ И МАЛЬЧИК
Братья и сестры, помогите, пожалуйста, найти "ПАСХАЛЬНЫЙ ВИЗИТ" Саши Черного!
Поделиться862008-02-18 01:52:08
- Председатель клуба Вермишель
- Откуда: Санкт-Петербург
- Зарегистрирован: 2007-12-29
- Приглашений: 0
- Сообщений: 1875
- Пол: Женский
- Возраст: 62 [1962-02-10]
- Провел на форуме:
6 часов 27 минут - Последний визит:
2010-02-05 23:05:00
НЕТ МЕРТВЫХ ВО ХРИСТЕ!
В Киевских пещерах, по тамошнему преданию, был такой случай. В пасхальную ночь, на утрене, один из участвовавших в служении, иеромонах Дионисий, войдя в пещеры покадить мощи почивающих подвижников, громко воскликнул: «Святые отцы и братья! Христос Воскресе!» И вдруг в ответ на пасхальное приветствие от всех мощей по всем пещерам пронеслось ответное, подобное грому восклицание: «Воистину Воскресе!» Живые и усопшие слились в радостном восприятии великого торжества Христова Воскресения.
Братья и сестры, помогите, пожалуйста, найти "ПАСХАЛЬНЫЙ ВИЗИТ" Саши Черного!
Поделиться872008-02-19 10:16:21
- Страж Вермишеллиона
- Откуда: ЕАО, п. Приамурский
- Зарегистрирован: 2007-12-30
- Приглашений: 0
- Сообщений: 379
- Возраст: 66 [1958-04-06]
- Провел на форуме:
3 дня 11 часов - Последний визит:
2013-05-27 15:57:17
Виктория написал(а):
Братья и сестры, помогите, пожалуйста, найти "ПАСХАЛЬНЫЙ ВИЗИТ" Саши Черного!
Искала, спрашивала. Пока никто не подсказал адреса.
Поделиться882008-02-19 13:58:57
- Председатель клуба Вермишель
- Откуда: Санкт-Петербург
- Зарегистрирован: 2007-12-29
- Приглашений: 0
- Сообщений: 1875
- Пол: Женский
- Возраст: 62 [1962-02-10]
- Провел на форуме:
6 часов 27 минут - Последний визит:
2010-02-05 23:05:00
Антонина Федоровна, спасибо!
Всё ищу и ищу.
У меня был этот рассказ - в составе сборника. Но я подарила эту книгу.
Поделиться892008-03-13 22:24:57
- Председатель клуба Вермишель
- Откуда: Санкт-Петербург
- Зарегистрирован: 2007-12-29
- Приглашений: 0
- Сообщений: 1875
- Пол: Женский
- Возраст: 62 [1962-02-10]
- Провел на форуме:
6 часов 27 минут - Последний визит:
2010-02-05 23:05:00
Хомяков А.С.
СВЕТЛОЕ ВОСКРЕСЕНИЕ
В этой небольшой повести-сказке великого русского философа Хомякова А.С. (1804 – 1860) рассказывается о величайшем чуде, о чуде преображения человеческой души. Даже самая черствая, самая жестокая и отвергнувшая любовь душа способна преобразиться, воскреснуть для новой жизни, во имя совершения подвига – подвига любви и сострадания к ближнему. Но для этого душа должна прозреть, увидеть всю ту бездну, в которую загоняет себя человек своей жестокостью, алчностью, завистью. А прозренье возможно только благодаря милости Божьей… Каким тяжким и мучительным бывает избавление от духовной слепоты!
Близится великий праздник Светлого Христова Воскресения. Все люди готовятся к празднику, их души полны любви и прощения. И лишь жадный, ненасытный скряга Скруг не разделяет всеобщей радости. Для него любые праздники – убытки, Светлое Воскресение – «пустяки», и сам вид человеческого счастья вызывает у Скруга приступ ненависти. И тогда к Скругу приходят три таинственных вестника, которые разворачивают перед ним всю его жизнь – его прошлое, настоящее и страшное будущее…
Книга адресована детям младшего и среднего школьного возраста.
http://www.lepta-kniga.ru/ncd-5-14-39/cafe.html
Фрагмент из повести-сказки "Светлое Воскресение":
Проходя по ... улице, нельзя не заметить большой вывески с полуистертою надписью: «Контора маклера Округа и Марлева». Хотя, впрочем, Mapлева уже семь лет как не было на свете, но его товарищ забывал до сих пор стереть имя покойного с вывески, и контора продолжала по-прежнему слыть под именами обоих. Сам Скруг нередко откликался даже на то и на другое имя.
То был старый, жадный, ненасытный скряга, неутомим, как камень, молчалив, как рыба, скрытен и нелюдим, как улитка. Отсутствие всякой теплоты душевной отражалось во всем его существе и, казалось, оледенило его старое, вытянутое лицо, провело ранние морщины по впалым щекам, сделало его походку неповоротливой и тяжелой. Маленькие красноватые глаза, тонкие синие губы, сиплый и грубый голос дополняли портрет нашего скряги. Его волосы и брови были седы, словно их занесло снегом, и где бы он ни был, куда бы ни шел, всюду от него так и веяло холодом.
Никто никогда не останавливал его на улице с веселым вопросом: «Здоровы ли вы, г. Скруг? Когда же вы ко мне?» Никогда нищий не подходил к нему; никогда ребенок не осмеливался спросить у него: «Который час, сударь?» Никто и никогда не попросил его указать себе дорогу; даже собака слепого сторонилась от него, - отводила к уголку своего хозяина и, махая хвостом, казалось, хотела сказать: «Никогда не видывала я такого сердитого господина и с таким дурным глазом». Но что за дело было до всего этого нашему маклеру? Он умел жить только про себя и для себя одного.
Однажды, накануне Светлого Воскресения, он сидел за счетами в своей конторе. Святая была ранняя, было холодно и туманно, и сам Скруг часто прислушивался, как прохожие хлопали руками и топали о тротуары, чтобы согреть нога. На башне только что пробило шесть часов, и уже становилось темно. Скруг сидел за большим столом, возле печки, и нередко приподнимался, чтобы согреться у догоравшего огня; а бедный писарь, сидевший у окна за большими конторскими книгами и не смевший сойти с места, отогревал или, скорее, обжигал свои окостенелые пальцы на стоявшем перед ним сальном огарке.
- Поздравляю вас с завтрашним праздником, дядюшка! - вскрикнул вдруг веселый голос. То был его племянник.
- А! - сказал маклер. - Все пустое, - что за праздник?
- Светлое Воскресение - пустое, дядюшка? Вы, верно, сказали не подумавши, - отвечал племянник.
- Не мое дело, - сказал Скруг. - Праздник! Да какое право ты имеешь праздновать? Разве ты так разбогател?
- Ну, а вы какое имеете право быть таким сердитым, вы разве обеднели?
На это Скруг не нашелся ничего ответить и повторил свое: «А!»
- Будьте повеселее, дядюшка!
- Да с чего мне быть веселым? Разве с того, что живу в таком мире дураков? Празднуют праздники, когда к этим праздникам подходят все денежные расчеты, и на поверку выходит, что человек годом стал старше, а в кармане у него ни копейки не прибыло. Если бы у меня была своя воля, — продолжал он, — я бы всех вас, гуляк и празднующих шутов, повесил на одну осину.
- Дядюшка!
- Племянник!
- По крайней мере, оставьте других в покое, если сами не хотите знать никаких праздников и далее Светлого Воскресения!
- А много хорошего в этом праздновании, и много оно принесло тебе пользы?
- Приносит оно пользу или нет, но нельзя не любить это веселое время, уже не говоря, что оно связано со всем, что есть самого святого в нашей вере. Это одно время в круглом году, когда каждый готов открыть Другому всю свою душу, когда недруги готовы снова подать друг другу руку и забыть все прошедшее, и когда все люди, высшие и низшие, равно чувствуют себя братьями в одном общем светлом торжестве! И потому, дядюшка, думаю, что и я имею от Светлого Христова Воскресения свою выгоду и пользу, если и не денежную.
- Вы, сударь, славный рассказчик!
- Ну, дядюшка, не сердитесь, а приходите-ка к нам завтра отобедать!
- Я - к тебе?
- А почему нет?
- А зачем ты женился?
- Потому, что я люблю свою жену!
- Ну довольно! Покойной ночи.
- Я от вас ничего не прошу и ничего не требую, почему бы не быть нам добрыми приятелями? Мне от всей души больно...
- Покойной ночи, - повторил Скруг.
- Вам весело попраздновать, дядюшка,- сказал, уходя, племянник и дружески пожал руку писарю.
«А вот тут еще другой молодец! - пробормотал Скруг. - С 15 рублями в неделю, с женой и детьми, - туда же, хочет справлять праздник».
В это время вошло двое довольно видных господ с бумагами.
- Скруг и Марлев, если не ошибаюсь, - сказал один из них, - с которым из этих господ я имею удовольствие говорить?
- Вот уже семь лет, как скончался г. Марлев, и именно в эту самую ночь!
- Мы уверены, что вы наследовали от вашего покойного товарища всю его благотворительность...
При слове «благотворительность» Скруг насупил брови, покачал головой и подал назад бумаги.
- После прошедшей дорогой зимы столько есть нуждающихся, не имеющих никаких средств к пропитанию, особенно столько семейств, обремененных детьми, что для Светлого Воскресения...
- А разве нет работных домов и сотен дураков, которые подают милостыню всякому встречному? - прервал Скруг.
- Всего этого мало, и потому мы решились собрать известный капитал и составить комитет для раздачи вспоможения родителям, а для детей устроить приюты! — При этом видный господин взглянул значительно на Скруга. - Что прикажете записать от вашего имени для праздника?
- Ничего.
- То есть, вероятно, не желаете, чтобы под вашим именем...
- Я желаю одного: чтобы меня оставили в покое. Я боюсь всяких комитетов и не люблю их, так же, как и детей. Притом у каждого, кажется, довольно своих дел, и не для чего мешаться в чужие. Я же постоянно занят одними своими делами. Покойной ночи, господа.
Видя ясно, что им ничего не добудется, посетители вышли, а Скруг принялся снова за свои книги.
Время было самое дурное: ветер выл и крутил снегом; ночь была такая темная, что зги не видать; кое-где дрожал слабый свет в погасающем фонаре или блестящие окна магазина кидали длинную светящуюся полосу поперек улицы; наконец, пришло время затворять контору и лавки.
Скруг слез важно с высокого конторского стула, а писарь немедля задул свечку и надел шапку.
- Вы, верно, уже наперед считаете весь завтрашний день своим?
- Если позволите, сударь!
- Да, я с радостию бы позволил, если бы за то вычитывался хоть полтинник из жалования. Но вы себя сочтете обиженным! А?
Писарь улыбнулся.
- А меня вы не считаете обиженным, что плачу вам жалование за такие дни, в которые вы ровно ничего на меня не делаете?.. За то прошу быть пораньше на следующий день.
Писарь обещал и затем бросился со всех ног бежать домой, чтобы несколько отогреть окостенелые руки и ноги и застать жену и детей еще не спящими перед заутреней.
Скруг застегнул на все пуговицы свой длинный сюртук и тихим мерным шагом отправился домой, раздумывая об ужине и мягкой постели, когда все добрые люди с нетерпением ожидали радостного благовеста к заутрене.
Поделиться902008-03-27 15:26:21
- Член клуба Вермишель
- Зарегистрирован: 2008-03-27
- Приглашений: 0
- Сообщений: 30
- Провел на форуме:
15 часов 52 минуты - Последний визит:
2020-12-06 01:13:34
Большая просьба: если я неверно расположила и адресовала рассказ, подскажите пожалуйста, как мне быть и куда обращаться.
