Иеромонах Евлогий (Самороковский)

           * * *

А за окнами снова осень,
Карнавал средь опавших листьев,
А душа всё чего-то просит,
Ищет жалости, жаждет молитвы.

Просто рвется душа к покаянию,
Ищет света свечи горящей,
Может мало в душе упования,
Или веры нет настоящей.

Вот и бродит она по свету,
Подбирая любовь по осколкам.
И никто не поймет душу эту
Отчего она плачет в потемках.

Ивановка, октябрь 1996

         * * *

Молю Тебя, когда горько,
Молю Тебя, когда страшно.
Пускай мне сегодня больно,
Только бы все не напрасно…

И у края адовой пропасти,
Опять сквозь метель кричу я:
«Я прошу Тебя! Даруй, Господи,
Разума, моему безумию».

Среди лжи, нелюбви и зависти
Верю, надеюсь и чаю,
Что возьмешь меня, Боже, на Руки
И тихо скажешь: «Прощаю…»

Бурея, декабрь 2007

           * * *

Я уйду однажды насовсем,
Мне обратно не дано вернуться,
Смерти нет, но предстоит нам всем,
С Вечностью единожды столкнуться.

Тихо я уйду и навсегда,
На рассвете, не закрыв калитку,
В день великой Пасхи торжества,
Взяв свечи веселую улыбку.

И когда уйду, моя душа-
Бедная, израненная птица,
Вознесется, чтобы в небесах
Ко Христу припасть и исцелиться.

Бурея, октябрь 2006

Димкина ночка

      На дворе лил холодный осенний дождь. Безжалостный ветер рвал листья с деревьев и злобно хлопал  какой-то, уже полуоторвавшейся железякой на крыше дома. В комнате было тепло, несмотря на то, что отопление еще не дали. У нас всегда так, по крайней мере, последние лет десять, отключают слишком рано, а дают поздно, экономия – кажется так это сейчас называется. У ног тихо мурлыкал «Ветерок», еще советский, но еще вполне рабочий обогреватель, он то и обогревал мою небольшую квартирку. Взглянув на часы, я обнаружил, что уже далеко за полночь. Что же такое, что? Что? Что? Какая-то тревога засела во мне и не давала уснуть, гоняла меня по комнате из угла в угол, как маятник… я прочел молитву, стало легче. Достал из шкафчика «Валидол», подумал немного, и положил обратно, нет,…  не то…  не сердце… Ожидание чего-то наползало на меня со всей неотвратимостью.
      Телефонный звонок раздался в третьем часу. Я от неожиданности вздрогнул, напрягся и потянулся к трубке... дождался.   
–  Батюшка, благословите! – почти с плачем прокричала в трубку Нина, наша прихожанка…
–  Что? Что случилось? 
–  Димка… Внук…,  –  ее плач перешел в тихое, почти бесшумное рыдание. Было слышно, что плачет она давно и сил у нее уже нет.
–  Где?
–  В реанимации…
–  Бегу! Буду через десять минут!  –   ответил  я и положил трубку на телефон.
   Мысли закрутились, как белка в колесе. Димка, Димка … долгожданное дитя своих родителей. Так, они же крестить его собирались, но все откладывали, то некогда, то приболел, то еще что-нибудь… вечно вот  так, тянут, пока петух жареный не клюнет,… Что с ними поделаешь? Значит, крестить… ящик… крестильный ящик. Так,  в храме, на жертвеннике… ключи,… где ключи? Всегда  у меня так, как нужно, так не доищешься! Растяпа! Вот же они, на полке перед зеркалом.
     Через минуту я уже почти бежал, по темной улице подгоняемый дождем и ветром. Одинокая лампочка светила в переулке, качаясь на столбе и почти не помогала в пути. В такой тьме запросто можно было споткнуться или угодить в лужу. Через некоторое время я уже поднимался по ступенькам к реанимационной палате. Меня встретили Димкины родители и обе его бабушки, темные, поникшие, словно придавленные к земле огромным камнем. На лицах отражалась бессонная горестная ночь и то, что слез у них почти уже не осталось.
–  Пойдемте!  –  сказал я им и зашагал в конец коридора.
–  Батюшка, его утром забирают в город, так доктор сказал. А еще сказал, что бесполезно все, не жилец он.  – Нина снова всхлипнула и тихо зарыдала, закрыв лицо руками. 
–  А ну тихо! Мне хоть сердце своими слезами не рвите. Я ведь не железный, до инфаркта своими истериками доведете. Тут молиться надо, а не головой о стену стучать.
– Так родное дитятко-то!
– Тем более надо. А по-поводу «жилец» или «не жилец», это еще посмотрим, Господь чудеса творит. Сколько я таких «нежильцов» видел? По сию пору многие здравствуют. Правда, некоторые не научились ни чему, в храм на веревке не затянешь, но ведь живы же. Помнишь, в прошлом году крестил человека, которому череп сложили по кусочкам, чтобы в гробу красивее выглядел, тоже, ведь, «не жилец», говорили. Буквально вчера его на улице видел. Так что брось причитать. На все воля Божия. А рыдать у аналоя на исповеди будешь. Вот и пришли. Заходите.
Мы вошли в палату реанимации. Все было настолько белым, что после темного больничного коридора отзывалось болью в усталых после бессонной ночи глазах. На кроватке лежал маленький человечек, проживший всего ничего, но уже успевший заглянуть в лицо той, которая неизбежно приходит к каждому и которой почти все судорожно и нелепо боятся, как будто могут хоть что-то изменить, отвратить или убежать от нее. Хриплое, неровное Димкино дыхание то и дело прерывалось. Было понятно, что каждый новый вдох дается ему с усилием.
–  Воду, быстро! Я начинаю.
–  Благословенно Царство Отца и Сына и Святаго Духа ныне и присно и во веки веков!
– Господи благослови, Господи, помоги! Спаси и сохрани младенца Димитрия! –  почти в голос молилась Нина рядом со мной.
   Крещение совершили быстро, «страха ради смертного». Ну, младенец Димитрий, карабкайся с помощью Божией, ты нужен нам, необходим просто. И родителям, и бабушке с дедом, и храму … ишь ты, пожить еще не успел толком, а уже собрался. Не отпустим мы тебя! Господи, помоги, на Тебя все упование наше, да будет воля Твоя.

***
   Вчера на Литургии причащали нашего младенца Димитрия. Не по годам
большой карапуз сидел на руках у своего деда, глядел на стоявших вокруг богомольцев и тянулся ручонками к березовым веткам у икон. Вот и до Святой Чаши добрались. Слава Тебе, Господи! Ну, здравствуй, Димка! Здравствуй, моя бессонная осенняя ночь.
–  Причащается младенец Димитрий…

Точность – вежливость пономарей

         Густой кадильный дым окутывал иконы, слабые солнечные лучи пробивались сквозь замерзшие окна, падали на пол и там тихо и спокойно лежали, изредка переползая с места на место. На клиросе ветхая старушонка писклявым, еле слышным голосом что-то мяукала и только опытное православное ухо могло догадаться – шестой час, скоро Литургия начнется. Так и служим мы в нашем храме, я, да матушка Амфилохия, старая монахиня, прошедшая «и Крым, и Рым».  Как и в большинстве русских сёл, одни мы служим почти постоянно: прославляемое везде возрождение Православия деревень, к великому прискорбию, почти не коснулось, а в наших краях, похоже, не коснулось вообще ничего.
Храм наш нестарый: собственно как Дом Божий он существует всего лет десять, до этого здесь был клуб, самый обычный сельский клуб. Таких клубов-храмов много, очень много по Руси-матушке. Где-то была церковь, да разорили и клуб состряпали, а у нас вот получилось наоборот. Когда здание отдали, народ в храм сначала захаживал, но по большей части из-за любопытства. Потом стало понятно, что ничего, собственно говоря, кроме «Господи, помилуй», и непонятно, а чтобы в службе разбираться и настоящим прихожанином стать, ещё и трудиться нужно, да себя за шиворот в церковь тащить. Тут опять народу заметно поубавилось. Даже по воскресеньям человек десять бывает, и то хорошо, а уж в будни – и говорить нечего…
     Дверь тихонько скрипнула, и на пороге возник ещё нестарый субъект православной наружности. Надо же,  как всегда опаздывает, хорошо хоть к возгласу успел, а то обычно к Херувимской появляется. Да-да, это наш пономарь, Симеоном звать. Нужно заметить, что расстояние от его дома до храма – всего минут двадцать ходьбы, и любой среднестатистический христианин за это время его легко сможет его преодолеть, но не Семен, только не он. Наш пономарь способен передвигаться из дома в храм и час, и два.  Стоит встретить ему в пути каких-нибудь птиц на дереве, он встанет как вкопанный и будет любоваться ими, совершенно забыв, куда и зачем шёл, напевая какой-нибудь псалом, что-то типа: «…вся премудростию сотворил Еси…» А однажды летом притащил в храм жабу и сказал, что на дороге подобрал, красивая очень. Да не просто принес, а решил с нашими бабусями поделиться своей находкой! Ну и.…  Устроил массовую истерику, причем классическую, с нашатырём и корвалолом. Пытаться что-нибудь внушить ему совершенно бесполезно, впрочем, как и всему остальному местному люду: то ли климат здесь такой, то ли особенности местности, а может, и в крови у здешних аборигенов  такая упертость. Одно хорошо: меня не приняли, но и сектантов не жалуют. Никто не приживается: ни поп, ни Билли Грэм. Ну да ладно, посмотрим ещё, я-то здесь годик всего. Может, и откликнутся люди русские на Зов Божий.
    Так вот, сотворив, как и подобает, три поклона, Семён приблизился ко мне за благословением. Предпринимаю последнюю попытку...
– Семён! – говорю полушепотом, чтобы не слышали в храме, – ну что же ты опять опоздал? Сколько уже раз я тебе говорил: пономарь должен быть в алтаре раньше священника.
– Отче! – и мой драгоценный Сенечка (а именно так величают его местные платочковицы), округлив глаза, удивленно произнес. – Литургия ведь в девять?
– Ну да, – ответил я, уже подозревая, что моя последняя попытка заранее обречена.
– Так я в девять и вышел.
      Сердечного приступа со мной не случилось  только потому, что как раз в этот момент матушка на клиросе дочитала «Отче наш» и срочно нужен был возглас. Произнеся его, я  только и смог, что развести от бессилия руками и отправился поправлять как раз кстати потухшую на жертвеннике лампадку.

Ангелок из Покровки.

          К Великому Четвергу к нам приехало необычайно  много паломников. Даже из Покровки, самой дальней таежной деревни, что в двухстах километрах от нас, приехала древняя паломница, дивная старушечка девяноста с лишком лет. Наша Дарьюшка, наш ангелочек. Рискнула же – на вертолете да на «Уазике» добиралась. И ведь всю дорогу тряслась: сначала на вертолёте – от страха, а потом и по нашим, местным ухабам. Красивая и светлая, несмотря на свой почтенный возраст, вплыла она к нам  перед самой вечерней, неся с собой множество узелков и сумочек. Прямо не в соседнюю, пусть и удалённую, деревню собралась, а как минимум на поклонение святым Печерским, а то и во Святый Град, ко Гробу Господню.… О, как замечательно она выглядела в этих древних, как она сама, одеждах, безупречно чистых и выглаженных, в косынке с крупным горохом и в блестящих старомодных калошиках. Сразу видно, что берегла их долгие годы, только на Причастие в Великий Четверток и надевала. Вот она мудрость старческая – в гости к Богу как попало не ходят!
– Слава Тебе, Господи! Добралась. Страху-то натерпелась, самолет-то как прыгал по воздуху, как козел на привязи. Я уж всех святых в помощь призывала, пока летела.  Грех-то какой, я грешница великая, да по воздуху… ой, страх-то какой, – сказала она, переводя дух и часто, истово крестясь. – Батюшка, ты уж благослови меня, пока со страху не преставилась.
– Что ты, милая, – ответил я  ей, благословляя, – уж третий год по воздуху к нам шествуешь, а все трепещешь. Пора бы и привыкнуть. Да и не самолет это вовсе, а вертолет был.
– А по мне так всё равно, что там летело: хоть горшком назови, только в печь не ставь.
– Ну, горшком так горшком, кстати, интересно было бы посмотреть на тебя, как ты на горшке летишь. Между прочим, в ступе комфортнее.
– Слава Ти, Господи, дожила! В бабы Яги записали.
И она засмеялась звонко и  по-детски, как могут смеяться только ангельски чистые дети да ангелоподобные старушки, выстрадавшие и выплакавшие свое горе, за долгие-долгие ночи у икон, пока неразумные чада их прилагали грехи ко грехам.
– Ладненько, поулыбались –  и буде, – сказал я как можно строже, – пора начинать.
Во мгновение ока зажглись лампадки, заблагоухало кадило и пошла по храму молитва, невидимая людским взором, но такая родная и милая сердцу христианскому. Великий Четверток, великое время… словно и нет тех тысяч лет, что прошли. Нет, мы не здесь, мы там, со Спасителем нашим, просвещаемся «как ученицы». Еще минута –  и радость наполнит нас. Тихая, еле слышная радость от понимания того, что Бог с нами. Вечный, Любящий, Прощающий и Сострадающий нашим немощам, ждущий нас, блудных, как ждет отец сына своего, промотавшего все и вся… И не просто ждущий, а вышедший к нам, как выбегает из дома мать, услышав плач ребенка, упавшего и разбившего коленку. Сейчас, сейчас она утешит его, и он уже не будет плакать, потому что мама рядом, потому что уже не больно, потому что сладко и тепло ему на руках родной мамочки. Человек-человек, что же ты все норовишь с Рук Божиих спрыгнуть? Что же не сидится тебе? Всё в какую-нибудь лужу греховную влезть норовишь!
     Служба закончилась быстро, снова перед нами стены нашего родного, но все же земного храма, завершилось наше незримое и благодатное путешествие в Вечность.
     Исповедь затянулась до ночи, исповедников было много, все долго и серьезно вычищали души свои от греховной грязи и гнили, слезно плакали, прося друг у друга прощения, перед тем как приступить к аналою, а затем полушепотом обличали себя под старенькой епитрахилью. Уходили, поцеловав Евангелие и Крест, новыми и радостными, с обещанием впредь не грешить и с надеждой, что так именно и случится, а как же может быть иначе.
       Трапезовать мы собрались около одиннадцати  ночи, в полном молчании вкушали классическую, великопостную картошку «в мундирах». Все точно боялись кого-то спугнуть, боялись, что улетят от нас благодатная тишина и покой, которые бывают после трудной, подробной и слезной исповеди, когда не уста только, но сердце называет грехи и страсти. Произносит их и  исторгает из себя, чтобы никогда они не возвращались, никогда больше не мучили, никогда больше не терзали душу.
      Каноны ко Причастию читали вместе, по очереди. Всегда бы так – «едиными устами и единым сердцем». Затем все разбрелись спать: кто на кроватях и диванах, а кто и на полу, ведь в храме тепло и совсем не страшно. Наша Дарьюшка долго еще сидела на стульчике перед образами, перебирала четки и тихо плакала, глядя старческими своими глазами на иконы, а через них и в Вечность.
     Ласковое и приветливое солнце показалось на востоке. Оно пробивалось сквозь занавески на окнах алтаря,  благоговейно лобзало иконы на стенах и, наконец, рассыпалось зайчиками в земном поклоне перед Престолом.  В храме уютно и по особенному благодатно. Великий Четверток.
     Записок на проскомидии было много, но торопиться было совершенно некуда и незачем – до начала службы оставался почти час.   Плыли и плыли перед моими глазами вереницы записок, исписанные то ровным и красивым почерком, а то и до ужаса непонятными каракулями…  Чьи-то имена и судьбы проходили передо мной, люди, живые и усопшие, просили молитв и небесного хлебушка. На блюдо падали и падали частицы, принося утешение и отраду, заступление  и помощь, а кому-то, наверное, и освобождение. «Екатерины» – бабушка моя, упокой ее Господи. «Елены» – другая… «Галины» – наша Савельевна, смиренная была старушка, много скорбей в жизни приняла и умерла как христианка, со смирением и достоинством. Помню, когда хоронили нашу Савельевну, икона замироточила. « Новопреставленного Михаила» –  друг мой, в катастрофе погиб, сорока дней еще не прошло. Плыли и плыли записки, падали и падали частицы на блюдо…
      Причастников было много. Подходили, раскрывали рты, как птенчики, ждущие корма от мамы-птицы. Отходили одни, подходили другие, все шли, и шли, и шли… Интересное ощущение возникло у меня: люди в очереди за Вечностью. Услышали и пришли туда, где дается человеку Бессмертие… А сколько незнающих, невидящих, непришедших – горе-то какое! Кто-то не пришёл потому, что просто не захотел, а кто-то от своей гордости, от лени или элементарной глупости. Ведь Вечной Жизни себя лишает! Господи,  спаси всех, кого можно, хоть как-то можно, хоть за что-то…   
      Дарьюшка наша стояла счастливая, похожая на ангела, плакала от радости и, казалось, вот-вот взлетит к небесам. Вот оно счастье, вот она радость, вот оно Причастие Божества…   
  – Причастилась, родная моя, поздравляю! – сказал я после службы.
– Слава Тебе, Господи, сподобилась! Благость-то какая! Милость Божия!.. Радость-то…
Благодарные ее слезы снова закапали на пол.
– Тихо, тихо, Дарьюшка, – произнес я, глядя на неё с улыбкой и радостью, – зальешь нас слезами-то, в ковчеге вода снаружи была, а у нас внутри. Гляжу, тебя за ноги надо держать, чтобы не улетела от нас в небеса-то.
– Скоро, батюшка, скоро…
– Да ты не торопись, успеешь.
– А хоть торопись, хоть не торопись…
Она взглянула на меня, улыбнулась и потихонечку поплелась к выходу. Надо заметить, что, несмотря на девяностопятилетие, ходила она без палочки. Бывало, спросят ее шестидесятилетние бабуси, коим она в матери годится, как она без палочки в таких летах, а она все шутит, говорит: «А меня Ангелы носят, один – под одну руку, другой – под другую. Устали, наверное, меня таскать туда-сюда». Или не шутит?
  Оставшееся до Пасхи время потекло рекой Великопостных Богослужений. Эта река захватила нас и понесла. В скорбном её потоке прошли перед нами Двенадцать Страстных Евангелий. Дарья стояла  печальная и слезно-поникшая, держала в руках длинную желтую свечу, и сосредоточенно  слушала. «Слава долготерпению Твоему, Господи!» – скорбно пел хор. «Во время оно…» – возглашал я, и мы снова и снова уносились в далекое Евангельское время и отрекались от Тебя, Господи, вместе с Петром, и кричали: «Распни, распни…» – вместе с озверевшей толпой, ждущей только хлеба и зрелищ, и входили к Пилату, прося Тела Твоего. Господи, Господи! Что сотворил нам, и чем Тебе воздали?! Боже! Доколе же грешить будем? Доколе попирать милость Твою и Любовь? Прости! Прости. Прости… только и остается нам повторять да верить, что Тот, Кто есть Любовь, Чистая и Совершенная, простит и очистит, убелит и омоет, поможет и утешит...
   Вот и снова мы у себя в храме, уже стали расходиться по домам прихожане, неся в руках свечки в розовых лампадках. Огонёчки долго еще колебались на ветру: бережно несомые заботливыми руками, скрывались между домами и появлялись вновь, как маленькие лучики надежды в огромном океане греха, злобы и огромной нелюбви несчастных людей, уже засыпавших в своих, покрытых ледяной коркой безверия домах и квартирах.
    В  Страстную  Пятницу прихожан в храме почти не было: день с утра был теплым и солнечным, и народ выползал из своих клетушек на уборку. Жгли прошлогодний мусор, ходили по своим дворам с граблями и ведрами. Соседи переругивались, подражая дворнягам, крутившимся у них под ногами и самозабвенно огрызавшимся. Текла обычная деревенская жизнь. Солнце согревало всех ласковым своим светом, касалось озабоченных, никогда не знавших покоя лиц и умоляло пойти туда, где Крест высится над маленьким покрашенным «серебрянкой» куполочком, чтобы найти то, что ищет каждый живущий на земле. Ищет порой так долго,  так безуспешно и совсем не там. И название этому бесценному кладу дорого и известно всем  –  это то самое неуловимое и так тяжело достижимое СЧАСТЬЕ. Но людям было некогда, они были очень заняты. Глядя на маленький куполок и успокаивая свою совесть, все они думали примерно одинаково: «У попов каждый день праздник какой-нибудь, а работать никогда не грех». Не выдержав всего этого безобразия, милое наше светило  около полудня скрылось за подошедшей тучей, огромной и сиренево-свинцовой, с лохматыми, как у Льва Толстого, бровями. Вскоре природа излила своё безутешное горе  проливным дождем, рыдая о неразумном творении, забывшем о Распявшемся за него Творце и Боге.
    Утреня Субботы прошла тихо. «Сия Суббота есть преблагословенная, в ней же Христос, уснув, воскреснет тридневен…» – замечательные слова, от них как-то сразу наступают тишина и покой, даже неизбежная предпраздничная суматоха отходит куда-то. Суета не исчезает, но даже она становится какой-то особой: благочестивой, сосредоточенной и важной. В сию субботу и мы, несмотря на все подготовки, уборки и переоблачения остались в покое – по заповеди. Ангелочек наш, дивная наша паломница, больше сидела на стульчике с четочками и молилась, поглядывая то на иконы, то на прихожан, гладивших и мывших, скобливших и развешивающих, расстилающих и расставляющих…
Во второй половине дня потянулись к храму старушки со снедью: ходить вечерами,    а, тем более, ночью они боятся, мало ли что, а вот днем раза два в год можно и доползти: на Крещение за водичкой, да перед Пасхой, в субботу,  чтоб куличики освятить.
За освящением незаметно подкрался вечер, уже читают «Деяния…» «Первое убо слово сотворих о всех, о Феофиле…», при этих словах сердце на секундочку замерло и забилось учащенно. Пасха! Пасха! Пасха! Скоро, скоро -  два часа осталось всего... Уже словно улей гудит народ в храме, клиросные наводят последний блеск, вон, Наталья, регент наш, кулачком Марине машет, опять, видно, не туда полезла.
Я  все любовался нашим, празднично украшенным храмом, яркими, уже радостными прихожанами и чудной паломницей, так красиво, несмотря на свой возраст, творившей земные поклоны перед Плащаницей. Куда мне с моими-то габаритами так.… А стрелки часов все бежали и бежали, торопя нас вперед, к Вечной радости, к Вечной Жизни и встрече с Богом.
Пасхальная полночь пришла к нам тихо и незаметно. Вроде все как всегда, и Плащаницу унесли под скорбное, но все же вселяющее надежду «Не рыдай Мене Мати…» и Крестный Ход  -  торжественный и великий проплыл уже вокруг храма, а все равно, как в первый раз, как в самый первый раз…
«Слава Святей и Единосущней и Животворящей и Нераздельней Троице, всегда, ныне и присно и во веки веков!» -  возглас разорвал тишину полночи, а вместе с ней и паутины скорби и греха, опутавшие человека. «Аминь» - ответил наш небольшой приходской хор, а вместе с ним и весь бесчисленный ангельский.
«Христос воскресе из мертвых смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!». Пасха, Господня Пасха! Дожили, дождались, дотерпели!
            Христос воскресе, Дарьюшка! Христос воскресе, наш ангелок из Покровки!

Бурея, март-апрель 2007 г.

Отредактировано Антонина Федоровна (2008-02-26 00:12:20)