Ну, что ж начну по порядку:

АПРЕЛЬ.

Что, брат, весна пришла? Пришла, голубушка! Хорошо! Солнышко там, птички-бабочки. Иду я как-то по нашей тропинке, по сторонам смотрю, наблюдаю. Снег-то сходит, и сразу видно стало, сколько собак вокруг живет, так сказать, ясность проступила в этом вопросе - факты. Кругом, куда ни ступишь, факты, а с ними, брат, не поспоришь.
Воздух такой свежий, немного влажный. Ветерок веселый, солнечный. Люди улыбаются, «Здравствуйте!» - говорят. Что ж, и вам, люди, жить да здравствовать. Коты обнаглели - на колодезных люках сидят-жмурятся, никого не боятся. Машины их объезжают, пешеходы перешагивают. Дети озорничают, по лужам бегают – мамок не слушают. Хорошо, вольно как-то. Вроде все только начинается. Вроде как самое главное наступает, то, ради чего жил, а что раньше было, то - так, черновик. И хочется, чтоб все поняли: вот оно, самое важное, самое настоящее, сейчас. Уж на пороге стоит. Выйди только, открой дверь и закружит тебя новая жизнь, понесет. И непременно в светлую даль понесет, потому как нету темной дали, свет вокруг нас, везде.
  Но короток весенний день, робко еще весеннее солнышко. Быстро отыграло, отсверкало, спряталось за правильными городскими формами. Отчетливей проступили «факты» под ногами. Но вот что интересно - сохранилось солнышко в душе. Проникло туда маленьким теплым «зайчиком» и спряталось. И так страшно его спугнуть, расплескать. Осторожно несу его домой, вышагиваю. Я знаю, если сохранить его и принести домой, смогу еще долго смотреть на него и вспоминать. Вспоминать, как бегал весь день по лужам, смеялся и не слушался мамку.

ЖИВОЙ.

Не стало близкого мне человека, моего друга. Давно его знал, всю жизнь. Вместе мяч во дворе гоняли, на одном велосипеде катались. Смотрел я на него, вспоминал и понял вдруг – часть моей жизни прошла рядом с ним, и она, эта часть, перешла теперь с ним в вечность, и сейчас там, в вечности, мой друг свидетельствует обо мне. Вспомнил я, как мы с ним дружили, как смеялись, как потом дрались и как мирились. Не знаю я, чего в итоге получилось больше, знаю только, что уже не «переиграешь». Знаю, что унес он с собой наше общее, как унесли его еще раньше многие мои родные и близкие, друзья и знакомые.
Вспомнил я, как ходили мы с ним «руки в брюки» без копейки в кармане. Как заходили перекусить к друзьям, которые живут поближе. Как купленный ему на день рождения дорогущий «кассетник» гоняли ночами во дворе, и как вскоре уронили его на асфальт к радости дворовых бабушек. Уронил, кстати, я, а получил за это дома он. Я тогда и не подумал извиниться, а он и не подумал обидеться. Унес он с собой тот летний вечер, а мне только и осталось, что запоздало шептать: «Прости, друг».
Все меньше остается у меня друзей, все чаще не успеваю попросить прощения у живых. Не могу найти времени сказать слово людям, рядом с которыми проходит моя жизнь. Все вроде нет причины. Вот покупка новой машины – это веская причина, а слово для человека – нет. Сколько их, этих недоговоренных фраз и недосказанных слов. Об одних не помню, о других и вспомнить стыдно – глупость: взрослые ж люди, чего и вспоминать-то. Может и глупость, да только бывает, что из-за такой глупости годами с человеком не разговариваешь. Не успеваю. Как не успел поговорить с другим человеком, старинным другом семьи моего деда. Целыми днями он сидел на скамейке возле дома, думал о чем-то своем. Кивал мне, когда я проезжал мимо. Все думал, подойду как-нибудь, присяду, поговорю. Не успел. Пустая стоит скамейка. Так и не успел за свою жизнь простить, обнять многих дорогих мне людей. Не успел договорить, сказать им самое важное, то, что они, наверное, ждали услышать от меня.
Уходят близкие мне люди, все больше увеличивается часть жизни, которую не изменить. С каждым прожитым мгновением ближе ко мне вечность. Что возьму я с собой, кроме неисполненных намерений? Что оставлю, кроме недоговоренных фраз? С чем предстану на Суд?
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго.

ДЕНЬ.

Призывный сигнал трубы разбудил спящий город. Разлился с высоты по его улицам и площадям, проник в дома, в самые потаенные уголки жилищ горожан, так что все смогли услышать его. Встревоженные люди выходили из домов, многие из них уже были одеты как для дальней дороги, перепоясаны, с сумками на плечах, собраны, в руках - самое необходимое. Любопытная ребятня воробьями шныряла между горожанами, заглядывая в их лица, пытаясь уловить, о чем таком важном говорят все эти люди. Уж кто-кто, а они-то раньше всех услышали сигнал трубы и давно бы уже бежали по пыльной дороге, если бы не медлительность взрослых. Рано, еще до рассвета, раздался с небес могучий призыв. Тогда же, с первыми лучами солнца, ушли первые из тех, кто откликнулся на него. Торопясь, с сонными детьми на руках, скорым шагом уходили они в рассветную дымку. Мало кто заметил их уход. Ушли они почти все, лишь немногие из них остались в просыпающемся городе. Остались стучать в двери и окна, будить спящих, тормошить медлительных. Остались свидетельствовать об услышанном, призывать людей в дорогу. На их стук теперь выглядывали те, кто замешкался утром. Горожане выходили из жилищ на улицы, звали соседей, родных, собирали детей. Громко разговаривали, что-то обсуждая, собирались семьями, выходили за городские ворота. Шли вслед первым.
Много народа откликнулось и вышло в путь, но не меньше и осталось. Из окон и с балконов домов смотрели любопытные глаза: какие-то растеряно, какие-то откровенно насмешливо. Находились и те, кто пытался остановить уходящих, вразумить их. Они выходили на улицы, громко кричали что-то уходящим, вставали на их пути, хватали за рукава одежды. Кто-то плакал перед неизвестностью, кто-то радовался брошенным вещам. Другие, из тех кто остался, и вовсе не обратили внимания на призыв, продолжали жить жизнью, ставшей привычной за долгие годы, спешили на работы, шли на торжища, отмахивались от призывающих, злились на задержку.
Ближе к полудню жизнь в городе вошла в привычное русло. Кто хотел – ушел, кто хотел - остался. Сама память об утреннем трубном призыве стала забываться, уже мало кто относился к разговорам о нем серьезно. Быль быстро превращалась в небылицу. Уже давно не было видно на улицах собирающихся в дорогу, боящихся опоздать. Редко-редко, легкой походкой проходили на выход к воротам немногочисленные путники. Смехом провожали их горожане. Но вскоре и этого не стало, и  равнодушие поселилось в душах людей. Наступал вечер, время отдыха и развлечений и горожанам стал просто неинтересен мир за стенами их домов. Редкими, почти не слышными в вечерней суете, стали возгласы призывающих. Странными и непонятными сделались их призывы. Люди гнали их из города, закрывали перед ними двери своих жилищ.
День заканчивался, город погружался во тьму.

ДВОЕ.

- Дед, а дед, а ты куда смотришь?
- Да на небушко смотрю.
-  Чего там?
- А? Да вот, место себе приглядываю.
- Это как?
- А так. Помру, кости мои закопают, а душа-то на небо полетит. Вот и приглядываю, куда ей лучше-то. Чтоб не болтаться попусту.
Егорка поднял глаза, чтоб тоже «приглядеть место» и столкнулся с глубокой  холодной синевой северного неба. Оно не показалось ему приветливым, даже совсем наоборот – очень захотелось спрятаться. Егорка поежился, уже почти месяц стояло лето, но вечера оставались холодными.
- Дед, а дед, а чего, сразу что ль на небо? Здесь что ль не побудет, душа-то, сразу, что ль улетит?
- Сразу, - дед Игнат отвечал неохотно, видно было, что внук отвлекает его от чего-то серьезного, - Чего ей делать-то здесь. Намаялась. Давно уж просится. Кости держат, а то давно бы уж порхнула.
Дед засуетился, взял зачем-то хворостину, начал чертить что-то видимое только ему одному. Егорка жалостливо посмотрел на деда, отвернулся, опять посмотрел и решился:
-  Не страшно, тебе дед, помирать-то?
-  А? Помирать-то? Не, не страшно, - дед неожиданно спокойно ответил на вопрос, - Молодой был – страшно было, а теперь нет. Перебоялся поди, натерпелся за жизнь-то. И в войну, и в голод. Терпелка сломалась. Я теперь, Егорка, ничего не боюсь, - вроде как даже похвалился он.
- А я, деда, боюсь, - признался Егорка. Он обрадовался, что дед наконец-то разговорился, – страшно, как мертвых в землю закапывают. А ты тоже, что ль, мертвый станешь?
- Я-то? А куды ж мне деваться, и я стану. И то уж – пора. Засиделся. Никак Господь не приберет. А чего это тебя на такие сурьезные разговоры потянуло? Никак тоже помирать собрался?
- Ну тебя, дед, еще придумаешь чего, - важно фыркнул мальчишка.  Повадками Егорка весь был в отца, хоть и не помнил его по малолетству.
Помолчали. По небу чиркнула звезда.
- Дед, а дед, а человек когда помирает, он что ль сны видит?
- Ить ты глупой какой! - дед начинал серчать, тут недалеко и до подзатыльника, - Я ж тебе толкую – кости закопают, а душа-то на небо полетит, к Богу. А уж там - как Он рассудит.
- А ты не ругайся. Мне вот мамка не велит тебя ругать, я и не ругаю. А думаешь мне неохота…
Егорка осмотрелся по сторонам, как будто боялся, что их могут услышать, и шепотом спросил:
- А Бог-то, Он где?
- А Он везде, - бросил дед, даже не глянув на внука.
Егорка нахохлился, как воробей под дождем, хотел было обидеться, да не стал. С дедом интереснее было разговаривать, чем обижаться. Он знал - дед добрый, хоть и ругается иной раз, да и треснуть может по макушке. Но это так, не всерьез. Всерьез он добрый. Однажды даже заступился за него, когда они с Колькой Свиридовым подрались «за дело». Что это было «за дело» - они решили матери не говорить.
- А дядя Петр Селиванов говорит, что ты темный, и этот, как его, – пережиток.
- Кхэ, - дед аж крякнул, - это тебе Митька ихний сказал? Ну, так у них отродясь ума своего не было, всю жизнь по соседям собирали. А ты-то сам чего думаешь?
- А чего мне думать-то, - голос мальчишки дрогнул, в горле неприятно сдавило, но он быстро взял себя в руки, нахмурился и продолжил, - ты-то ничего не говоришь, а откуда ж мне знать, небось в школе не научат, - Егорка не удержался и все таки зашмыгал носом, утерся рукавом куртки и отвернулся от деда.
- Небо-о-ось, - передразнил дед. Хитрые глаза молодо смеялись из-под мохнатых бровей, старик собрался, было погладить выцветшую на летнем солнце макушку внука, даже вроде потянулся, но передумал.
Молча сидели, глядели в темнеющее небо.
- Дед, а дед, ты только скажи, а Бог-то, он добрый?
Дед Игнат повернулся на вопрос, на него снизу вверх серьезно смотрели два серых глаза.
- Добрый, Егорушка, Он добрый.
- Ну, тогда и я не боюсь.       
Уже давно стемнело, в домах зажегся свет, слышно было, как в клубе громыхала музыка, смеялись люди. Мать Егора давно уж отчаялась дозваться их домой и теперь молча сидела у открытого окна, глядя на две темные фигуры, едва заметные в звездном свете.

ПОСЛЕДЫШ.

- Стой! Стоять, кому сказал! - продавец кинулся за Серегой, роняя хозяйский товар на грязный асфальт рынка. -  Михалыч, держи его!
Грузный мужик в черной униформе, до того улыбчиво разговаривавший с буфетчицей летнего киоска, неожиданно проворно сорвался с места, отсекая воришке выход с торгового ряда. Голова у Сереги работала как хороший компьютер, быстро просчитывая все возможные варианты, выбирая самые эффективные и отсекая ненужные. Компьютер - это неспроста, компьютер - это если не все, то многое. Сереге нравилось сравнивать свои мозги с точной, быстрой машиной, для которой нет неразрешимых задач. «Пень четвертый, никак не меньше», - так смеялся он иногда над собой. В этой, шутке, как говорят в кино, была и доля правды – Серега четвертый ребенок в семье, последыш. 
Вор мчался среди торговых лотков и киосков, проскальзывая и юля между покупающими и продающими людьми. Мужчины раздраженно оборачивались на него, женщины испугано замирали, судорожно подтягивая к груди сумки с семейным капиталом. Держались за них побелевшими от напряжения пальцами. Продавцы, стоявшие по торговому ряду, ожив от интересного события, лениво подбадривали погоню, - «Держи его, держи! Гаденыш, с этих лет воровать! Руки ему переломать, чтоб на всю жизнь неповадно было! Давно его приметил – ходил здесь, высматривал». Серега не слышал этих слов, он летел как ракетный скутер, участвующий в финале чемпионата на главный приз галактики. Его худое тело врезалось в толпу людей и растворялось в ней, без труда находя себе щель для «утекания». В руках причина утреннего ажиотажа на городском рынке – джинсовая куртка. Врал тот мужик, не высматривал Серега ничего. Как только увидел куртку своего размера,  сразу решился, выждал только момент, когда продавец спиной повернется.
План налета родился у Сереги сегодня утром, родился внезапно, и спровоцировала на него, как ни странно, мамка.
- Сереж, я вот что думаю: куртку бы тебе надо на лето. Простую, джинсовку, на каждый день. Ты бы сходил сам на рынок, денег я дам, - мать говорила, как бы извиняясь за невозможность помочь. Оно и понятно, сколько Серега себя помнил, она всегда была рядом, старалась его без особой необходимости на других не оставлять. Младший, родился недоношенным, долго его выхаживали. Еще в роддоме с легкой руки одной старенькой санитарки и стали называть его последышем. Но тут деваться некуда, у Андрея и Димки сессия, у Ленки выпускные экзамены, мамка с ней хлопочет как наседка с яйцом.
- Мне бы оперативки на комп добавить, - без особой надежды, на всякий случай Сережка закинул удочку.
- Сергей! Совесть-то твоя где? Думаешь, отцу легко деньги даются, целыми днями на работе, чтоб вас балбесов вытянуть. Нет денег на всякую ерунду. Без куртки в чем ходить-то будешь? Или, думаешь, все время тебе солнышко светить будет?
- Ладно, не причитай, давай деньги. Схожу, - Серега чувствовал себя важным и взрослым.
- Вот и ладно, сходи, сынок, купи, - мать облегченно вздохнула, хоть какое-то дело уладилось, - а на оперативку твою мы на мороженом сэкономим.
План был прост как и все гениальное: купить оперативку, ходить в новой куртке и есть мороженое. Цель сформулирована четко, пути ее достижения определены, сомнения были недолгими. Нельзя сказать, что дело это было для Сереги новое. Время от времени он в ватаге с такими же пацанами ходил на рынки поживиться: когда подработать, когда и стянуть, что плохо лежит. Все время обходилось. Похватав, что поближе, шпана тут же рассыпалась в разные стороны. Пока базарная охрана сообразит, что к чему, они уже на другом конце района.   
В этот раз что-то не срослось. Еще тогда, в тот момент, когда решался, компьютер в голове дал предупреждающий сигнал. Серега не стал разбираться, махнул рукой, - «Прокатит, не в первый раз». Уже на бегу он  понял, что не учел: сегодня был выходной день, рынок был заполнен людьми. Вся быстрота его ног была здесь никчемной. Оставался единственный шанс - суметь любыми путями выбраться за забор, а там – ищи ветра в поле. Все время не шел из головы тот охранник. Напролом, через прилавки и ящики с фруктами, он кинулся к ближайшему выходу с рынка, вслед ему неслись крики и ругань. Почему-то вспомнился фильм с Джеки Чаном, он тоже мастер вот так уходить от погони. Вот ворота, еще пять метров… Серега вырвался из толпы и успел было порадоваться своей удаче, как со всего маху влепился в тугое пузо, обтянутое черной униформой.
- Стоп, засранец. Конечная, побегали и будет, - охранник самодовольно улыбался, одной рукой крепко удерживая беглеца за шкирку, а другой вырывая у него из рук сворованную куртку, - от Михалыча не уйдешь. Михалыч таких как ты двадцать лет ловил.
Поняв, что попался, Серега бросил куртку охраннику и со всех своих мальчишеских сил дернулся в сторону, на спине затрещала футболка. Подбежал запыхавшийся продавец. Потом его били. Били, незлобно ругаясь, вроде даже как бы просто разминаясь от усталости.   
Серега бесцельно бродил по городским улицам, утро уже не было таким безоблачным. На душе кошки скребли. Простой и гениальный план теперь таковым не казался. Домой идти не хотелось, стыдно матери в глаза смотреть. Да и как тут идти, глаз заплыл, губы разбиты, весь в пыли. Ладно, хоть деньги сохранились, могли отобрать. Мамка не так сильно ругаться будет. Влетит, конечно, не без этого, но если бы пришел без денег, влетело бы намного сильнее. Он решил сходить на вокзал, посмотреть на поезда, потолкаться среди людей. Ему нравилось смотреть в окна проезжающих вагонов, придумывать, куда едут все эти люди. Одни, например, на отдых к морю, другие домой после долгой отлучки, да и неважно, куда именно, важно, что все едут к радости. Сережке казалось, что ожидание этой радости так наполняет вагон, что там все должны только петь и танцевать. 
На вокзале настроение немного улучшилось, об утреннем «налете» и вспоминать не хотелось. Серега шатался по перрону с мороженным в руках, бесцеремонно разглядывая людей и их багаж. Засмотревшись на одну важную тетку с маленькой причесанной собачкой на руках, он чуть было не наступил на девчонку лет шести, которая молча сидела на маленьком коричневом чемодане. Девочка была чисто одета и выглядела очень серьезной. Она сидела одна, никого из взрослых рядом не было.
- Ты чего, одна, что ли? – Серега присел рядом на корточки, ему почему-то очень захотелось ее пожалеть, - хочешь мороженое?
- Мне мама сказала ни с кем не разговаривать, - ответила та, - и взяла из Сережкиных рук предложенное угощение.
- А ты что, мамку всегда слушаешь?
- Всегда.
- Молодец. А мамка твоя где?
- Мама пошла в милицию, чтоб нам денег дали, а я вещи сторожу.
- А чего это вам милиция денег даст?
- А потому что у нас украли, и мы теперь домой ехать не можем, понял?
- Понял.
Уши у Сереги почему-то так сильно покраснели, что его соседка это заметила и с любопытством смотрела на него. Серега отвернулся, смотрел вслед отъезжающему составу.
- А братишка, сестренка у тебя есть?
- Нету, последняя я.
- Последыш, значит.
Серега немного знал милиционеров, которые дежурили на рынках, и почему-то не очень поверил, что «маме в милиции денег дадут». Он еще недолго думал, почти сразу решился.
- Слушай, а тебя как звать-то?
- Варя.
- Ну точно, Варя, мне так в милиции и сказали. Найдешь, говорят, маленькую девочку, зовут Варей, и передашь деньги. - Серега выгреб из кармана, все, что у него было, завернул в платок и вложил девчонке в руки. - Ты, Варь, прости уж, я тут не удержался и мороженое купил, ладно?
- Ладно, я ведь тоже ела.
- Ну держи, - Сережка заторопился, - жди мамку и ни с кем не разговаривай. Хорошо?
- Хорошо.
Серега быстрым шагом отошел от девчонки на чемодане и спрятался за киоском. Он видел, как к Варе подошла молодая заплаканная женщина, наверное мама. Они о чем-то поговорили, потом долго смотрели по сторонам. «Меня ищут», - понял Сережка, выждал, когда они уйдут, и побежал домой. Ярко светило солнце, в небе не было ни облачка.
- Ну что ты за балбес, Сережка, - мамка не на шутку испугалась, увидав сына, - ничего тебе доверить нельзя. Ты где был? Куда деньги дел?
- Говорю же тебе, упал. Потом в травмпункт, ждали врача, потом еще там… долго, в общем.
- Да как же так упасть-то можно?! - мать всплеснула руками, на кухне понимающе посмеивались старшие братья, - ну ладно, упал, а деньги-то где?
-  Из кармана выпали, когда падал, - не моргнув соврал Серега.
- Ох, и врун ты, Сережка, Бога не боишься! Разве можно матери врать? Отобрали, наверное! Самого избили, а деньги отобрали, - не унималась мать.
- Говорю же – потерял.
- Будешь теперь старую, братнину донашивать.
- Буду.
- Ну, смотри, отец придет - ввалит тебе.
Серега прошел в комнату, сел за компьютер и врубил «стрелялку». Впереди предстоял серьезный разговор с отцом, и ему наверняка «ввалят», но он почему-то был спокоен.

Замечательные рассказы, Алексей. Не все прочитала, но постепенно прочитаю. Очень понравились, спасибо.

КОРПОРАЦИЯ.

Росбалт, 05/07/2007, Главная лента 15:22

                                                                                         Корпоративный солдат
Госдума в третьем окончательном чтении одобрила изменения в законах «О поставках продукции для федеральных государственных нужд» и «Об оружии». За этими с виду простыми формулировками на самом деле скрывается очень серьезный шаг. Благодаря этому закону компании «Газпром» и «Транснефть» получают законное право на формирование своих корпоративных армий.
Охранным структурам этих госмонополий разрешается «использовать и применять служебное оружие и специальные средства для обеспечения сохранности продукции, поставляемой для федеральных государственных нужд, и охраны объектов ее добычи, переработки, хранения и транспортирования».

- Господин офицер, скажите, когда начнет работать пропускной пункт?
Молодой офицер с шевроном Департамента военизированной стражи Объединенной Энергетической Корпорации, чуть повернул голову на вопрос водителя серебристого Nissan. Но за темными стеклами очков было непонятно, понял ли он вообще вопрос или нет. Вполне могло быть, что и нет. Офицер еще немного постоял, разглядывая вереницу машин, растянувшуюся на несколько километров перед черно-оранжевым шлагбаумом. Потом сплюнул жвачку на обочину дороги и зашел обратно в здание КПП.
- Долбанный «сторож», чтоб тебя … - водитель Nissan негромко выругался и подняв тонированное стекло замкнул свой личный комфортный мир с музыкой, кондиционером и портативным холодильником.
Сергей устало посмотрел на часы. Минутная стрелка ползла по кругу также медленно, как и час назад. На улице было настоящее пекло. Он открыл дверь своей старенькой Нивы и закрыл глаза, пытаясь хоть как-то убить время ожидания. Сергей ехал навестить братишку, живущего с семьей в соседней нижегородской области. Всей-то дороги сто пятьдесят верст, да вот только беда – жил он в свободной зоне, то есть вне какой-либо из Территориальных зон корпоративной ответственности. «Дожили, - в мозгу вяло шевелилось возмущение, - в одной стране живем, с одинаковыми паспортами ходим, а в гости друг к другу нормально съездить нельзя». Сергей открыл глаза, поднял на лоб солнечные очки и, прищурившись, посмотрел в окно - машин за несколько часов только прибавилось. Кто их знает, когда они начнут фильтровать. Может, снова какая-нибудь новая инструкция. Приняли вчера, ввели в действие сегодня, они любят такое. Тем более, что раньше подобное бывало уже не раз - стоишь вот так, полдня в очереди, а потом оказывается, что в соответствии с вновь введенным регламентом ты не имеешь права покидать зону без дополнительного разрешения. Одно слово - зона.
Сергей закурил - хоть какое-то занятие. Спать в такую жару не хотелось, сходить бы ноги размять, да вот беда - некуда. Только и оставалось, что сидеть на месте и ждать, когда паучий черно-оранжевый шлагбаум поднимется вверх и молодой «сторож» вернет документы. «Сторожами» их называли по старой памяти, ничего общего с ленивыми сонными увальнями не осталось. Теперь в  Департаментах военизированной стражи корпораций служили настоящие профессионалы, да им, профессионалам, и служить-то по сути больше негде. Уже несколько лет прошло, как была введена в действие новая доктрина национальной безопасности, согласно которой территория страны была поделена между корпорациями на Территориальные зоны корпоративной ответственности. Теперь Корпорации, определенные законом как «национально-ориентированные», своими силами осуществляли контроль территорий месторасположения их отделений, вместе с социальной инфраструктурой. Департаменты взяли на себя полную ответственность за их правовую, военную и террористическую безопасность. Оставшиеся от раздела, никому ненужные территории получили название «свободных зон», в пределах которых, как правило, уже никто ничего не гарантировал. Созданные для поддержания правопорядка и безопасности, Департаменты стражи имели лучшие образцы стрелкового оружия, бронетехники, флота и средств ПВО, а в особых случаях в их распоряжение могла быть предоставлена и тактическая авиация. Ведомство Министерства обороны взяло на себя общую координацию, ну и, само собой,  «ядерная кнопка» никуда ни делась. А в остальном… Поговаривали, что даже некоторые государственные стратегические объекты охраняются силами корпораций.
Самый мощный Департамент военизированной стражи был, само собой, у Объединенной Энергетической Корпорации. Оно и понятно: там и месторождения, и переработка, и транспортировка. Отделения этого Департамента ОЭК присутствовали во всех странах мира, охраняя ее нефте- и газопроводы, хранилища, морские пути и многое другое. К зоне ОЭК относились и водохранилища ГЭС, и плавучие атомные станции по всему миру. Правление Департамента стражи активно использовало практику перемещения кадров: европейцев в Россию, русских в Китай, китайцев в Африку и так далее. Потому-то и не понял тот офицер вопроса - он просто языка не знал.
На корпорацию работали целые города и даже небольшие страны, но она по-прежнему скромно именовалась национально-ориентированной. Работая в ней, человек мог, используя свой личный электронный пропуск и санкцию Департамента по персоналу, свободно перемещаться между ее отделениями практически по всему миру, кроме особых закрытых зон. Этим же пропуском было легко управлять и личным кредитным счетом. Мгновенные расчеты в любой точке мира – это очень удобно.  А еще медицинская страховка, бронирование транспорта и мест в отелях, обучение, да много еще чего. «Прямо-таки – коммунизм», - Сергей усмехнулся, было раньше такое мудреное слово. Он и сам частенько пользовался такими возможностями, да вот только жаль, что ограничивались они лишь зоной ответственности ОЭК. «Да уж, если и коммунизм, то только в отдельно взятой корпорации». А вот если нужно было попасть в зону ответственности другой корпорации, вот тогда начинались проблемы. Во-первых: не все корпорации имели договора о сотрудничестве между собой; во-вторых: на их территориях действовали различные курсы валют, различные стандарты да и многое другое, всего не перечислишь. В верхах поговаривали о слиянии корпораций в одну, чтоб объединить все территории под одним управлением и стандартизировать нормы. Вот тогда бы было все намного проще, но пока они там договорятся... Хорошо хоть, что остальные корпорации были значительно меньше ОЭК, и поэтому, как правило, безоговорочно принимали ее условия.
Перемещаться между зонами было удобнее всего воздухом, но если нужно было попасть на территорию, не контролируемую какой либо корпорацией, тогда уж лучше своим ходом. Для таких случаев Сергей и держал старенькую Ниву, чтоб в оба конца за один день, а если что - и бросить не жалко. Правда, он здорово рисковал, выезжая вот так вот самостоятельно в свободную зону. Не факт, что потом вернешься обратно. Если по каким-то причинам он просрочит контрольное время возврата, то тогда получить допуск к въезду на территорию зоны ОЭК будет практически невозможно. Это как при увольнении: если человека увольняли из корпорации, ему давали 24 часа, а потом вывозили в буферную зону и оставляли сразу за КПП. Личному коду человека в базе данных персонала присваивался признак «нулевой» и тогда попасть в какую-либо из зон, кроме свободной, было уже невозможно. А жизнь в свободной зоне - это значит: ни работы, ни еды, ни медицинского обслуживания. Бродячие животные и формальный правопорядок. Обычно уволенные жили здесь же, возле КПП, питаясь чем попало, а если умирали, то «сторожа» сжигали их тела тут же, у буферной зоны. Как Сашка с семьей умудрялись выжить в этих условиях  – уму непостижимо. Про эти «ничейные» территории рассказывали страшные вещи. Ходили слухи об особых операциях ССЗ - санирования свободных зон. Будто Департаменты военизированной стражи корпораций время от времени проводили совместные рейды по свободным зонам, зачищая их от подозрительных элементов и разносчиков заразы.
Несколько раз у Сашки была возможность получить работу в буферной зоне, Сергей звонил ему, звал, да тот все отказывался. Ну да ладно, взрослый человек, сам себе жизнь выбирает. Детей вот только жалко.
Сергей зевнул. «Эх, и здорово же было раньше, в детстве: сели в машину всем гуртом и покатили куда глаза глядят. Не то, что сейчас. Сейчас бардак».
Наконец из здания вышли «сторожа» и начали фильтровать машины. Одних к шлагбауму, других в отстойник для дальнейшей проверки. Вот «сторож» подошел к его машине и жезлом указал Сергею на шлагбаум, - «Ну все нормально, сейчас поедем». Он получил документы и повернул ключ в замке зажигания. Мотор завелся. Сергей, ожидая своей очереди, включил радио. Заканчивался выпуск новостей, и диктор приятным голосом сообщала: «Вчера на внеочередном пленарном заседании Советом Федерации был одобрен законопроект, согласно которому национально-ориентированные корпорации теперь смогут осуществлять слияния, объединяя свои активы под руководством единого управляющего органа. Президент в своем послании выразил благодарность Федеральному собранию за принятое решение. По его словам, подобные слияния будут иметь неоценимое значение для развития экономики страны. А учитывая проникновение национально-ориентированных корпораций в экономики других стран мира, - и для всей планеты в целом».
- Ну слава Богу, - Сергей выруливал на дорогу с обочины, - может хоть теперь порядок

БАБОЧКА.

По осенней прозрачной аллее хмурым утром выходного дня шли, не спеша, прогуливаясь, рука об руку два человека. Высокий, статный мужчина и совсем молоденькая, миловидная девушка. Они, без сомненья, приходились друг другу отцом и дочерью, но выглядели настолько разными, что об этом стоит сказать отдельно.
Мужчина возрастом около пятидесяти лет с аккуратно зачесанными назад жидкими волосами на высоком лбу и ухоженной, почти совсем седой бородкой-эспаньолкой шел, убрав руки за спину, деловито вышагивая по выбитому асфальту дорогими туфлями светлой кожи. Шел уверенно, так, как ходят люди, привыкшие спрашивать отчета как с себя, так и с других. При этом решимость и интеллект, ярко выраженные в его облике, совсем не закрывали собой порядочности и благородства натуры, а даже наоборот, подчеркивали их и возводили в какую-то особую степень. Мужчина, несомненно, принадлежал к сообществу тех немногочисленных людей, которые во все времена являли собою уверенность знаний, помноженную на опыт прожитых лет. И уж совсем не походил на своих современников, суетливо снующих в супермаркетах и подземных переходах. Если бы не современный костюм, то и вовсе можно было предположить, что он гулял здесь по аллее в девятнадцатом веке, оставив где-то за углом конный экипаж. Крупные очки и галстук в тон костюму, аккуратно повязанный в выходной день, завершали его облик, выдавая в нем представителя интеллигенции не в первом и не во втором поколении. Тем более разительным было отличие его спутницы – дочери, сопровождавшей отца в этой прогулке.   
Девушка, как уже было сказано выше, была стройна и миловидна и во всем походила на отца. Только вот еще юная, беспричинная веселость окружала ее, светясь, словно робкие утренние солнечные лучи в утренней дымке. Она шла по осыпавшимся желтым листьям, ступая неслышно маленькими ногами, обутыми в дешевые кеды. Потертые, резанные на коленях джинсы и черная кожаная куртка резко контрастировали с отлично выглаженными брюками и светлым пальто отца. Вообще в ее облике было слишком много черного: черные кеды, черная куртка, черный берет. Даже волосы, свободно ниспадавшие на плечи, и от природы, должно быть, русые, были окрашены в глубокий черный цвет. И еще блестящий металл. Металл был везде: в замках куртки, в цепочке, свисающей с пояса, во множестве заклепок.
Спутники вели разговор, начавшийся, должно быть, еще задолго до этого осеннего утра. Хотя разговором это назвать было сложно, так как говорил больше отец, а дочь шла, пряча руки в карманы, изредка поглядывая по сторонам и улыбаясь чему-то, ведомому только ей.
- Екатерина, - обратился отец к дочери, звучным, хорошо поставленным голосом, - я давно хотел поговорить с тобой откровенно. – Он говорил неспешно, выдерживая паузы, приноравливаясь к неспешному шагу прогулки. – Я всегда, всю свою жизнь, ощущал величайший груз ответственности за твою жизнь, судьбу. Называй это как хочешь. Это мой родительский и гражданский долг. И я, Екатерина, откровенно говоря, очень обеспокоен твоим будущим. - Мужчина немного помолчал. - Если сказать уж совсем честно – я его просто не вижу. И меня этот факт, да, да, Екатерина, именно это слово – факт, теперь это уже совершенно очевидно, не может не беспокоить. Я ведь, - он немного замялся, словно подбирая нужное слово, - видишь ли, я твой отец. Отец. Я должен, обязан что-то предпринять, но ума не приложу – что. – Последнее слово проговорил громче, делая ударение на нем и как бы в бессилии развел руки в стороны.
Девушка обернулась к отцу и осторожно взяла его большую, теплую ладонь в свои маленькие руки:
- Я очень люблю тебя, папа, - она улыбнулась, глядя на него снизу вверх.   
Мужчина встрепенулся, остановился и, накрыв другой своей ладонью руки дочери, торопливо заговорил:
- Спасибо тебе, дочь.  Я тебя тоже очень, очень люблю. И мама, и бабушка, мы все тебя любим. И мы просим, мы умоляем тебя, Катя: опомнись, остановись. Ты молода, начни все сначала, еще совсем не поздно. Никто и никогда не упрекнет тебя в прошлом. Ну вот, - он остановился и взглянул ей в глаза, - вот, проси сейчас, что хочешь, мы на все согласны.
- Ну что ты, папа, - Екатерина рассмеялась, - мне ничего не нужно. Я и так обязательно восстановлюсь в универе. – Девушка перестала смеяться и, нахмурив брови, торжественно произнесла, - даю торжественное обещанье.
- Вот и славно. - Отец легонько прижал ее обнимая. – Умница. - И тотчас распрямился, будто скинув с плеч тяжкий груз. Похоже, он даже и не заметил игривой торжественности дочери.
Они двинулись дальше. Девушка, снова спрятав руки в карманы куртки, шла рядом с отцом. Спустя немного времени мужчина продолжил:
- Да, и еще, Екатерина, забыл сказать, о восстановлении не беспокойся, я поговорю с ректором, он мой старый товарищ. Главное, что ты решила, сделала свой выбор. Я уверен – ты меня не подведешь. – Отец внимательно посмотрел на дочь, и та, не глядя на него, понимающе кивнула головой.
-  Есть еще пара моментов, которые я бы хотел с тобой обсудить, - деловито продолжал он, – то, что касается твоих увлечений. - Отец, поежившись, поднял воротник пальто, утро было холодным.
Дочь вопросительно взглянула на него, ожидая продолжения.
- Ну, во-первых: я имею ввиду вот это все, - он взглядом указал на одежду дочери.
- У меня другого нет, - тихо ответила Екатерина.
- Да, да, я помню, ты все другое выбросила. - Отец чуть улыбнулся. - Ты не возражаешь, если мама поможет тебе подобрать что-нибудь в магазинах, сегодня или завтра?
- Да, конечно.
- Хорошо. Ну, а во-вторых, - отец, улыбнувшись, взял дочь за руку, - ты уж меня прости, но я бы хотел сегодня, как это говорят в романах, расставить все точки над i.
- Да, папа, я внимательно слушаю, - дочь улыбнулась отцу в ответ.
- Нас с мамой беспокоит твое увлечение религией…
- Это не увлечение, папа.
- Да, конечно, не увлечение. Может быть, - отец немного подумал, подыскивая определение, - интерес, или еще как-то. Неважно, не стоит сейчас спорить о терминах. Главное, что изучение тобой религиозных учений не должно изменять твоей индивидуальности. Ученый, он, знаешь ли, наблюдает и описывает. Может быть, потом использует. Само по себе знание о мировоззрении древних похвально, но жить этим мировоззрением… - мужчина пожал плечами, - извини, просто глупо.  Человечество в своем развитии за тысячелетия шагнуло так далеко вперед, что древним и не снилось. Сейчас человек разумный может объективно оценить истинность мировоззрений различных культур и, опираясь на опыт поколений и достижения науки, безусловно, определить наиболее верное. – Отец девушки говорил увлеченно и убедительно, уже наверное не в первый раз рассуждая на эту тему. – Ты знаешь, - обернулся он к дочери, - есть такое мнение, что наиболее адекватно описать мироздание и место человека в нем может только симбиоз различных философских и религиозных учений и науки…
- Есть другое мнение…
- Да, да, я в курсе, - перебил отец дочь, раздраженно махнув рукой, - к сожалению, я, как ученый, не могу принять эту гипотезу. Очень узко. Слишком много противоречий и недосказанности. Все на вере, - мужчина усмехнулся, - а я человек конкретный – мне нужны факты. Ну да ладно, я отвлекся. Ну, так вот, - он продолжил, - нас с мамой очень беспокоят изменения, которые происходят с тобой. С тех пор как ты увл… заинтересовалась церковью, ты очень изменилась. Изменилась, надо признать, в лучшую сторону, но это пока. Мы боимся, что твой интерес может завести тебя очень далеко. Пойми, Екатерина - нельзя так, это ведь тоже крайность. Раньше, когда ты пропадала на этих своих тусовках и концертах, ты была, прости меня за откровенность, хоть и немного взбалмошным, но все же вполне нормальным, современным ребенком…
- Папа, я уже не ребенок…
- Да, конечно, прости меня, я все время забываю. Ну так вот, - продолжал он, - а в последнее время ты очень изменилась. Нет, это очень хорошо, но это произошло как-то резко, слишком неожиданно, что ли. Очень непохоже на тебя. Честно говоря, мы все немного в растерянности. Эти молитвы, свечи, посты наконец, ты же элементарно губишь свое здоровье. Я повторюсь - это крайность, Екатерина. Этакие психологические качели: сначала в одну сторону до упора, потом в другую. Нет, нет, я не осуждаю тебя, я знаю - в юности бывает такое. Да и сам я некоторым образом пережил подобное в свое время. Просто я хочу, чтобы ты знала: пройдет совсем немного времени, и ты изменишься сама, изменится и твое отношение к окружающему миру. А для тебя сейчас очень важно сохранить свежесть мировосприятия, широту взглядов. Не стоит закрывать все двери.
Отец помолчал недолго и, что-то обдумав, пожал плечами:
- Ну хорошо, допустим, тебе симпатично христианство, ладно, пусть так. Но и в христианстве много различных направлений, каждый волен выбирать свое, и это правильно. Так почему именно Православие, с его такой, почти казарменной, дисциплиной? То нельзя, это нельзя! И кто это сказал, что Православие - это единственно правильно? Вот, например, в нашем в доме, на первом этаже, собираются молодые интеллигентные люди. У них там тоже какая-то своя христианская церковь, даже вывеска есть. Собираются, изучают Библию, еще что-то там. Общаются, пьют чай, играют на гитаре. И все это без слез, без надрыва, без этих старушечьих платков, без этого, извини меня, расшибания лба. Ах, ну да - это же история нашей страны, Русская Православная Церковь и так далее, - отец, вдруг насторожившись, обернулся к дочери, - я надеюсь, ты не состоишь ни в каких этих… как их там… скинхедовских организациях? Нет? Ну, ты у меня умница.
- Я понимаю, - огорченно продолжал он, - это все телевидение, газеты. Каждый день в новостях то патриарх, то епископы. То праздник, то молебен, пудрят молодым мозги. Средневековье какое-то. -  Отец повернулся к дочери. - Ну вот скажи мне: что ты такого могла найти в этой церкви, среди этих пенсионеров?  Ты, такая молодая, умная и современная девушка?
- Чудо.
- Чудо? – Мужчина раздраженно хмыкнул.
Екатерина внимательно посмотрела на отца - судя по всему, тот был не на шутку взволнован. Она потянула его за руку:
- Пап, давай присядем вон там, - она кивнула на скамейку, стоявшую рядом с рябиновым кустом.
Девушка подошла, смахнула со скамьи опавшие красные листья и присела на нее с самого краешка. Она сняла с головы черный кожаный берет и тряхнула своими длинными, густыми волосами. Отец подошел следом за ней, потрогал скамейку, потом вытер руки и остался стоять на ногах. Он сверху вниз взглянул  на дочь и только теперь, с каким-то даже удивлением заметил, что ее волосы у самых своих корней блестят цветом спелой пшеницы. Совсем таким же, каким он помнил их раньше.
- Да, кстати, о тебе спрашивал Игорь. - Вдруг вспомнил отец. - Ты должна помнить его, это сын наших старинных знакомых: Александра Геннадьевича и Валентины Павловны. Очень славный молодой человек. Уже окончил университет, сейчас учится в аспирантуре.
- Ты, папа, за меня не волнуйся, - Екатерина улыбаясь смотрела на него, - теперь со мной все будет в порядке.
- Вот и хорошо, дочь. Только ты все же поосторожнее, ладно? У нас в семье уже был такой печальный опыт, - отец говорил, немного смущаясь, - с твоей двоюродной бабушкой Ниной.
- А что с ней?
- Ушла в монастырь, - отец развел руками, - совсем молодой девушкой.
- Вы мне никогда об этом не рассказывали.
- Да, мы это не афишировали. В нашем окружении, знаешь ли, как-то не принято уходить в монастыри.
Вокруг них в воздухе закружились маленькие белые снежинки. Отец посмотрел на низкое свинцовое небо и поежился:
- Однако становится довольно холодно. Нам пора домой, не то простудимся. – Он еще раз огляделся вокруг и вдруг громко, с пафосом, продекламировал, - Попрыгунья стрекоза, лето красное пропела, оглянуться не успела, уж зима катит в глаза. – Негромко рассмеялся сам себе и, шутливо укоряя дочь, продолжил. - Я тебя, конечно, со стрекозой сравнивать не стану, а вот с бабочкой, пожалуй. И вот тебе, Екатерина, наглядный пример: как зимой не летать бабочке, и не цвести цветам на лугу, так и молодой девушке не место в церкви среди старушек. Всему свое время. Ну, пошли домой?
- Ой, пап, смотри! - Девушка кивнула отцу и протянула руку вперед.
Вдоль замерзшей асфальтовой дорожки, низко над опавшими желто-красными листьями, порхала, старательно махая крыльями в стылом воздухе, маленькая, но самая настоящая бабочка. Она подлетела к девушке и села на ее раскрытую ладошку. Посидела там немного, сложив крылья, а потом снова отправилась в какой-то свой, неведомый другим путь, быстро пропадая из виду.
- Куда это она? – Дочь едва ли не впервые в жизни видела отца обескураженным.
- Должно быть, от одного цветка к другому, - улыбнулась ему Екатерина.
- Хм, аномалия какая-то…
- Да ну что ты, папа, какая аномалия? Это же просто чудо…

ИСТИНА.

- А, это, что такое?
- Некоторые, мадам, называют это Истиной.
- Мадмуазель.
- Как Вам будет угодно.
- Так, как вы сказали, кажется – Истина? Правильно я поняла? Какое странное слово, кажется, я его слышала уже где-то раньше.
- Да, мадмуазель, я бы сказал – неудачное словцо. Оно довольно известно, и Вы знаете, некоторые находят его даже красивым.
- Что Вы говорите?
- Да-с, мадмуазель, к сожалению это так. 
- Какая, однако, она странная - эта Истина. Вы не находите? Какая-то уж чересчур прямолинейная что ли, грубая. Ей явно не хватает изящества. Вот посмотрите: ведь это же прошлый век, даже примитивно, честное слово. Острые углы, ни каких сглаживаний, никакого оформления. Мне кажется она совершенно не к месту. Как Вы считаете?
- Я, думаю, что Вы абсолютно правы, мадмуазель. Она действительно груба и не отесана, и всегда была такой. Скажу больше, только Вам, по секрету: лично я думаю, что она давно нуждается в улучшении.
- Даже так?
- Да-c, мадмуазель, именно так. Я тут немного подумал, и знаете, что, если быть уж совсем откровенным: только человек с таким утонченным вкусом как у Вас, мог бы ее улучшить. Вы ведь кажется, закончили академию искусств?
- Вы мне льстите, это было так давно.
- Ничуть, мадмуазель, я абсолютно откровенен, именно Вы и сможете ее улучшить.
- Но, это так неожиданно, я совсем не была готова и даже немного смущена… мне нужно подумать. Но, скажите, эта Истина, она ведь одна на всех?
- Да, мадмуазель, Вы опять правы – она одна на всех.
- Тогда может быть, ее улучшение будет не совсем тактично. Я имею ввиду, нетактично по отношению к другим людям?
- А, что мешает им ее изменить? Я, знаете ли - либерал и вообще считаю, что истин должно быть много. Пусть у каждого будет своя, личная истина, это очень удобно. И потом, Вы только вдумайтесь, ведь Ваша индивидуальность, она  бесценна и она, эта драгоценность в одной, общей Истине совсем не видна. Мне кажется это ужасным.
- Не такая уж она и драгоценная, эта моя индивидуальность.
- Вы кристальный человек…
- Прошу Вас, перестаньте, мне неловко… Хотя знаете, пожалуй вот тут, я бы добавила чего-нибудь розовенького, этаких завитушек, а вот здесь подошли бы бирюзовые…
- Если, позволите, я добавлю – цвета Ваших прекрасных глаз!
- Ну вот, Вы опять…
- Виноват-с, больше не буду.
- Еще можно украсить ее цветами, нужно скрыть эти углы, они так ужасно торчат в стороны. Цветов можно срезать здесь же, вон, сколько растет их вокруг. И ограду, здесь обязательно нужно поставить ограду, а то все наши труды быстренько испортят. А, можно я подойду к ней поближе? Так хочется ее потрогать… А она очень твердая, эта Истина. Странно, мне так спокойно рядом с ней.
- Будьте осторожны, мадмуазель, этот покой обманчив. Я не хотел говорить Вам раньше, но знаете, из-за нее до сих пор погибают люди.
- Что Вы говорите!
- Да, мадмуазель, Истина довольна жесткая вещь.
- Да, я это заметила. Пожалуй, мне действительно лучше отойти, и почему здесь не поставят ограждение.
- Здесь у меня ответа нет, я могу только развести руками: Истина доступна всем, таков закон, а почему – я Вам не скажу. Но могу предложить Вам пенсне.
- Пенсне?
- Да, мадмуазель, пенсне. Но не простое, а волшебное.
- Волшебное?! Это как же?
- Очень просто, вот посмотрите: берете его в руку, прикладываете к глазам и смотрите. Ну, попробуйте же.
- Довольно занятная вещица. Как вы говорили, приложить к глазам и посмотреть… Да действительно, очень интересно. Как все вокруг изменилось. Что же это за такое пенсне? Вы говорили – оно волшебное?
- Да, мадмуазель, именно так – волшебное. Оно позволяют по другому взглянуть на мир.
-  А это, что за нелепость?! Смотрите! Вон там... ха-ха-ха!
- Это, мадмуазель, та самая истина, которая, совсем недавно так напугала Вас.
- Не может быть… Хотя, постойте, действительно. Но это же.. это же просто смешно! И как я сразу не заметила. Она такая неловкая, неуклюжая, а сначала показалась мне даже грозной! Смех, да и только! Дайте же платок, у меня слезы из глаз!
- Извольте-с.
- Благодарю. А, теперь я взгляну на Вас, посмотрим каков Вы на самом деле! Ну, надо же, совсем не плохо… а Вы довольно милый человек.
-  Благодарю Вас, мадмуазель. Но я, как бы это по точнее выразиться – не совсем человек.
- Да?! А, кто же Вы тогда, интриган?
- Хм, когда-нибудь я обязательно Вам все расскажу. Предполагаю, что у нас с Вами впереди будет еще много времени, я бы даже сказал – целая вечность.
- Вечность?!
- Вы находите это смешным?
- Я нахожу это забавным.
- Вы безупречны, мадмуазель! Не устаю восхищаться Вашим остроумием: вечность – это забавно. Просто превосходно! Браво!
- Ах, оставьте. Ничего особенного я здесь не вижу.
- Преклоняюсь пред Вашей скромностью. Однако не пора ли нам с Вами пройти дальше? Надеюсь, Вы не вынудите меня, прошу прощения за каламбур: целую вечность глазеть на эту нелепость.
- Ха-ха-ха… Да Вы шутник!
- Не больше чем Вы, мадмуазель! И знаете, я давно хотел Вам сказать: мне кажется, мы с Вами очень подходим друг другу.
- Вы так считаете?!
- Посудите сами: у нас с Вами много общего.
- Мда.. но мы, кажется, куда-то собирались?
- Ах, да, прошу прощения, совсем из головы вон. Прошу Вас, мадмуазель, нам сюда, ступайте за мной и не убирайте далеко пенсне.
- Надеюсь, там, куда мы идем, нам не будет скучно?
- О, совсем нет. Скучать не придется, это я Вам обещаю.
- А, мы разве не попрощаемся?
- С кем, мадмуазель?
- Ну, как же, с Истиной…
- Простите, как можно прощаться с этим… Вы, наверное, шутите?!
- Ха-ха, конечно же я шучу! А, Вы и не поняли! Я уже давно забыла про эту глупость!
- Помилуйте, мадмуазель, мне не угнаться за Вашим остроумием. Одна надежда, на то, что когда-нибудь, мы станем ближе. Конечно не сразу, потом…
- Да, да я помню – у нас же впереди вечность, ха-ха-ха!
- Именно так, мадмуазель, именно так.

ОН ПРИШЕЛ В ЭТОТ МИР.

Смотри, - какой тонкий этот мир, совсем как паутинка, словно сплетен из тончайших хрустальных нитей. Они конечно же хрустальные, в этом нет никаких сомнений, видишь, как играет в них свет летящих звезд, как бежит он по ним, рассыпаясь на мириады разноцветных сверкающих искорок. Маленькие сверкающие искорки, они мне что-то так напоминают, что-то давнее и очень знакомое… Вспомнил. Они похожи на падающий снег в зимнюю ночь. Помнишь, мы видели такой, давным-давно, когда ты был еще совсем маленьким?  Легкие сверкающие звездочки, тихо падающие с высокого темно-синего неба.

Как тихо вокруг. А ты знаешь – на самом деле в мире нет тишины, и если остановиться и немного помолчать, то можно услышать удивительную мелодию. Не веришь? Вот сейчас, смотри - звездные искорки бегут по тонким хрустальным нитям. Видишь, как те чуть-чуть вздрагивают? А теперь замри и слушай. Слышишь? Они поют! Тысяч тончайших струн коснулось дыхание Творца, и они отозвались радостным звоном, запели, сплетая свои мелодии в единую великую симфонию. Эта музыка, она никогда не умолкает, и если захочешь, ты  всегда сможешь ее услышать, надо только чуть-чуть постараться. Симфония бесконечна, потому что Создатель никогда не оставляет Своего творения. Посмотри вокруг - Его любовь наполняет наш хрупкий мир, живет в нем, и мир живет ею, покоясь словно дитя в заботливых руках Отца, освящаясь Его светом.  А однажды, много лет назад, Свет сошел в мир, и Любовь обрела плоть. Мир вместил Невместимого, не спрашивай как – это тайна.

Он пришел, чтобы не дать разбиться хрустальному кружеву, чтобы сохранить его, спасти, взять на руки и поднять, а мир… Зачем ты плачешь? Не надо. Разве ты не знаешь - смерть не может иметь власти над Творцом жизни, и Любовь не оставила мир. Совсем наоборот, придя однажды, Он остается здесь до скончания века, и каждый раз ищущие жизни спешат встретить Его. Вот и сегодня…

Снег пошел, смотри, как красиво, точно в твоем далеком детстве – маленькие сверкающие звездочки слетают с неба и тихо ложатся на твои ладони. Слышишь? Ангелы запели на небесах! Давай же руку, идем скорее, Он снова пришел в этот мир.

Как я мед на деготь променял.

Обзавелся я как-то, братцы, медком. Набрал в чашку, взял ложку, сел за стол и начал есть. Ем, да нахваливаю: «Ай, да медок! Ай, да хорош! И душист, и сладок!». Черпаю его большой ложкой, с силой тяну вверх, а он за рукой тянется, поднимается. Поднялся и тут же, широкой лентой, стелется не спеша обратно в чашку. Ох и тягуч! Зачерпнул еще раз, поднял ложку, смотрю на свет. Большая капля, округлившись, медленно падает вниз. Солнышко просвечивает ее насквозь, золотит. Хорош! Чисто янтарь!
Меда у меня много, целая  кадка. Стоит прям на столе. Беру сколько душе угодно, не считаю. Да я и не один ем, всем раздаю, не жалко: «Эй, честной народ, не толпись у ворот! Подходи с черпаком, угощайся медком!». Подходят люди, пробуют, благодарствуют. В избе дух медовый.
Все-то у меня хорошо, все - слава Богу. Горница светлая, просторная. Печь в изразцах, полати новые. Стол длинный, струганный, на большую семью. Лавки по бокам. Тяжелые такие, на совесть сработанные. Все у меня есть, всего вдосталь, да и сам я складный – с бородою ладной! Ох и хорошо, братцы, жить!
А чего это там у меня в уголку, на лавке? Вроде мисочка какая стоит. «Дай,  думаю,  подойду – погляжу». Подошел, смотрю - никак деготь. Взял мисочку, поднес к свету, и точно – он. Ну и чернотища-та! Ткнул пальцем, потянул: «Гляди-ка, тоже тягуч!». Солнце деготь не просвечивает, не отражается от него, а вроде как тонет в миске. Понюхал – нос защекотало. Какой дух у него, однако, щипастый! Пусть пока постоит на окошке, авось куда сгодится.
Вот и день кончился, смеркается уже. Солнце за околицу спряталось, потемнело в горнице. Народ ходить перестал. Подсел я к медовой кадке, зачерпнул ложкой – нет, не сверкает янтарем медок. Не такой, как днем, даже вроде будто пристыл немного, ложку не провернешь. Жаль. Ну да ладно, и то - спать пора укладываться, утро вечера мудренее. Закрыл кадку крышкой, сверху набросил рушник, задул свечу и полез на полати.
Лежу, в потолок гляжу, не спится. Тихо. Только мыши в подполе шуршат. Чтой-то бьется в голове под маковкой, никак покоя не дает. Над ухом зазвенел комар, отмахнулся: «Кыш, окаянный! Ты еще тут!», - подтянул одеяло и повернулся на бок. Изба остывает, медовый дух укладывается, а сквозь него все четче и четче поднимается другой. Какой-то уж очень мне знакомый. Где ж я его встречал? Погоди-ка…«Да, деготь же! – Аж подскочил на месте, сел. - Он же на окошке стоять остался!». Слез с полатей, зажег свечу. Точно, миска стоит на том самом месте, куда поставил. Какой он, однако, черный, этот деготь, как летнее небо. И запах дразнит. Взял ложку, зачерпнул. Ох, и густ! Чисто мед! Черен только. Ну и что? Мед тоже вон, разный бывает, сорный например. А этот хоть и черен, а как чист! Цвет ровный, глубокий. Ни соринки, ни былинки. Стою, верчу миску в руках, и тут мыслишка меня: «А ну как спробывать? Не мед, конечно, и не сахар, ну а все ж…вдруг. Никто же раньше не пробовал…». Зачерпнул полную ложку, оглядел ее, чуть понюхал и, закрыв глаза испробовал-таки. Вот дурень-то, дурень! Чисто углей из печки в рот набрал! Плюнул в миску, она на пол! Свеча погасла. Бегу в темноте к кадушке с водой, да через стол. Уронил чего-то, опрокинул лавку. Добрался-таки, нос тру, рот полощу, фыркаю, да куда там! Горит все черным огнем! Кляну себя:  «Ох, кулак пудовый - лоб дубовый! Это ж деготь! Кто ж его ест-то?».
Вроде успокоил огонь во рту, утерся. Зажег свечу, оглядываюсь. Ох, батюшки мои матушки: кадка моя медовая на боку лежит, мед по столу струганому да по лавкам широким на пол стекает. На пол стекает да там с дегтем мешается.
Вышел я, братцы, на крыльцо, сел. От бороды дегтем разит, ажно кот зашипел. Петухи проснулись, скоро рассвет. Вот-вот заиграет солнышко, засверкает в избах, в каждом окошке. Зачирикают в лугах пташки, засверкают на травах росинки. Новый день на радость людям наступит. Только мне, братцы, чего-то нерадостно.

О репьях и ягодах.

Стучит дождь по крыше, осень пришла. Поля убраны, лес стоит разукрашенный. Все вокруг к зиме готовится, к покою. Хорошо. Только все же мне лето больше по душе. Люблю яркое солнышко, синее небо, зеленую траву. За грибами люблю ходить, за ягодами.
Возьмем, бывало, с Маланьей корзинки, да идем вдвоем не спеша на луг. Уж там разнотравье! И нравится мне думать, будто луг - это наша жизнь. Идем мы по ней, а навстречу нам - цветы да травы. Пахучие, разные. И ни одной одинаковой травинки нет! Бывает, что и колючка встретится, ну, так что ж, и она тоже растение, обойди ее стороной, чтоб не цеплялась, да и ступай дальше своей дорогой. Разное здесь растет, по разному здесь и ходят. Иной бежит по лугу, чисто жеребец. Скачет, топчет мураву, валяется в ней. Ударит копытом, отлетит земля и вот уже ямка на ровном месте, точно оспинка на лице. А другой ступает мягко, осторожно, и трава под его ногами не ломается, а стелется. И шагать ему легко, мягко.     
Всем на этом лугу места хватает: тут и бабочки-мотыльки порхают, и пчелы трудятся, и шмели жужжат. Даже коровы и те тут. А мы с Маланьей идем рядышком, да в траве ягодки высматриваем. Вот, вроде нехитрое это дело – ягодку найти, однако и тут сноровка нужна. Ягода - она хоть и красна, да мала, и в траве прячется, а найдешь ее - так еще и поклонишься.  Опять же, и тут все на нашу жизнь похоже, сам рассуди: кроме ягод на том же лугу еще и репьи есть, да коровьи лепешки встретить можно. Коли будешь скакать не глядя, так точно вляпаешься в навоз, да еще репьев на штаны нахватаешь. Вот и выходит: все мы через один луг идем, только одни оттуда с собой ягоды в корзинке выносят, а другие репьи на штанах. Тут уж кто на что горазд. Так-то вот.

Как я себе другой жизни искал.

Раз задумал я торговое дело начать. А чего? Дело, думаю, нехитрое: купил-продал, опять купил, да снова продал. Мужик я хваткий, хозяйство крепкое, все своими руками нажил, чать и здесь не пропаду.
Ну, что ж решил – делать надо. В аккурат на Николу зимняя дорога наладилась и стал я собираться в город на базар. Так решил: отвезу на первый раз бочонок меду, да муки мешка три. Продам, а уж там на месте присмотрю чего на обратную дорогу прикупить, бус там, пряников али еще чего.
На другой день как со службы пришли, сели за стол, я сразу быка за рога:
- Слышь, - говорю своей, - Малуша, в город я решил съездить. Мед да муку на базар повезу, продам, да обратно чего-нибудь прикуплю. Торговать, в общем, стану. Ты сухарей-то насуши, чтоб к завтрему все готово было.
А она мне:
-  Как скажешь, - говорит, - Антип. Сухарей насушить дело не хитрое. Насушу, сколько душа твоя пожелает, а вот только меду с мукой жалко, лишнего у нас нет, из амбара не валится.
Вот ведь, думаю, ехидна. Всю жизню она мне вот так вот, любое мое дело на корню:
- Ну ладно, ладно, - говорю, - запричитала. По себе людей-то не ровняй, если у тебя от роду с арифметикой туго было, так что ж думаешь – у всех так же.
Гляжу – вроде как обиделась, а я еще ничего такого и не сказал. Да ты сам подумай: откель бабе арифметике-то выучиться, это ж не просто так, это ж наука, здесь учение надобно. А у них, у баб, что за учение: три горшка в печи, ухват у стены, прялка в углу, да корова в хлеву, а там и вовсе больше четырех считать не надобно. Пальцев на руке и то больше. Ну, я ей, сам понимаешь, ничего такого говорить не стал, только рукой вот так вот сделал, да подмигнул: «Не боись, мол, Маланья, со мной не пропадешь», а она глянула на меня да к стене отвернулась. Слышу - носом зашмыгала, мокроту развела, сидит, платочком утирается. Уж чего-чего, а это она у меня умеет. Ну, думаю, завела, теперича до вечера не остановишь, уж я-то ее знаю, тут теперь только хитростью можно, лаской то бишь:
- Ну, чего, - говорю ей тихонько так, - дуреха, завыла-то? Жизнь новую начинаем, а ты причитать взялась. Никишка вон, Фомин, видала, как разбогател? Избу новую поставил, ходит, от наших ворот нос воротит. А я у тебя неужто хуже? Сопли развела, будто на войну мужа провожаешь, и не стыдно?
А она мне, слышь-ка:
- Да ладно,- говорит, - кабы на войну, там бы тебя в один день забрали, во второй покалечили, а на третий – ты бы уж дома, на печи был. А тут ведь с тобой цацкаться не станут. Тут, - говорит, - пристукнут тебя старого где-нибудь в овраге, и поминай, как звали.
Тут уж гордость моя мужеская взыграла:
- Все, - говорю ей, - поговорили и хватит. Завтра еду, такое мое последнее слово. Ветерка возьму.
А она, Маланья-то, уж в голос:
- Жеребца бы хоть пожалел, ирод, пропадет ведь ни за что…
Тьфу ты, думаю, пропасть. Вот что ты с ней сделаешь? С бабой этой… Махнул рукой, да вышел в сени.
На другой день, как только рассвело, стал собираться. А тут еще как нарочно снегу навалило по колено, пока расчистил, то да се, время-то идет. Махаю лопатой, а сам украдкой посматриваю на окошко, гляжу – Маланья-то моя нет-нет, да выглянет. Переживает все ж таки.
Наконец управился, запряг Ветерка и к двери, значит, к амбарной поставил. Ухватил ее за засов, дверь-то, да потянул на себя, а она тяжеленная, скрипучая - сил нет. Уключину смазать давно уж надо бы, да все руки не доходят. Вот ты ученый человек, скажи мне: как руки сами дойти могут, когда люди ногами ходят, а водит всеми голова, а? Не знаешь? И я не знаю, но тебе так скажу: то мудрость народная, ее просто так не скумекаешь, тут пожить надо лет девяносто, а лучше сто. Так-то вот. Ну да ладно, потянул я, значит, дверь, а уключина как заскрипит, противно так, да громко. Слышу – цепь загремела, наверное Полкан из-под крыльца вылез. Оглянулся – точно он, стоит - смотрит, морда заспанная, вся в инеи, проснулся охранничек. Я, значит, в амбаре мешок муки нащупал, ухватил, вынес наружу да на сани положил. Как я муку выносить-то начал, слышу - Полкан заворчал, по своему, конечно так, по собачьи. Ну уж, думаю, ворчи не ворчи, собачий сын, а меня так просто не напугаешь, чать пуганые. Иду опять в амбар, теперь за медом, смотрю – Маланья моя шаль накинула и на крыльцо вышла. Двое их теперь, значит, ладно, думаю, еще поглядим, чья возьмет. И только я кадку-то из амбара выкатил, как тут сперва Полкан, а за ним и моя – завыли. Да громко так, ну чисто волки в поле. Срам перед людьми, да и только. Слышу - у соседа дверь хлопнула – уже любопытствует, значит. Я быстрее в сани, да со двора. Как выезжал, краешком глаза так приметил - Маланья крестит в дорогу, прощается значит, а сама выть не перестает. Ух…
Еду по улице, а народ-то уж давно проснулся, да уже слышали все, как на моем дворе те «волки» выли, а кто сам не слышал, так для того уж рассказчики нашлись. И всем, стало быть, любопытно теперь, все выглянуть норовят. А я, знаешь, как этого не люблю,  ну чтоб глядели на меня. А тут еще Ветерок идет не торопится. Хвостом машет туда-сюда, туда-сюда. Я ему хрясь вожжами-то:
- А ну, - кричу, - травяной мешок, разтак тебя, разэдак, шагай шибче. – Вижу - вроде скорее замахал, туда-сюда, туда-сюда, аж в глазах замельтешило. Хвостом-то махать он, конечно, скорее стал, кому ж понравится вожжами-то по заду, а только шагу не прибавил ни на вершок. Идет, как привык, а у него, знаешь, какая привычка – летом куры обгоняют. Срам один.
- Да, кто ж тебя, - говорю, - гада ползучего, Ветерком-то назвал. Какой же ты ветер, когда сквозняк в бане и тот шибче бывает. Ты же не ветерок, ты же наоборот – утро туманное.
Так рассерчал на него, что аж плюнул ему в хвост в этот его дурацкий. А ему хоть бы что: идет себе да яблоками на дорогу сыплет и опять вроде не торопится. Вот что ты с ним делать станешь? Ну ладно, думаю, раз по-хорошему не хочешь, так я по-плохому. Завернулся я, значит, в тулуп, лег поудобнее, и песню затянул. Ну, эту свою любимую, ты ее знаешь – там, где про поле да про черных воронов. Слышу, сани вроде веселее побежали, ага, проняло-таки. Ну, теперь держись, песни горланить я большой мастер, целый день могу без роздыху, так что к вечеру в городе будем.
Короче говоря, к вечеру мы в городе были, даже раньше. Ветерок-то от моих песен сначала трусцой побежал, потом рысью, а потом уж и вовсе галопом. Летел через поля и буераки быстрым соколом аж до самого городу. Я даже петь потише стал, а то думаю, не равен час весь товар на кочках растеряем.
Как в город приехали, я сразу к куму Степану завернул, на ночлег значит. У него домишко-то как раз на окраине. Подъехали мы к нему, я в окошко постучал: встречай, мол, кум. Степан вышел, долго так смотрел на меня, потом на Ветерка. А у того бока ходуном ходят, пар от него валит:
- За вами, - спрашивает, - волки, что ли, гнались?
А я-то, слышь, малость охрип, Ветерка-то подгоняя. Говорить почти и не могу, шиплю да показываю ему руками: «Какие, - мол, - тебе волки. Пели мы всю дорогу». А он опять посмотрел на меня так внимательно и дальше даже слушать не стал, остановил:
- Идем, говорит, в дом, Ванька жеребца твоего разнуздает.
Я ему опять руками: «Спасибо, мол, тебе, Степанушка…», а он обнял меня так осторожно, похлопал легонько по спине да в дом повел.
- Ничего, ничего, - говорит, - сейчас все пройдет.
Кум в тот день как раз баню топил. Куда Ветерка дели, я не знаю, а меня сразу туда, на полок. Баня у кума знатная, любит он это дело и умеет - два веника дубовых об меня измочалил, еле жив остался. Потом меня сразу за стол усадили и где-то после третьей чарки, чую – голос прорезался. Да сразу певучесть такая обрелась, у меня аж слеза на глаз накатилась, сижу носом шмыгаю, ну чисто моя Маланья. Степан-то приметил, ухмыльнулся:
- Ну рассказывай, - говорит, - чего тебя  в такую погоду в город понесло.
Я ему все и рассказал, только про Маланью с Полканом говорить ничего не стал. Степан меня послушал и говорит:
- На базар тебе идти не обязательно, давай сейчас спать ложись, а утром мы с тобой сходим к Кондратию Акимовичу, у него лавка тут недалеко. Он человек торговый, еще от отца дело принял, он и научит.
Так и сделали, утром только рассвело, мы - Ветерка в упряжь, а он, слышь-ка, после вчерашнего коситься на меня начал, чуть только я погромче заговорю, как по нему дрожь пробегает, а то вдруг как шарахнется ни с того ни с сего. Вот наука-то ему так наука - на всю его конячью жизнь.
Подъехали мы к лавке, хорошая такая, видная, над крыльцом вывеска резная нарядная. Зашли, хозяин на месте был, степенный такой, важный, на вывеску свою похожий. Ну, тут Степан и начал:
- Здорово, говорит,  Кондратий Акимович. Вот кум мой вчера приехал, меду да муки привез. На продажу, стало быть. Я ему и говорю: чего тебе на базаре торчать-то, ступай прямиком к Кондратию Акимовичу, он купец честный, цену тебе даст верную. Не поглядишь на товар-то? А то, может, мы и сами продадим.
А тот ему отвечает:
- Здорово, Степан, ну пойдем, поглядим, что там за товар у твоего кума.
Вышли, купец мою муку да мед поглядел и говорит:
- Товар хорош, возьму, коли продашь.
И цену мне называет, я на Степана скосился, а он мне незаметно так подмигивает, мол, хорошая цена, соглашайся. Ну, я и согласился. Купец кивнул, крикнул приказчика, тот еще кого-то, подбежали парни молодые, муку мою да кадку подхватили и ловко так куда-то во двор потащили. Тут у меня в животе заурчало, припомнил я тогда Маланью с Полканом, как они меня провожали. Но ничего – сдержался, а купец кошель с пояса отстегнул, да деньги считать начал - расплатиться, значит, хочет. Тут я ему и говорю:
- Ты, Кондратий Акимович, погоди деньгами-то отдавать. Ты лучше покажи, что у тебя в лавке лежит, может, я товаром возьму, я ж тоже как-никак купец, - сказал и так приосанился, чтоб не думали, будто лапотные мы какие.
Глянул он на меня, на тулуп мой, на валенки, да и говорит:
- Ладно, и то дело, проходите в лавку.
А в лавке у него товару видимо-невидимо, ажно под самый потолок навалено. Да еще в подполе, да, говорят, по городу у него таких лавок еще пять штук. Вот как люди-то живут, уж у него-то жеребцы, поди, не чета моему Ветерку.
- Вот, - говорит, - Антип Прокопыч, выбирай.
Ну, я и выбрал: ситцу взял тюк, отрез парчи, специально для Маланьи, и тут гляжу - под стеклом блестит чего-то. Пальцем показываю:
- Чего это там у тебя, Кондратий Акимович?
А он мне:
- Так то пуговицы, Антип Прокопыч, малахитовые. Барышням нашим уж больно нравятся, для них и вожу.
- Красивые, - говорю, - и узор чудной. А продай ты мне их, Кондратий Акимович, на оставшиеся. Сколько это будет?
Купец удивился, брови поднял:
- Неужто в деревню их продавать повезешь?
А я ему:
- А чего ж не повезти? Или ты, - смеюсь, - думаешь, у нас баб молодых нет? – И Степану весело так подмигиваю.
Купец глянул тоже на кума, на меня и говорит:
- Да нет, бери, конечно, только уж больно дороги.
Ну, тут уж я стерпеть не смог, бороду пригладил и осторожно так, чтоб не обидеть человека, говорю ему:
- Так, Кондратий Акимович, чать и у нас в карманах не только сухие тараканы. Я их может, - говорю этому купцу, - по рублю каждую продам.
А он смеется:
- Уж таки, - говорит,- и по рублю?
А я ему:
- А ты не веришь?
- Да нет, - отвечает, - верю. – И спрашивает. - Так на все, что ли?
- Да, - говорю, - на все.
И как дерну рукой - у меня там, на рукаве Степан прямо таки повис, чуть не оторвал его дергая. Повернулся к нему да глазами показываю: чего, мол, лезешь-то, не видишь разговор у нас сурьезный.
В общем, вышел я из лавки: в одной руке тюк ситца, с парчой, в другой – узелок с пуговицами. Только мы от крыльца отошли, как Степан налетел на меня:
- Ты, - говорит, - чего, голова стоеросовая, набрал-то. У тебя в деревне кузница сгорела, тебе гвоздей, да подков везти надо. А ты побрякушек накупил.
А я ему спокойно так отвечаю:
- Вот ты, Степанушка, в городе живешь, а ничего в прекрасном не кумекаешь. Ты, говорю, - только глянь, красота-то какая, да за нее любая наша баба никаких денег не пожалеет. Потому как красоту у нас ценят, а у вас не уважают.
Ох, и понес он меня, я таких слов от него раньше и не слыхал никогда. Но потом вроде остыл, махнул рукой: делай, мол, как знаешь. На том и раскланялись, он домой пошагал, а мне возвращаться надо было.
Подхожу к саням, смотрю - стоит мой Ветерок, сено губами перебирает. Маленький какой-то, неказистый. Вот, думаю, пуговицы продам - первым делом коня себе возьму или лучше трех. А тот как вроде услышал - жевать перестал, повернул голову и смотрит на меня жалобно.
- Чего, - говорю, - глядишь? Домой сейчас поедем.
Дорога домой, она всегда быстрее, чем от дому. Только из городу выехали, Ветерок свежий ветер почуял и без моих песен понес сани трусцой по полям, по белому снегу. Вот, одну только ночку в городе побыл, а от белого снега уже отвык. В городе такого не встретишь, там он сорный какой-то, грязный. И то сказать, сколько людей живет, каждый пройдет, соринку обронит и уже мусорно. А у нас не так, у нас снег белый, березки в перелесках наряженными невестами стоят. Или сосновый бор возьми, сосны будто чудо-богатыри плечом к плечу встали. И воздух у нас совсем не тот, не кислый. Вольный у нас воздух, веселый.
Хорошо мне стало, покойно. Товар под рукой, Ветерок дорогу знает, я и задремал. Очнулся от того, что трясет меня уж больно шибко, глаза открыл, смотрю - несется мой Ветерок по полю вскачь, хвост по ветру. Смеркается уже, понять ничего не могу, приподнялся, гляжу – два волка за нами трусят, да догоняют уже. Ох, думаю, елки-палки, никак съесть хотят. Кинулся за вожжами, а они упали - по снегу тащатся. Но Ветерок и без моей указки летит, ветер обгоняет.
Смотрю, один волк уже рядом с санями бежит, пасть щерит. Я шапку с головы снял да на него - брысь, мол, отседова. А тот только раз зубами клацнул, шапку из рук у меня вырвал и снова к саням. Смотрю - тут второй, с другой стороны обошел и целит Ветерку в бок, ну все, думаю, сейчас подрежет, а с собой-то и нет ничего. Пошарил вокруг рукой, чего-то тяжелое подвернулось, смотрю – узелок с узорными пуговицами. Взял его в руку, и кинуть чем-то надо, и жалко тех пуговиц до слез. Да, думаю, не пропадать же теперь с ними:
- На, - кричу, - злыдень, подавись! – Зажмурил глаза, это, значит, чтоб не видать, как добро пропадает, и бирюку тем узлом в бок. Слышу - рявкнул, открываю глаза – достал-таки серого. Кувыркается на снегу, ох брат и хороши были те пуговицы, тяжелые такие. Одно слово – малахит. А тут и второй волк отстал, отбились, слава Богу, видать, не шибко голодные были.
Приехал домой без шапки, весь в мыле, да и Ветерок, смотрю, тоже загнался, пар из ноздрей как у чудо-коня из какой сказки. Загнался-то он загнался, а все ж таки не так как от моих песен, тогда шибче бежал.
Въехали во двор, а тут радости у всех: Полкан лает, да вокруг нас на задних лапах ходит, Маланья на шее висит, плачет опять.
- Не чаяли, - всхлипывает, - уж и живыми-то вас увидеть.
И откуда они тогда про тех волков узнали, до сих пор в толк взять не могу. Мы ж с Ветерком ничего и сказать-то им не успели.
Мдаа…
Вот так вот и закончилась та моя поездка в город за товаром. Парчу Маланья тут же за печь выкинула, молью порченная, говорит. Пуговиц тех нашарил утром в санях две штуки, вон в комоде валяются, погляди, коли хочешь. Никто их у меня так и не купил, приходили девки, в руках вертели, дивились, а денег за них не дали. Баловство, говорят, жалко на него денег-то. Дуры бабы, что с них взять, в кои веки им вещь стоящую из городу привезли, а там-то уж толк в красоте понимают, а они – нет, чтоб в семью принести, да мужей-детишек порадовать - носы воротят. Ох, и темный у нас еще народ. Так вот считай, только ситец и сгодился. Маланья из него рубашонок пошила, да потом детишкам малым на Рождество раздала.
А дня через два, как мы из города вернулись, зашел к нам Никита Фомин и сразу с порога:
- Здорово, дядя Антип, слыхал, как ты в город торговать ездил.
- Ну и как, - говорю, - завидки, что ли, взяли?
А он мне:
- Нет, - говорит, - не взяли. Ты уж, дядя Антип, не обессудь, а только любому делу перво-наперво учиться требуется. Ты вот думаешь, я просто так взял, да торговать начал. Нет, я сперва два года в работниках у одного купца походил, потом приказчиком был при нем. А как понял, что сам справлюсь, так денег скопил и в оборот их пустил. Если, - говорит, - желаешь торговое дело начать, иди ко мне в товарищи, я тебе рад буду.
А что мне, обидно, конечно, когда молодой тебя учит, однако, чую – прав он. Посопел немножко, да и согласился. Никита меня не обманул, лихо мы с ним дело завертели. Ох, и башковитый же он мужик, и не жадный, от того, наверное, ему Господь и подает.
Ну, долго ли, коротко ли, а год я с ним проработал. И вот сижу как-то вечером в избе, барыши подсчитываю, сколько мы с Никитой Семеновичем за энтот месяц денег заработали. А скажу тебе, так меня увлекало это занятие, прям про все забывал: и есть не садился, и спать не ложился, до того у меня интерес горел.
В общем, сижу как-то, считаю, а не заметил, что Маланья моя вертится у меня перед носом, и даже вроде как говорит мне чего-то.
- Чего, - спрашиваю, - тебе от меня надобно, Малуша?
А она платок новый на плечи накинула и стоит передо мной - ну чисто барыня:
- Ну, как я тебе, Антипушка, хороша?
- Хороша, - а я только раз на тот платок глянул и говорю, - за платок-то поди не меньше трех целковых отвалила? – Глаз-то у меня наметанный.
А она мне:
- Неужто тебе, Антипушка, на меня денег жалко?
- На тебя, отвечаю, - не жалко, а то, что на ерунду их тратишь – жалко. Вот куда ты вырядилась?
- Так праздник же, - отвечает, - завтра. В храм пойдем, я его и одену.
- Я не пойду, - говорю, - у меня дел полно. Погоди-ка, а какой завтра праздник?
- Так это, - говорит, - Николая Угодника.
Тут у меня волосы в бороде зашевелились:
- Это как же …, это что ж, и Рождество прошло и Пасха и Троица? Это что ж, год, что ли, пролетел, как я торговать-то начал, а?
Маланья аж села на сундук:
- Вот те раз, - говорит, - Антип. Ты что ж это, ничего кроме своих барышей и не видишь, теперь, что ли?
И тут я задумался: и то верно, я ж утром встаю, а у меня в голове: товары, копейки, щетина, да сало. Спать ложусь с тем же. Если в храм Божий меня Маланья затащит, так я и там не Богу молюсь, а прибыль прикидываю. Так вот год и пролетел, ушел из жизни, а в душе о нем ни гу-гу. Не осталось ничего в душе-то, пусто там, рублей только в кубышке прибавилось. И так сердце у меня тогда заныло: ну неужто для того жить надо, чтоб ту кубышку под завязку набить. Да пока я ее набивал, журавли вон на Долгом озере уж и прилетели и снова улетели, а я их и не встретил и не проводил. Маланья моя за этот год моложе не стала, да и сам я. А Полкан, а Ветерок… Народ хлеб сеял, да жал, а я в это время по деревням болтался, да товар продавал. Не видел, как после зимы оттепель пришла; как в поле первые проталинки появились; как трава зеленела, да в саду яблочки зрели; как в полях хлеб заколосился. Все бежал куда-то, торопился, а жизнь мимо прошла, не догнать теперь.
Веришь - нет, ночь глаз не смыкал,  утром зашел к товарищу своему, к Никите Семеновичу:
- Ты, брат, - говорю, - скажи мне, как на духу: вот как ты живешь? Вроде торгуешь, занят целыми днями, а и в церковь ходишь, посты блюдешь, в проруби вон на крещение купался. Неужто деньги тебе глаза не затмевают?
А он мне:
- Нет, - говорит, - дядя Антип, не затмевают. Есть они – хорошо, а нет - так и слава Богу. Вот подает пока Господь, а что дальше будет, не загадываю. А ты, - спрашивает, - чего вдруг встрепенулся?
Ну, я ему и сказал:
- А у меня, Никита Семенович, душа в сундук превращается, а в сундуке том товару разного навалено, чуть ли не под самую крышку. Красивого товару, богатого, а только не живой он, крашеный. Я ж, Никита Семенович, в этом году листа березового в руках не держал, и так мне сегодня ночью от того тоскливо стало, что в пору рядом с Полканом на цепь садиться, да на луну выть.
Никита помолчал да и говорит:
- Тут я тебе, Антип Прокопыч, не советчик, тут ты сам сердце свое послушай, что оно тебе подскажет.
Ох, и задал мне Господь тогда задачку, целую неделю ходил, думал. С одной стороны и дело новое в руках, налажено все, прибыльно. А с другой – душа моя из живого деревца за тот год в кубышку превращаться начала.   Может, думаю, придумал я себе, да потом решил – нет, не придумал, болит душа-то, ноет, кабы не болела - тогда другое дело, а тут…
Я тогда даже с Маланьей советовался, да в таком деле советчиков быть не может, тут самому надобно. Мдаа.. думал я так, думал, ажно за ушами от натуги сводить начало, а потом решил: не могу я так,  не по мне торговое дело, я уж лучше не спеша, рядышком с землей поживу.
С тем и пошел к Никите Семеновичу, товарищу своему, поклонился ему в ноги. Он, спасибо ему, все понял, ничем не упрекнул, долю мою заработанную отдал. Друзьями мы с ним за тот год стали, и до сих пор нет-нет да в гости друг к другу хаживаем.
А от него я сразу в храм пошел, а там… ну да ладно, этого тебе знать не обязательно, а уж оттуда домой. Во двор зашел, а меня там Полкан встречает, хвостом вертит, присел я на крылечко, и он рядышком, так и сидели вдвоем, молчали. Скоро и Маланья моя от соседки вернулась, прошли мы с ней в избу, и я ей все как на духу выложил, а она, голубушка моя, только улыбнулась, платок свой дорогущий с плеч сняла да в сундук положила. А потом сидели мы с ней за столом да чай пили, с баранками.
Вот так и кончилось мое купечество, и веришь, нет, ни разу о том не пожалел. Оно ведь как: каждый овощ на своей грядке хорош. А про то, что люди по-разному живут, так ведь и люди разные. Бог и леса не уровнял - двух одинаковых деревьев по всей земле не сыщешь, а уж человек - тем более. У каждого своя особенная особливость имеется и ежели кто ее понял да принял, тот и себе и другим много доброго принесет. Я так разумею.

Спаси Господи, Алексей, очень светлые рассказы.