ЗВЕЗДА

И затейливо же Господь белый свет устроил…. Расстелил насколько глаз хватает равнину без конца, без края…. Холмами её вздыбил гребнистыми, логами изрыл болотистыми, с ручьями-протоками, осокой-травой…. Там-сям леса разбросал: ельник густой-влажный, сосняк сухой да жаркий, берёзу-ольху всякую, липу медвяную, лещину лупастую…. Птиц весёлых пустил летать по лесу, гнёзда вить да щебеты сыпать. Посредь равнины из конца в конец - точно мастер-богомаз умелый – провёл кистью певучей полную гибкую линию – река получилась. Яркая синяя река в ясный день – вся в золоте нив. Ну, василёк во ржи! Сыпанул Господь из щедрого лукошка – и пошли цветы лазоревы по лугам, разнотравье душистое, земляника-черника оврагами, брусника-малина полянами, грибная поросль крепкая во сыром бору.
  Родился Стёпка на свет, раскрыл глаза свои глупые, на Божий мир глянул – и обомлел! До чего ж хорошо-то! Жить и жить бы…. По лугам коровки ходят, помыкивают, по полям пшеница зреет-наливается. Лошадки на закате воду пьют, в речке отражаются. Рябит речка – и лошадки в воде искрой частой, мелкой крошкой  рассыпаются
  Это летом. А зимой – другая жизнь. Зимой завалит село снегом по крыши, по венцы. Не высунешься. Высунуться – дорогу тори. Это Стёпка от младенчества понял. Тори себе. Что проторишь – то твоё. Замёрз – хворосту принеси, дров поколи. Молочка – коровку обиходь. Хлебца – пашенку вспаши-засей. Уж так Господь людям учредил. А значит – не спорь. Потому как за жизнь эту - в цветах-ягодах, дождях-радугах – за неё ж потрудиться надо….
  Вот подрос Стёпка. И тогда великое дело в жизни его свершилось! Небось, думаете – царства жезл вручили? Неет! Выше бери! Штаны ему справили. От! была радость! – в штанах-то…. До штанов – кто он? Мелюзга голопузая! Братнина рубашка зад прикрывает. А то – и не прикрывает…. Летом – босиком, зимой – на босу ногу валенки, тулупишко братов, да и шапка – с него…. А как в штанах стал – всяк видит: добрый молодец! И валенки – свои, и тулуп по росту, и шапка впору. Потому как в плечах сажень, и сам – до матицы*. За одно лето таким стал. Ещё когда вешний снег начинал таять, на всех снизу вверх глядел, голову всё задирал. А как на Покров посыпался новый, крупа первая  – оглянулся на народ – только шапки увидал, и голова сама собой книзу склонилась. Так-то. Кланяться будешь чаще! Рост – он не на гордость даётся, а во смирение. Это мелочь петушится-хорохорится, о себе заявляет, а ну, как по малому росту не заметят. А со Стёпкиного росту чего о себе заявлять? И так не обойдут. С ростом таким – к людям склонись. Почтительней будь. Стёпка это сразу и понял. К добрым людям, к отцу-матушке – всегда шапку снявши и с поклоном. А уж в церковь Божью – тут что и говорить….
  Вот только хороводы эти, что после Пасхи на Светлой седмице завелись… вот там шапки он не снимал: силы своей не чувствовал. Свивала его тогда чужая, вражья сила – по рукам, по ногам, тревожила-пугала, и не было на неё управы никакой. Венками цветочными кружились те хороводы. По улицам плелись, за околицу выплёскивались, по лугам плыли, холмы обтекали. И цветы в тех венках кровь разжигали, сна лишали. Оттого Стёпка с цветами теми заносчив был. Глядел гордо, как бы нехотя. Стоял небрежно, приосанившись. Лихо шапку заламывал. Важно ус ржаной покручивал. Пошли усы к тому лету.
  Лето всё боролся Стёпка с вражьей силой и к осени вроде бы даже одолел её - с Божьей помощью-то! Помогает Бог! Вот сила та змеёй лукавой внутри у Стёпки раскручивается, а Стёпка, уж приноровившись – раз! – и в узел её завязал. Сила тогда тучей налетает, молниями гвоздит, ливнем хлещет, куда и деваться? А Стёпка - что есть духу, бегом – под крышу забьётся, дверь прижмёт да подвалит чем. А уж если  злая мощь прёт медведем рычащим, топором её Стёпка встречает. Заступом, цепом, косой, вилами. Что к месту придётся. Силы Стёпке не занимать. Горит в руках работа. И пашня пашется. И хлеб сеется. И родные довольны: в стать вошёл парень. И верно – в самую стать. Даже на хоровод поглядывать стал уверенно. Стоит себе степенно, глядит понимающе, с уважением. Усмешечка – так – лёгонькая, всего ничего…. Совсем без усмешки-то – тоже нельзя…. Красота ж вешняя!
  Только вешняя эта красота сыграла со Стёпкой злую шутку. Аккурат к Рождеству. Совсем уж примирился с красотой Стёпка. Перестал бояться да шарахаться. Распрямил спокойно плечи. Да, видать, где-то загордился. Она и подсидела.
  Зима началась в тот год ни пойми как: то снег, то дождь; то приморозит, то развезёт. И только на Спиридона лёг надёжный санный путь. И снег повалил – не продохнуть! Как будто всё, что до того удерживалось и приберегалось, разом на землю вывалилось. За одну ночь сугробы по окна выросли. За неделю – до крыши. От ветру греблёной волной пошли. На воротах кокошники кипенные налипли, под воротами гроздья жемчуга  повисли. А снег всё сыпет-подсыпает. Летят пушинки белые – в запуски играют! Как девчонки смешливые, толкаются, слепляются, в хороводы скручиваются – аж похохатывают! Весело им, понимаешь, Божий мир до краёв наполнять!
  Но к Рождеству дороги укатались, стали ровные, плотные и гладкие. Опасались в селе, со снежным заносом не справятся – справились! Стёпка и не удивился. А как же иначе? К празднику-то? Бог-то – помогает же! Дороги крепкие стали, стала и река, как литая. В одном месте только река чудила. Испокон веку так. При впадении в неё малого притока. Омут-заверть там крутится. Не хочет под лёд. Бунтует. Люди его знают, обходят, с норовистым водокрутом не связываются. А так – вся река надёжная. И дорога по ней – тоже надёжная.
  Вот по этой по дороге-то – прикатили саночки. Ничего особенного саночки. Как все прочие. Лёгкие, выписные, ладно сбитые. Подоспели саночки в самый канун. В канун из окрестных деревень, с дальних хуторов люди съезжались. Тот к свату, тот к брату, тот к куму. Прибудут засветло - и погостить-повидаться, и благостную службу отстоять-потрудиться. Последний день пребывали люди в посте – и в каком посте! Сугубом! Наиголоднейшем. Видно, с голоду со Стёпкой это и случилось.
   Голод здорово изнутри свербил. С утра-то Стёпка его вовсе даже не замечал, да и работы много было. Напоследок разбрасывали её, работу. Второпях да впопыхах: побольше бы успеть до звезды. А как обеденное время подошло – вот тут Стёпку пробрало! Нутро жгутом аж закручивалось! Выло и стонало! От стонов-воев тех голова у Стёпки кружилась, и звон в ней стоял, так что искры в глазах дрожали, а дрожь в руках искрила. А там и ноги чего-то заплетаться пошли…. А поблажек никаких – вымахал парень, не прежняя ж пустельга! Сам никогда бы поблажки не допустил: если уж себе поблажку, то что с младшеньких спрашивать? А их – вон сколько за ним следом – мал-мала-меньше – до самых голопузых. Голопузым-то – им хлебца, конечно. Брюквы томлённой, луку печёного, гороху паренного. С них что взять? А какие постарше – с тех уж спрос. Умей терпеть. И терпели. Ну, разве что самую малость, как брюхо подведёт – червячка заморят, что б не кусался. Ну, ладно – по младости. Так Стёпка-то – он второй брат за старшим. А старшего – женят после Крещенья. Мужик.
   Солнце к закату спускалось, когда Стёпка дровни из лесу пригнал, Гнедка домой привёл. Последний раз потрудился Гнедко – и хватит! Пускай отдыхает, праздник встречает. Трудяга-коняга! На все Святки дровами хозяев обеспечил. Тепло да весело дома будет! Пироги будет мать печь что ни день! Щей мясных наварит! Оно конечно – тепло людям достанется, Гнедку его не положено. Ему в конюшне сена мягкого да попоны рыхлой хватит. Не балуют зверину-скотину. Так уж заведено. Да Гнедко - всё одно - доволен. Вон как головой-то крутанул – чует дом! Сейчас возьмёт его Стёпка под уздцы, на двор заведёт, разнуздает, из избы воды ему принесёт, стоялой, не ледяной. Завтра девки лент ему в гриву наплетут, дугу разукрасят, бубенцами увесят: катанье-гулянье пойдёт. Распотешится люд - чай забор не снесут! Чего не погулять, не порадоваться? Не бедные! Умеем работать – умеем гулять! Цельный день сегодня сёстры избу мыли-убирали. Образа к Рождеству до блеска начищали. Полотенцами шитыми увешивали. Званным-почётным гостем в избу праздник идёт! Ох, ждут его! Заждались!
   Весело-размашисто Стёпка ворота распахнул,  похлопал Гнедка по крепкому крупу – что ж, мол, заходи, друг! Конь – он и есть друг, хоть и скотина! Гнедку нечего указывать – сам знает. Завёл его Стёпка во двор, потом вернулся – ворота закрыть – и застыл ошарашено…. Потому как, тут - эти самые саночки и подъехали. Как ни в чём не бывало. К соседним воротам. К Михайловой избе. Остановились. Откинулся полог. Слез с саней осанистый мужик в долгополой крытой шубе. Важно к воротам двинулся. Заколотил в них кнутовищем. Базланул мощным басом: «Принимай гостей, хозяин!». Вслед за степенным мужиком спустилась с саней куколка закутанная. Нарядная, весёлая, яркая такая куколка. Вся в красном-жёлтом-зелёном. Голова цветастым платком покрыта. А личика не видать. По самые глаза – от морозу - укрыто личико белым мягким пуховым платком. Глаза одни.  Во всю ширь распахнутые, огромные – из ресниц из чёрных, из-под бровей гнутых - синим светом горят. Вот как летом небушко в жаркий полдень. Как лён-ленок, цвет-василёк! Слыхал Стёпка, на свете лазурь-камень водится, и синей того камня нет ничего! А  вот, есть - оказывается…. Зажёгся тот лазурь-камень между белым платочком пуховым да наголовным цветным, просверкал сквозь завесу снежную - да на Стёпку и уставился. На мгновение одно. И тут же в сторону сиганул и вниз упал. Вот и всё. Спрятался – и нет. Стёпка стоит об одну сторону улицы, куколка – о другую. А между ними – снег себе сыплет. Сыплет и сыплет. Чего хочешь тут – то и делай….
    Ну… чего делать…? Уронил Стёпка рукавицу в снег, открыл рот – да и… слово произнёс. А на что ж человеку слово? Вот оно – к делу пришлось. Трепетное, робкое, короткое слово получилось: «Кто такая? Откуда?». Камень-лазурь вновь сквозь снег чиркнул. Поднялась рукавичка белая, отодвинула белый платок, белое чистое личико открыла. По обе стороны личика – ал-закат пылает; посерёдке, пониже где – маков бутон рдеет. Краше ничего и никогда Стёпка не видел. Чуть приоткрыл мак-бутон один лепесток и проронил слово в ответ – и тоже робкое, короткое - а точно колокольчик тренькнул: «С Запольного хутора, к дяде Михайле приехали…». «Далёко…»,- подумалось Стёпке, и грустно стало. Уедет – и не увидишь больше.
     Тут и сам дядя Михайло вышел. Такой же, как брат – огромный, важный. С грохотом ворота отворил – и сразу руки обниматься растопырил. Из пегой косматой бороды блеснула широкая улыбка. Забасил радостно: «Ну, наконец, пожаловал, братец родный! Заждались тебя, сколько не был-то! Уважил-утешил, не забыл! Ну, входи, не стой! Жена! Обустрой!- это он, обернувшись, крикнул; и опять к брату, теперь уж – на куколку кивнув, - а это кого ж? дочку привёз? этак выросла?! Мать вылитая!». Ненароком заметит Стёпка – от последних слов - словно вдруг плечами опал брат Михайлов. На миг один  - точно ростом уменьшился – этак сник головой. А потом – ничего. Приосанился, с довольным видом навстречу шагнул, радушно распахнул объятья. Пообнимались басовитые братья и радостно в избу  двинулись. Ну, и куколка с ними, понятно…. Не за воротами же ей стоять. Опустила голову, краем глаза метнула на Стёпку синюю искру - и совсем отвернулась.
    Пошла себе неторопливо. Пока дядька ворота закрывал, всё видна была - в алой крытой шубке разузоренной, платком повязанная – по белому полю цветы: розаны пунцовые, ярко-жёлтые лютики, васильки голубые – а вокруг, враскид – папорот-цвет – зелень-трава…. Пока совсем ворота не закрылись – всё стоял Стёпка да глядел вслед.
    Так и стоял бы. Да пинка заработал. А следом и затрещины. Вышел – гневен, скор на расправу – родный батюшка. Отходил по высшему чину. И было, за что. Гнедко-то – так и остался посередь двора - нераспряженный, непоеный, некормленый, неубранный. А лошадь – она хоть и здоровая тварь, хоть крепкая, хоть грубая – а нежная! Ей – уход-внимание требуется!
   Одно и спасло Стёпку от самых крутых мер – Праздник грядущий. Праздник-то – кто ж его кому испортит?! Кто грех на душу возьмёт? Махнул батя в сердцах рукой – да и простил.
    Заторопился Стёпка, закрутился туда-сюда. Ушибленное место потёр – и забыл: некогда! Надо и Гнедка напоить, и остатнюю работу справить, да и куколку не упустить! А ну как зазвонит к вечерне колокол, а Стёпка не успеет, не перехватит её по дороге к церкви? Не пойдёт в стороне да рядом, заглядывая в белое личико? Не отпинает прочих ребяток, кто приступить посмеет? «Только посмейте!»,- аж задохнулся про себя Стёпка. И сразу вспомнил вечного супротивника своего – Герашку, дядьки Пафнутия сынка. Задиристый-зубастый, гордячий-горластый – не давал Герашка спуску Стёпке. И Стёпка ему не давал. Так и остались оба – с малых лет до сей поры – друг другом не сломлены, не спущены. А значит – на равных.
     Вспомнил Стёпка про Герашку – засопел в гневе, покраснел и глаза злые сощурил. Даже про Рождество на минуту забыл – вот как рассердился. Но всё же спохватился, образумился: не дело – к празднику злые глаза щурить да сопеть, как кабан. Это верно – не дело. Но поторопиться, всё же, следует. И завертелся Стёпка бойко да справно! Загорелась, закипела в руках работа. Быстро-ловко всё устроил-наладил, раньше всех управился. Так что осталось время и умыться, и обрядиться, и гребешком лохмы соломенные расчесать ровно, на обе стороны.
     И когда вышла со двора Михайлы нарядная куколка с отцом да с дядиным семейством, Стёпка её уже давно у ворот ждал-выглядывал. Куколка его тоже заметила. Синий взгляд на нём приостановила и тут же отвела. Полоснул синий взгляд Стёпку наискось – и почувствовал вдруг Стёпка, что стал он теперь самым счастливым и весёлым парнишкой во всём селе. Засвистало-запело внутри его на все лады! Удаль охватила лихая-бесшабашная, так что вздумай кто на борьбу его вызвать или задеть сгоряча – разметал бы Стёпка любого противника с лёгкостью, с какою былинку скашивают, крапиву срубают!
     Вот какой стал Стёпка молодец! И плечами повёл…. И глянул независимо…. И куколка – взглянет – так сразу и видит, какой Стёпка молодец! Так и шли до самой церкви. Нет-нет – а всё друг на друга глядели: и какой Стёпка молодец, и какая куколка вся краля, краше прежнего, и платок нарядней-ярче-новей, и щёки алей, и глаза синей, и коса вослед до пят по снегу стелется, алой лентой заплетается, шитым косником завершается – сама же тугой толстой и чёрной змеёй по снегу вьётся. Никогда Стёпка такой косы не видал. Ни у одной девки. А уж на что был разглядывать горазд!
     Кабы Стёпка меньше на куколку таращился – углядел бы он Герашку Пафнутьева. Увидал бы, как Герашка тот глазами впивается в девку. Не теми - наглыми да смелыми, - с какими он на стенку биться выходит, а другими… робкими… тоскливыми… какими волк затравленный на огонь глядит… глядит – и смерть свою чует. Такому волку терять нечего. Такой волк и оттуда… из смерти… успеет зубами ухватить.
   Да… совсем ни к месту пришёлся Герашка… и со счетов его не сбросишь. Другие ребята – и хлопот никаких, а этот…. Когда Стёпка заметил его, у самой уж церкви, на крыльцо поднимаясь – ох, прижало да засосало внутри! Никакой соченьников голод в сравненье нейдёт! Десять сочельников подряд перенёс бы, лишь бы Герашка этот о другую сторону  дружно ступающего Михайлова семейства не тащился вслед, не глядел на куколку, как побитый!
   И вот ведь занятно выходит…. Сколько раз уж дрался с ним Стёпка! Сколько раз колотили друг друга, в кровь расшибали, вслякоть размазывали – а всё равно – и с расквашенным носом, и с намятыми боками – побитым Герашка не был! Нет! Не сдавался! Всё заносился-задирался-хорохорился! Выдерживал Стёпкин натиск! А тут – по левую сторону паперти, где куколка красными нарядными сапожками прошлась – сломило его…. Побитый! Как есть – побитый стоит….
     Пригляделся к нему Стёпка. Уразумел, что к чему. И тут же отмёл прочь: ни до него…. Свои дела бы не упустить: куколка идёт, не ждёт… уж и в главный придел, облаками-ангелами по своду расписанный, ступила…. Народу вокруг колышется…! Не протолкнёшься потом!
    Стёпка – протолкнулся. Не таков был, чтоб отстать. В сторонке, позади куколки притулился. Незаметнее – в тени чтоб…. Отцу с дядькой глаза не мозолить.
    В приделе куколка согрелась, шубку распахнула, с головы цветной платок на плечи сбросила. Под тёплым-цветным – второй. Тонкого шёлка, белоснежный. И повязан платок на узорный ободок. Впереди – полукругом с мысиком возвышается, яркими бусами расшитый, искусно-причудливо…. А руки тонкие… а пальцы длинные, ловкие…. Сразу видать: рукодельница.
    Постояла, поглядела вокруг куколка – поняла, где что; что к чему. На людей пооглядывалась. Заоборачивалась. Понял Стёпка – свечку хочет спросить. Дядька Михайло, вон, уж назад продвигается, несёт в кулаке зажатую вязку толстых, богатых свечей. А Стёпка – ловчей-проворней. У него свечки - давно в руках. И к куколке он ближе. Подъюлил, подкрутился – как бы невзначай перед нею встал. С улыбкой на ладони протянул: бери, мол. Как душа велит. Хошь – одну, хошь – все!
   Куколка взглянула озадачено. Поморгала глазами. Подумала. И, осторожно улыбнувшись, взяла половину.
Как велела душа. Как Стёпка и загадал. Потому как ему, Стёпке, душа так подсказывала: раз половина, значит всё у них пополам будет. «Тебя как звать-то?»,- спросил едва слышно. Куколка быстро, не взглянув,  украдкой - шепнула в ответ: «А Сосёнка…». – «Чего..?»,- оторопел Стёпка, и пятерня сама собой, ненароком, - чёсаные волоса взъерошила. Торчком встали. Куколка глянула – да и прыснула. Но – по-доброму. И посмотрела по-хорошему. Это Стёпка понял. В недоумении вихры пригладил. Только всё в голове вертелось: «Это что ж за имя-то такое? Что-то не встречал в святцах ни сосенок, ни ёлочек…».
   Так всю службу и простоял растерянно. И когда желающие к исповеди потекли – пошёл со всеми. Хорошее дело – напоследок, пред праздником покаяться-причаститься, в чистоте Рождество встретить. Да и – куколка… Сосёнка-то эта… тоже  туда же – а с ней рядом постоять тянет. Как же, интересно, батюшка грехи ей отпускать станет, Сосёнке-то? Что ж это за святая - из сосен-то которая? Ох, любопытно!
    Только не такое дело - исповедь, чтоб там узнать чего можно было. Как приблизились к аналою, глаз не спускал Стёпка с Сосенки. И уши всё напрягал, прислушиваясь. И шею вытягивал. А только – ничего-то не услышал. Подошла девица к батюшке тихонько-скромненько, личико долу опустимши, пошелестела слегка невнятно – и накрыли её епитрахилью. Вот и вся недолга.
    А у Стёпки – и без куколки заморочки имеются. Не дай бог куколке про них узнать! Отошла бы поскорей, что ли…. Господи! Ведь сейчас каяться предстоит! Ох, срам! Как же это проговорить-то всё? Ох! И зачем только…?
    Вспомнил Стёпка – и сразу вспотел, сделался красным, точно из бани выскочил…. Ох, бани эти! Верно говорят – нечистое место! Тело моет – душу мажет…. Ой… всё ближе… одного пропустил… другого… больше уж не выходит… в спину толкают… неужто сейчас… так-то прямо…?
   «Ну…, - батюшка внимательно всмотрелся в лицо ему, позвал настойчивей… да по имени, - чего стоишь, Степан? Иди уж…».
     Стёпка испуганно голову в плечи втянул, глаза от людей спрятал. Согнувшись, к аналою подошёл, к самому кресту склонился. Батюшка взглянул строго. Проговорил обыденно – и спокойно: «Всяк ни без греха. Кайся – чем грешен?». Стёпка, страшась, с малого начал: и молитвы пропускал, и отца гневил, и озорное   помышлял…. «Ещё что?», - всякий раз спрашивал священник. Стёпке уж и не вспоминается ничего, а всё о главном молчит  - мямлит пустое…. А народ стоит-ждёт, переминается. И дошло тут до Стёпки: вот он время тут тянет, батюшку стыдится, а куколка, Сосёнка-то эта, поди, глядит со стороны и думает, мол, ну, нагрешил парень! Дольше всех у аналоя!
    Перепугался Стёпка и наспех, заполошно, торопливо  всё и высказал: так и так, мол, возле бани ненароком  задержался, когда бабы парились. Идти да идти бы, не оглядываясь…. Так нет же! Согрешил, глянул. Да ещё схоронился, чтоб не заметили. Как выскочила одна, плюхнулась в снег – тут же и оскоромился. И бес потом всю ночь приступал. Тьфу!
   Священник выслушал, подумал. Помолчав, спросил: «Это зачем же тебе понадобилось?».- «А любопытно было…», - признался Стёпка. Батюшка покачал головой: «Любопытство праотца сгубило. Чего тебе мимо не шлось? Душа на грех – как муха на дерьмо…. Вот и попался! Окорячил тебя бес. Спасаться надо! Кайся да поклоны клади! Каждодневно, до Крещения, по десять земных поклонов. Потом на исповедь придёшь. А сейчас причастись! Бог поможет!».
     У Стёпки на сердце отлегло. Сразу хорошо, спокойно стало. «Ох, отработаю!- с пылом решил он,- ни дня не пропущу – лишь бы Господь простил!».
     Повеселел Стёпка. Крест и Евангелие устами тронул. В сторону отошёл. И опасливо на куколку оглянулся. Куколка в стороне возле отца с дядей стоит – лоб крестит, в пояс кланяется, смотрит на Царские врата, а краем глаза, осторожно да урывками – на Степку. Вот вроде строгая вся, а как будто из одних улыбок состоит!
     Стёпка и разулыбался…. Стоит в храме – и никак не может улыбку с лица стереть. Спохватится, приструнит себя, серьёзность напустит – а губы удержаться не могут – так и расползаются в обе стороны…. И в голове, сквозь розовый туман – счастье щёлкает!
    А чего ему щёлкать-то? Чего ему, Стёпке, улыбаться? Отгудят колокола, отзвонят праздники, отгуляет честнОй народ – запряжёт Михайлов брат лошадок, подсадит дочку в сани – и прощай, Сосенка… как доселе не видал – так и впредь не увидеть. Ведь экая даль – Запольный хутор! И Стёпкин батюшка не отпустит…. Да и Сосёнкин – не встретит….  Всё так, всё верно… а только так уж устроен молодой счастливый человек – что печаль ему пО боку. Не думает – и нет её! Святки – ни день, ни два… цельный десяток! Когда ещё кончатся! Налюбуемся, нарадуемся – всё впереди! Завтра самое веселье начнётся!
     Думает Стёпка про завтрее – а только покуда сегоднее не кончилось. Идёт время, не спеша. Тянется помаленьку. Плывёт себе служба благостная – и по словам-пениям её вечным каждый в храме судит-понимает: вот-вот… вот уж близко… ещё чуть-чуть… ещё….
    И ударит колокол, точно задохнувшись… и пойдёт звонить великие звоны… бесконечно, безоглядно, взахлёб! Дин-дон! Рождество Господне! Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума.... Расступайтесь, силы тёмные! Пришёл светлый день, светлый час, светлый миг! Явился Господь на землю – ради нас, грешных! Ради нас, детей своих неразумных… коим всё чего-то не хватает в жизни… Кому чести людской, кому казны златой, кому Сосенки-девицы…
     Так и было всё…. Превеликий звон заполнил мир вокруг! Не было сердца, не раскрывшегося навстречу ему! Как цветок раскрывается по весне – вот так! Громадная радость забурлила-заклокотала весенним потоком, прорвала наст ледяной! Что ей зима студёная?! Что морозы Рождественские?! Радость в мире – что птица, носится! Вьётся, кружится, людей будоражит! Нас бо ради родися, Отроча Младо, Превечный Бог!
    Горят-полыхают свечи, ярый воск плавится-течёт, не каплями катится – ручями бежит! Жар стоит не по-зимнему – летним венцом! - золотыми лучами по всему храму расходится! То ли солнцем, то ли звездой Вифлеемской под самым куполом зажигается! И звонят-гудят-поют колокола – неудержно! неистово! Дин-дон! Вот так….
    Всей грудью, от всей души, со всеми всклад, самозабвенно – выкликнул Стёпка заветный глас: «Величаем Тя, Живодавче Христе…». Дрогнула-заколыхалась где-то в вышине Солнце правды – звезда полуночная, та самая, с которой волсви путешествуют… путеводная, стало быть, звезда! которая ко Христу ведёт! А снизу, полыхнув рядом со Стёпкой – устремился вслед звезде – синий  Сосёнкин взгляд. Взлетел, подхватил слово девичий голос: «Нас ради плотию рождшагося от безневестныя и Пречистыя Девы Марии».
    Так они рядом стояли – и пели. Стояли – и пели. И свивались оба голоса упругими плетьми да петлями в кудель кручёную, пасму путанную, пряжу сваленную, которую вовек ни разобрать, ни расплести, ни раздёрнуть, ни разорвать! Вот как пели! Ничего вокруг не видали. Не заметили, как вдруг хмур-суров, не по-праздничному, глянул искоса Сосёнкин грозный батюшка….
    А под сводом тем временем – Херувимская песня звенела!  И свечи блистали – сотни свечей! Рассекая тьму, распадаясь лучами – яркими звёздами огоньки их сверкали. А в лучах цвели цветы и ангелы летали! И все это видели – и не удивлялись! Конечно – ангелы! Ведь Рождество!
  А потом Причастие было….  Вот когда Стёпка узнал, наконец-таки, Сосёнкино имя. Оказалось – обычное оно! И в святцах значится! И как он сам не догадался?! Знал же его! Правда, ни одной девчонки в селе под таким именем не водилось… потому и впал Стёпка в сомнение…, но сам-то – помнил… про пророка Даниила слыхивал… что пророческие видения зрил, со зверями-львами во рву пребывал и спас умным судом от клеветы и погибели прекрасную Сосанну… тамошним языком если – белую лилию….
    Белые лилии по всем по стрельчатым церковным окнам морозною выдумкой раскинули свои лепестки, наглухо сплошь заткали кристальным порохом инея, так что и ночи за ними не видать, а мерцают лилейные росчерки в отражённом свете свеч, вспыхивают и переливаются. А там, вдали за ними, в ночи дремучей, во тьме колючей – высятся, видны за деревней, стражей стоят - грозные могучие сосны. А вперемежку с ними – молодые, душистые, смолянистые – сосенки…. И горит-сияет над Божьим миром, игольчато переливает тонкие лучи – та ещё! с давних-древних пор взошедшая - голубая Вифлеемская звезда, которая светит нынче, в ночь Рождественскую, сквозь вьюги-метели, сквозь завесь снежную, каждому сердцу, человеком ли будь, зверем, деревом – на всей земле….
    Кончилась служба всенощная…. Ко кресту потянулся народ. Вперёд пошли мужики степенные, следом парнишки прыткие, после бабы разряженные, а там и девицы…. Так что Стёпке куколку пришлось у дверей подождать…. Расходились семейно. Сосёнкина родня и Сосенка при ней. И опять – в стороне, осторожно, крадучись – справа Стёпка тянулся, слева Герашка маячил. Ох, Герашка!
      Удаль Герашкину Стёпка на следующий день оценил. На улице с ним столкнувшись, у Михайловых ворот. Как только отец отпустил – сразу Стёпка со двора рванул. Налету тулуп нацепил, шапку нахлобучил. Выбежал – а Герашка уж тут…. Караулит. И чего караулит? Не ему же Сосенка в церкви улыбалась, не на него всю дорогу от церкви оглядывалась…. А может – и ему, - захолонуло у Стёпки внутри…. Нет! Стёпка ж видел! Да и не такая она, Сосенка – чтоб Герашке улыбаться! И вообще – здесь наши ворота!
    Бились долго. Крепко. С хрустом, с хряпом. Остервенело удары наносили, рьяно хвостали, напористо, по-петушиному, друг на друга кидались. По неписаному закону следовало – до первой крови на снегу. Потому как – если обоюдно носы поразбивать – это ни вашим, ни нашим. Кому такой  нужен - с лицом, как свежатина? Девок распугать?
    Однако по такому случаю, как сегодняшний – Герашка законы презрел. И Стёпка, при радостно ёкнувшем сердце – понял, почему! А потому, что – не светит Герашке это солнышко! Ему и терять нечего! С обиды-досады на Стёпку ломит! И личиком не дорожит! Что с личиком, что без него – Сосёнке он не надобен!

*матица и матища - балка, брус поперек всей избы, на котором настлан накат, потолок.

Отредактировано Евлалия (2009-01-18 16:02:59)

ЗВЕЗДА (окончание)

Как? – Стёпка всю ночь голову ломал. Всё сено на полатях изъелозил, братьев-сестёр истолкал, жбан воды чрез себя процедил…. В смутном, настигшем, наконец,  его сне всё ответа искал, видения всякие за явь принимал. То чудилось, что заклинило Михайле ворота, замок на них насажен этакий-невиданый, затейливый-загадочный, что никак невозможно отомкнуть его, ворота отворить да лошадей вывести! То мнилось – из села их - нетути дорог! Все, какие до сей поры были – вдруг ни с того, ни с сего, в одну ночь – крюками закрутились и, выбежав с одной стороны села, огибают его и забегают с другой…. И уж совсем напоследок, когда скупо забрезжило в окошко – приснилось и вовсе что-то несусветное: вроде, чёрный вран над селом кругами летает и грязными словами ругается вовсе не по-птичьи. Пригляделся Стёпка – и догадался, что не вран это никакой, а жених Соликамский! Ишь! Разлетался, зверюга! От! Я тебе! Пустил Стёпка в жениха калёную-перёную стрелу – и сбил его наземь. Грянулся ворон недобитый, дёргается, пробует на крыло стать – не тут-то было! Кинулся Стёпка сверху, придавил животом, ухватил за тощую щею – и с торжеством собрался, было, на Михайлов двор представить: вот, мол, полюбуйся, соседушко, с кем породниться мыслишь! Только не вышло яркого шествия… проснулся Стёпка.
   Проснулся – чуть с полатей не рухнул! Рассвело! А ну! уедет Сосёнкин батюшка! Господи! Спаси-помилуй!
     Как попало – натянул тулуп, с полатей ссыпался, ногами в валенки юркнул – кубарем из балагушки выкатился. На лету пятернёй волоса расчесал и пригоршней снега лицо умыл. Выбросился за ворота….
     Ожидал сани впряжённые увидать… лошадку нетерпеливую под дугой… сборы, хлопоты, проводы… а то – и Сосёнку… хоть свидеться на прощанье… не сдержал Стёпка слова – а поверила девчонка! Значит – виноват пред ней… совестно в глаза глянуть – да только всё равно хочется….
    Постоял Стёпка в воротах, глаза продирая…. Всё никак не мог понять, что ж это за притча такая…. Чиста-бела улица, сколько глаз хватает… Сыпет-посыпает её частый снежок…. Что налево, что направо, что прямо…. Ни саней, ни лошадок… ни следов, ни полозьев…. Крепко заперты Михайловы ворота, и налип на них поверху снежный гребень. Снегом полнятся сугробы вокруг, хмарь тусклая с небес нависла. Вчерашний яркий морозный день - влажным, серым сменился, блёклой тучей закрылся…. И ничего в нём не ясно…. Где – гости-то Михайловские?
    Может – и правда – чудо свершилось, и по какой-то причине задержался у братца Сосёнкин батюшка? Передумал, там, занемог… а то – и к обедне уговорился…? Стёпка даже не решался такому счастью поверить. Как же разузнать чего? К Михайле на двор сунуться?
    Походил Стёпка вдоль Михайлова забора. Щелей никаких. Двурядный горбыль. На забор цапанулся вскарабкаться – пёс забрехал. Погодя – стукнула дверь, под тяжёлой поступью снег проскрипел, калитка отворилась. В снежной раме её обрисовался сердитый Михайла. Рявкнул свирепо: «Чего под забором шныряешь? Вот я тебе!». Недосуг было Стёпке пугаться – скорей бы про племяшку Сосёнку спросить! Тут ли они с батюшкой – или не тут? Дерзнул, спросил. С низким поклоном и словом учёным... это те не по-пермяцки…. Даже из псалтири чего-то вкрутил…. Глянул Михайло исподлобья, выдыхнул клокочущую струю пара и в угрюмом молчании хлопнул калиткой. Ишь! Знаться не хочет….
     Обиделся Стёпка. Не то – чтобы совсем обиделся… не до обид здесь… скулит сердце – а всё остальное по боку…. Всё пустое, всё долой да мимо! Одно лишь печёт: невтерпёжь! вынь да полОжь! Сосёнку-девчонку  весёлую, синеглазую! И любой ценой узнать про неё надобно!
    Принялся Стёпка узнавать. Сунулся к одному, другому, третьему. С дальнего прицелу, осторожно, не напрямую. Сосёнку вопросами не поминал – поминал брата-гостя Михайлова. К родному батюшке окольно подъехал. Братца попытал. К матушке приластился. Всех соседей по очереди обежал. И нарвался под конец на Герашку. Хотел сперва обойти его. Разбирайся с ним! Свои заботы торопят! А потом подумал-подумал… и подошёл. Его спросил, не таясь. Чего таиться? Не дурак, поди, Герашка: ещё, вон, нос не выправился….
   «Слышь…? Герашка! Увезли Сосёнку – али нет?».
Герашка нахмурился, досадливо взгляд в сторону отметнул, сердито дёрнул ртом: «А… с тебя - тоже толку чуть…?». Помолчав, угрюмо добавил: «Думал – хоть ты знаешь…. Не устерёг, значит? Чего ж ты? Ворота в ворота…». От слов Герашкиных почувствовал Стёпка такой стыд, такую боль – что, кажется, помереть легче…. Чтоб не так душу жгло – через силу бормотнул первое, что в голову пришло: «Ты – чего? – знал, что ехать собрались? Откуда?». – «От чуда-юда!»,- вскинулся Герашка и опять голову уронил. Потухшим голосом устало бросил: «Вечером батя с Михайлой потолковали… а я рядом прошёлся…».
    Ребятки растерянно топтались посередь улицы. Неведение терзало. Но – оно же и вселяло зыбкую надежду. Упрям и строг Михайло. Если что решил – так решил, от своего не отступится. Ежели братец в эту породу – кто ж его уломать сможет? А всё ж….
    А – всё же – не было на заре лошадки у ворот! И снег ни в миг усыплет след: какое-никакое время надобно!
    Герашка пошмыгал носом: «Ладно… если задержались – так сегодня уж в путь не двинутся… Так что – прощевай пока… мне недосуг. Батя на мельницу за помолом посылает. Нынче наш черёд». Герашка сухо кивнул Стёпке и, не оглядываясь, пошагал к своим воротам.
     Вскоре ворота раскрылись, и Герашка, почмокивая и понукивая, выехал из них, привстав в санях, запряжённых пегою кобылой. Он с достоинством проследовал мимо истуканом стоящего, а потому изрядно заснеженного Стёпки, и, приостановив лошадь, буднично предложил: «Ну, чего? Садись – подвезу до двора. По пути же…». Стёпка вздрогнул, отряхнулся от снега – и не отказался…. Чего, в самом деле, долго помнить…? Ну, побились… ну, случается… может, ещё случится… но сейчас-то – замиренье. А значит – пустое  прочь! Забыли и отбросили.
    Сани были щедро завалены сеном. Из-за снега. На обратном пути – мешки укрыть. А пока – самим проехаться - любо, дорого, мягко, вольготно. Стёпка прокатился в Герашкиных санях до своих ворот, лениво перекидываясь с ним редкими словами,  и бормотнув на прощанье невнятную благодарность, спрыгнул в снег. Оба – и Герашка с саней, и спешившийся Стёпка – внимательно вгляделись в непроницаемые Михайловы окна, поизучали заснеженные ворота и забор. После чего со вздохом отвели взор. Герашка, не спеша, поскользил дальше, а Стёпка печально ткнулся к себе на двор.
    Во дворе батя Гнедка запрягал. Собирались ещё выехать нА люди. Второй Святошный день. Хоть день и неяркий – зато потеплело. Батюшка тихо-мирно посвистывал, в духе пребываючи. Гнедка похлопывал, оглаживал. Морковину сунул по щедрости в мягкие чёрные губы. Стёпку увидал, мигнул весело: «Ааа… прозевал пирог? Вон, иди… может, даст мать, ежели осталось чего…». Не по себе Стёпке было – а всё ж про пирог он мимо ушей не пропустил. Только вник в отцовы слова – сразу внутри с голоду засосало. Есть хотелось. Даже шагнул, было, к дверям…. Даже – в мыслях-то – прямо-таки, укусил пирог за румяный бок! А что? И укусил бы – шагни он шустрей и не задержись на пороге…. И тогда бы…
     Страшно подумать – что было бы тогда!
   Вот ведь как человек устроен…. Думает – к печке подсесть, ложкой загрести…. И не знает, что – вот уже! в сей миг! - далеко в вышине, в мутном пасмурном небе над ним – горит-разгорается, пронзая тучи - наливается дрожащим светом, мерцает серебряными всполыхами, всё ярче мечет игольчатые лучи - холодная и огромная - ослепительная звезда… Что сверкает она над Божьим миром, не прячась, не таясь, у всех на виду, видна отовсюду… и нет ей у людей никакого объяснения! Кинется в смятении народ, на землю попадает, завопит истошно, захрипит сдавлено, взвизгнет очумело… а может, спохватится, вспомнит о промысле Божьим, на колени опустится… умилится да взмолится…. Да только не поймёт – что это за знамение такое, и какой сокрыт здесь смысл…. Почувствует только силу – светлую, тягучую, непрекословную… -  какая пронзила Стёпку – едва лишь ненароком глаза он поднял. Поднял глаза – и сердце точно вылетело из груди - стало звёздным лучом. И противиться этому было немыслимо. Только и выжал Стёпка из сдавленного горла: стон – не стон, крик – не крик…: «Батю…». Отец глаза на него испугано вытаращил, растерялся… потом вверх глянул – и обмер…: «СвятЫй Боже!», - и осел в снег  .
    А Стёпка – не осЕл. И не упал, и не ослаб вовсе… потому что – понял вдруг: идти ему надобно! Скорей, шустрей идти! Идти – поторапливаться! Да что – поторапливаться?! – бегом бежать! Вот как вчера с горы катались – вот так! лететь! чтоб в ушах свистело! ТАк – зовёт она! переливается жемчужно, сыпет льдистые искры и тонким, надрывным звоном - зовёт….
    Всматриваясь, не отрывая глаз от звезды той небесной – прошептал Стёпка только: «Дозволь, батюшко…». И, более не видя, не слыша ничего – впрыгнул в запряжённые сани, хлестнул Гнедка по атласному крупу – и точно крылья выросли у коня!
   Сам порысил Гнедко. Стёпка и не правил. Стёпка на звезду смотрел. Краем глаза видел проносящиеся назад снежные волны полей, стремительно наступающий сизый лес – не зубчатый, как летом, а снегом сглаженный. Над ним! – над лесом стояла в безмолвной вышине острая и колкая, слепящая звезда – и тянула куда-то Стёпку радужно вспыхивающими лучами….
    Так же – краем глаза – заметил Стёпка Герашкины сани возле мельницы. Отметил про себя – и даже кликать-указывать не стал: и так всем всё видно, и так Герашке ясно – звезда в небе!
    По движению его саней понял Стёпка про Герашку…. Понял – и его! - подхватила и несёт по снегам светлая могучая сила – звезда в небе!
   Понял, что оба они – оба парнишки молодых – всё на свете отринув – стремглав летят на белый манящий свет, и нельзя тому возражать, нельзя противиться, потому что – звезда в небе!
    Крепче кобылы был Гнедко. Скоро поравнялся с Герашкой Стёпка. Далеко за мельницей, на покатом спуске друг за дружкой на речной лёд скатились. По реке понеслись неистовым скоком. Куда? Зачем? Неважно! Крылья! – у лошадей, у людей… всё прочее – пустое….
    Навстречу, в лицо гнал ветер снежные хлопья, застилая мир вокруг…. Сквозное, открытое место! Позёмка метелью закружилась, вздыбилась, взвилась, веретеном пошла. Засвистела, завизжала! Всё круче и круче забирает…. Всё хлёстче сечёт…. Всё щедрей валит… Небо тёмное, густое, ни просвета в тучах…. Ничего не видать в тучах! Ничего и быть не может - в тучах! Может быть там сейчас – только звезда!
    Враз захрапел вырвавшийся вперёд Гнедко. Дёрнул в сторону. Со скрежетом развернулись полозья. Тряхнуло сани на невесть откуда взявшихся ледяных буграх. Ахнул Стёпка, глаза вылупил… ЧуднОе происходит! Взвизгивают полозья по жёсткой гладкой наледи…. А с чего ей быть-то тут – нАледи?!
   А это - водокрут взбунтовался. Противится ж морозу-то! Вот он и взыгрался - так, что в гневном норове – возьми да выплеснись из прежнего своего удела! Возьми – да прокатись поверху льда заснеженного, пронесись клокочущей волной по наезженной санями дороге, по устойчивому пути! Старики рассказывали, случается с ним. Может, раз в сто лет – а случается….
   Вот – как раз – и случилось. Нынче. Видать, пред зарёй. Когда мороз с тёплыми струями воздушными ни на жизнь, а нАсмерть боролись. Побеждают, похоже, ветры полуденные, ан – успел мороз подкузьмить! Подсидел, подшутил над ребятками….
   Стёпка-то вывернулся, выправил сани. Оскалив зубы, провизжал позади летевшему Герашке: «Правей бери!». Но – подвела Герашку пугливая глупая кобыла. Скакнула заполошно, вывернулись сани, лопнули гужи – во всего размаху швырнуло Герашку в обледенелую с зеркально гладкими краями чашу полыньи, намытой водоворотом. Ужом завился Герашка, вцарапываясь в скользкие ледяные окатыши, распластываясь по наклонной глади, растопыриваясь-упираясь руками-ногами в круто обрывающиеся вниз блестящие края льдины, подвывая от ужаса…. Не удерживала Герашку ловкость бывалая: проваливался он с каждым мигом всё ниже, ниже… и – оборвался…. Купанулась в свинцовую стынь льняная голова без шапки… раз… и другой… тянет вниз тулуп намокающий… руки всё за боковины крутые хватаются…. Кабы ни Стёпка – хватай, не хватай….
   Стёпка – он не сразу сообразил… заметался, было… но выправился, догадался не в полынью следом кидаться, а к саням, где - помнил – на самом дне под соломой про запас всегда лежала скрученная крепкая верёвка… привязал её одним концом к кушаку, другим – к хомуту Гнедкову, вывернул оглоблю из саней – и с оглоблей наперевес поскользил к купели коварной.
    Не подвела добрая оглобля – чётко легла на высокие бугры намытого льда по обе стороны чаши. Животом хлопнулся Стёпка на оглоблю над самой полыньёй, вцепился в неё одной рукой – а другой потянулся изо всей мочи - и дотянулся – ухватил Герашку за льняные  патлы….
   Герашка не прозевал – изловчился, впился стылыми пальцами в Стёпкину руку. Стёпка тут же за руку его перехватил – и, что было голосу, Гнедку гаркнул: «Нооо!!!». Послушался славный коняга… потянул Стёпку – всего, как он есть: растопырившегося над чашей, упирающегося в оглоблю грудью, в край ледянины ногами. Потянул Стёпку – Стёпка Герашку – а Герашка… Герашка одной-то рукой – правильно! в Стёпкину руку вцепился, из последних сил не отпускает… а вот другой рукой – как ухватился со страху за что-то в глубине - так и держит….
    Старается Гнедко, орёт на него Стёпка, тащит Герашку… и чувствует – совсем сомлел парень… уж больно неловок… куль кулём… карабкается на оглоблю животом… а рукой себе не поможет… внизу, в глубине чаши рука… неживая, вроде….
   Но – тянет здоровый конь! Выполз Стёпка на ровное место, откуда вниз не съедешь. Сам упёрся – сильней стал дружка подтягивать. И вытянул вслед за собой Герашку – за одну руку. А другой рукой впился Герашка застывшими пальцами в толстую чёрную вервь с красным переплётом, с красным же мокрым лоскутом на конце. Стёпка не сразу и понял, что это….
    А потом – понял….
    Ахнув, рванулся назад, к полынье. Вспомнил: привязан за кушак – Гнедку заорал: «Сдай назад!». Эх! Наградил Господь справной лошадью! Потому как – если б не Гнедко…. И второй раз выручил, дружище! Вдругорядь вытащил Стёпку из коварной ледяной чаши…. И Стёпку вытащил - и Сосенку.
  То, что Сосенка ещё живая – ребятки поняли, когда на оглоблю её подтянули животом поперёк. Пошла выхлёстывать изнутри вода. Вперемежку с водой - хрипом дыхание прорезалось. И с хрипом этим разжался слегка кулак, стиснувший Стёпкино сердце, лишь увидал он - схватившийся за оглоблю, напрягшийся над глубиной - Сосёнкину голову в знакомом цветастом платке, вытянутую за косу из-подо льда. Она колыхалась, как поплавок, и личико, и открытые глаза были похожи на голубовато-прозрачные наледи вокруг огромной воронки омутова логова….
    Из того логова доставал Сосёнку Стёпка – как куклу тряпичную: неподвижную, потустороннюю… не так, как Герашку прыткого. Герашка – едва в себя пришёл – сразу живчиком закрутился. Вместе со Стёпкой они Сосёнку из полыньи извлёкли, бегом кобылу поймали, в сани Стёпкины верёвкой её привязали – Гнедку в пристяжные. Стёпка - что было сил - кнутом щёлкнул, свистнул. Понеслись сани.
    Уже в санях Стёпка с Герашкой из Сосёнки остатнюю воду выжали. Потрудились: и Сосёнку растирая, и Сосёнкину алую шубку выкручивая - воду из неё, из шубки  - сколько удалось – прямо на девке! И щедро соломы под неё понапихали. Тут же Герашка, сбросив  свой тулуп - ногами потоптал его – и, попоной и соломой обмотавшись, на себя опять надел. Стёпка завалил обоих оставшейся соломой и сам к ним прижался: не намного – а всё будет им теплее.
    Сосёнка постепенно очнулась… смутно взглянула на летящие белые берега, на хрипящих бешеных лошадей…. Как только глаза опять синими стали и осмысленными – посмотрела жалобно на ребят… то на Стёпку, то на Герашку…. Ребятки глаза и отвели. Сосёнка сдавленно хрюкнула – и заревела. Тут у Стёпки отлегло на душе. Раз ревёт – значит, жива.
   Сосёнку не успокаивали. Хорошо, что ревёт. Пусть ревёт. Это доброе дело – когда дочка по отцу голосит. Реви громче! И теплее станет, и воды поуменьшится.
    Ревела девка до самого села. До Стёпкиного двора. До Михайловых ворот. Загремел Стёпка сходу Михайле в ворота: «Беда, дядько Михайло!», а сани завернул сходу в свои, родные…. Где там ждать, пока Михайло откроет?! Скорей в тепло! Скорей согреть! Подхватили ребятки с двух сторон Сосёнку, на крыльцо вбежали, сквозь сени пролетели – в балагушку ввалились. Матушка ахнула, обернувшись…. Тут же батюшка пришёлся – только руки растопырил…. «Спаси, батюшка! Помоги, матушка! – сразбегу выпалил Стёпка, - Михайлов брат в полынье потоп!».
   Батюшка тут сразу встряхнулся, быстро в дело вник. Поспрашал Стёпку коротко. Уразумел, как, что…. В двери выскочил – мужиков поднимать. А матушка – скорей сестриц Стёпкиных со двора кликнула - приказала баню топить…. А сама в печку дров подкинула, заставила Герашку с Сосёнкой мокрое сбросить. Для чего Сосёнку за печку отвела. Тут же давай девку салом тереть. А Стёпка Герашку. Потом обоих оболокнули в овчину, да в холстину, да на печку уложили (одного - головой влево, другого – вправо), да рухлядью завалили, да молока горячего, благо к случаю оказалось, налили. Да теста матушка тут же на сковороду плеснула. Быстро блин за блином давай выкидывать. И Сосёнке. И Герашке. И Стёпке.
    И – ничего. Обошлось. Ну, не совсем, конечно, всё гладко сошло. Не сразу выправилось. И пластом потом полежал Герашка. И в жару ещё пометалась Сосёнка. Но – жива! Вот что чудо-то! Жива осталась! Бог миловал!
    Тогда, едва привезли её ребятки, батюшка Стёпкин и выбежавший на Стёпкин стук Михайла мужиков   кликнули, багры взяли, верёвок да шестов подлинней…. Дотемна всё полынью бередили…. А – только – впустую. Видно, течением утащило Сосёнкиного отца. Может, голову ударил…. Уж потом – как ожила и отплакалась Сосёнка – рассказала она, почему рано батюшка уехал, да поздно приехал. Почему в полынью попал аккурат пред тем, как  Герашка туда же ухнулся.
    Затемно ещё собрался Сосёнкин батюшка. С братом простился – и слушать ничего не стал. А уж как Михайла его уговаривал, мол, не зги не видать, и снегопад ещё…. Крепко тогда Михайла на ребят рассердился. Из-за прыткости их молодецкой, братец, с которым столько не видались, не загостился. Со двора торопится, в мозглую ночь лошадь гонит. Что и говорить – рановато тронулся брат. А только - не сразу. Всё, говорит, устроил я, как задумывал: и службу отстоял, и причастился, и родню повидал, а только не успел навестить на сельском нашем кладбище стариков-родителей покойных, да пять лет назад умершую красавицу-жену любимую, Сосёнкину матушку. А без этого, сказал, отсель я не уеду – хоть заодно, хоть по пути, хоть сделав крюк – а наведаюсь. Так и сделал. Завернули батюшка с дочкой на кладбище. Пока среди снега занесённые могилки отыскали, пока помянули, пока помолились, погрустили, поплакали…. Батюшка, над холмиком матушки Сосёнкиной, постоял, понурясь – да и выдохни вдруг: «Жди, Алёна!». И чего сказал? Это он часто, временами, говаривал…. Как найдёт тоска – так он и обронит порой… этак вот… жди, мол… а то ещё жарчей: скорей бы свидеться! Батюшка – он с тех самых пор – как матушку схоронил – и весел-то толком не был…. И тут тоже…. Уж рассвело… и ехать пора… уж даже дочка за рукав тянет – а он – всё нейдёт… всё не оторвётся… от могилы не отходит… когда ещё, говорит, другой раз окажемся….
   Когда всё ж тронулись – путь не в путь был. И снег повалил чаще… и поторапливаться следовало… и батюшка – вроде как не отошёл… при матушке остался…. И вожжи в руках невпопад, и санный ход неровен…. А потом что было – Сосёнка и не поняла толком…. Как в полынье барахталась – точно память обрубило. Было… было что-то… а – словно смазало сознание. Как во сне. Вишь, как бывает….
  Михайлова семья – уж как Стёпкину благодарила! – а  Сосёнку к себе забрала. Сразу из бани. А Герашку  - свои. Оттуда же. Жалко было Стёпке Сосёнку  отпускать. Но – понимал: Михайла девке дядя родной, погибшего отца брат, у них и горе общее, а он-то, Стёпка – никто ей, и негоже ему на чужое замахиваться. Отпустил он Сосёнку, и до самых ворот проводил её с дядей, и у самых ворот постоял ещё. Потоптался, попереминался, не спеша. И ещё подумал, что вот, мол… и потеря великая, и горе нешуточное, и жаль Сосёнку, что теперь без батюшки да без матушки, совсем сиротка…. Всё было у Стёпки: и сочувствие, и понимание, и помочь желание. А вот тревоги - не было. Сердце согревала блеснувшая Стёпке в это утро небесная звезда. И от звезды той – Стёпка верил… да нет! просто – знал! что всё на этом свете сложится  - и у него, и у всех людей на свете – так, как дОлжно…. Глянула звезда на мир – и так тому и быть!
   В суете приключившейся – про звезду вроде как забыли…. А потом, оказалось – видели её многие. И мужики у церкви. И мальчишки на горке. И бабы у колодца. И дьякон церковный. И священник. Все на ту звезду дивовались. А только не всем она звездою мнилась. Потому как – на том сошлись - что не по грехам им, людинам, знаки небесные. То отблеском солнца её считали. То сияньем полуночным, редкостным в сих местах явлением. А то и – маревом обманным, чудным наваждением. Отец – и тот усомнился, была ль она – звезда? И только Стёпка с Герашкой знали наверняка – что звезда та – зажглась на небе великою Божьей милостью, и что было ей в мире земном назначение и важное, и весомое… а вот что за назначение, что за смысл сокрытый – не людского ума дело. Людскому уму – и того хватит – что красивую и славную девчонку Сосёнку из смерти выхватили, в закрут-омут не пустили.
   Брата Михайлова по весне нашли, как река вскрылась. На версту по течению ушёл и в корягах застрял. Душу его христианскую зимою отпели, а тело теперь погребли. И домовину сколотили добротную, и литию отслужили усердную, и упокоили - рядом с родителями да любезною сердцу супругою.
   А дальше – жизнь пошла, как шла. И Пасха пришла. И Троица. И луга расцвели. И леса зелёным пухом оделись. И Сосенка – опять улыбаться стала.
   Ходил Стёпка лесами-лугами, рвал Сосёнке цветы медвяные. И Герашка – рвал. И по цветам этим – никогда Стёпка с Герашкой не спорили. Для всех солнце светит. И медвяных цветов всем хватит. Не в человеческой воле – солнце-цветы делить. На то есть воля Божья, звезда небесная – которая где-то там, очам невидима – глядит с высоты и ладит пути земные. И направляет – кого куда следует.
   Девчонка Сосёнка жить при дяде осталась. С дядей на Запольный хутор съездили, хозяйство обустроили, чтоб убытка не было. Это приданное девкино посчиталось. Михайло – мужик умный, пропасть добру не даст. Хотели жениху сообщить, послать…. А только – кто того жениха знает? Сосёнка – и та не знает. И Михайле – недосуг было брата расспросить. Где там, в местах Соликамских – жених девицы Сосаны обретается? От жениха того – ни слуху, ни духу. Жениху тому – батюшка слово давал. Девка не давала. Михайло – тем паче. Подождали – да и забыли….
   Чем кончилось? Да – поди – неплохо…. Жизнь – она нескончаема. Она чудес полна. Мудро Господь жизнь земную учредил – что и смертей, и горестей в ней довольно – а она всё людям в радость. И никто добром расстаться с ней не спешит. И каждый час, каждый миг – плещет нежными и трепетными крылами в этой жизни светлая надежда. И восходит порой над смёрзшейся стылой землёю во мглистом мареве снеговых туч ослепительно яркая, влекущая сердце звезда. Она иль нет – зажглась когда-то в Вифлееме – и принесла спасенье и надежду, Благую Весть – усомнившимся, отчаявшимся людям? Может, и другая. Не суть важно. Знает Стёпка только одно: раз зажегшись – звезда не гаснет! Нет! Так и блистает в небе! Так и влечёт сердца! Как влекла – когда-то, во времена давние, библейские – сердца простодушных пастухов! Раньше – чем сердца мудрецов! И с тех пор светит она над миром. Только – разве что людям – не видна. Потому что – чего ж так-то глядеть? Глаза проглядишь! Душу попусту измучаешь! Ты гляди – чтобы сердце из груди рвалось! Чтобы – крылья вырастали у резвых коней! Чтобы – не спрашивая, не думая, сразу – устремиться вслед за ней, позабыв всё на свете! А уж что да как – тому Господь устроитель!
  Так думал Стёпка. И Герашка – был с ним согласен….

Отредактировано Евлалия (2009-01-18 16:58:41)

Спаси Бог, Виктория! Я постараюсь что-то сделать с рассказом. Но кое с чем я не согласна: герой называет девушку куколкой не игриво - как сейчас бы сказали, в значении "красотка" - а потому, что впервые увидел её закутанную, как куколка, а куколки представляли собой свёрнутый лоскуток, похожий на запелёнутого младенца... ну, и условно продолжает так же называть дальше... позже он уже называет её только по имени.
пардус-рысь - я встречала это сочетание, именно так написанное, книга называлась "Повести древних лет", изд. 1943 г. автора не помню, речь шла о Новгороде.
про забродившее тесто я что-то не поняла... а из чего же пекутся блины?

Спаси Бог.

а что,только до 7 писать можно?((тогда я вряд ли что-нибудь сочиню((

Благодарю Вас, Виктория! Постараюсь разобраться.