ЛИНИЯ ПЕРЕМЕН

Скажи, чтоб ты сделал, если б жизнь можно было бы начать сначала.
Так вот взять и все изменить, все сделать по-другому?
О чем тогда бы ты сожалел сейчас? Каких бы изменений пожелал на следующем круге?
Можешь не отвечать – человек никогда не бывает доволен тем, что у него есть и всегда жаждет чего-то иного. Банально? Не то слово! Но что поделаешь, жизнь, к сожалению, это одна затянувшаяся банальность.
Что-то меня куда-то не туда потянуло.

ЛИНИЯ ПЕРЕМЕН

Допустим, дело было так.
Мы сидели на Линии Перемен. Луна, полная, сочная, волчья, купалась в несущихся с диковатой быстротой сизых облаках, похожих на клочки ваты. Туманная муть стлалась по жухлой траве. Редкие корявые деревья, застыли высохшими призраками вокруг. Сипел холодный ветер, примчавшийся с сумрачных пустошей.
Камни, выложенные кругом, уже остыли. Разговор сам собой потух. Собственно, о чем говорить двум людям, которые знают друг друга так же хорошо как мы. Можешь ничего не говорить, брат, я все уже знаю, я почувствовал, брат.
Он сидит напротив, ковыряет веточкой остывшие угли. Тепло ушло из них вслед за шумливым ветром. Наверное, можно замерзнуть в такую ночь, но мы на Линии Перемен, а здесь все не так, как у людей.
Я смотрю на свои перепачканные золой руки. От меня пахнет костром. Я смотрю в глаза своего друга, он где-то далеко. Настолько далеко, что мне кажется, что я уже вижу сквозь него, а может быть, не кажется, и я вправду вижу сквозь призрак своего друга. Ведь это Линия Перемен, здесь бывает всякое, не скажу, что все, но многое. Мне даже кажется, что я слышу голос, Ее голос. А ведь это даже не моя галлюцинация.
Ну что, брат, может, пойдем. Здесь, знаешь ли, можно просидеть вечность, благо здесь она пролетит незаметно. Хочешь, я сам Ее убью. Нет, я не опущусь до гнусного прерывания жизни. Хочешь, я убью Ее в тебе. Нет? Ты готов еще долго балансировать на тонкой нити твоих чувств и ее игры?
Женщины и дети жестоки. Но винить их в этом столь же нелепо, как предъявлять пантере обвинение в излишней кровожадности за то, что она охотой добывает себе пищу. Инстинкты, инстинкты. Жестокость – есть защитная реакция слабых.

МАНЛИХЕР

Гравий хрустел под ногами. Черные носы ботинок покрылись слоем желтоватой дорожной пыли. Белую рубашку пропитал пот. Голова побаливала от зноя. Мучил мерзкий привкус крови во рту. Немного болела разбитая губа, саднили содранные костяшки. Болели икры. У кого – что, а у меня от долгой ходьбы первыми начинают болеть икры.
Левая рука держала за ворот черный нагретый беспощадным солнцем пиджак, перекинутый через плечо. В правой руке свирепым грузом – винтовка. Тяжелая, магазинная винтовка. Безотказный Манлихер. В совокупности с идеальной оптикой Цейса – страшно опасная в опытных руках вещь.
Где-то крадется он, в маскхалате, с полуавтоматической винтовкой в руках. Легкая швейцарская штучка. Пластмасса. Я стану его восемьдесят восьмой жертвой. Во всяком случае, он в этом уверен.
Я, в свою очередь, нет.
Во-первых, я не люблю восьмерки. Восемьдесят восемь – очень некрасивое число.
Во-вторых, я – это не я. Я есть вещественная оболочка стержня убежденности в совершенности победы. Я уже победил его и моему телу лишь предстоит оформить воплощение этой победы в мире вещей. Моя пуля уже нашла траекторию, которая приведет ее к его височной кости. И сейчас наши тела просто движутся к тем местам в пространстве, где им предстоит осуществить уже свершенное.
Мою голову оценили в четыреста пятьдесят тысяч стремительно девальвирующихся долларов Соединенных Штатов Америки. На полтинник больше, чем в прошлый раз.
Но выплаченный аванс пропадет втуне. Потому что через семьсот двадцать четыре секунды я вскину Манлихер к плечу, и мой глаз разглядит сквозь оптику прицела голову в кевларовом шлеме. Затем выдох, плавное нажатие спускового крючка.
Полет пули произошел со скоростью несколько сот метров в секунду. Сердце ударило один раз. Входное отверстие на два миллиметра ниже кромки шлема. Попадание под углом тридцать семь градусов к условной плоскости расположения височной кости.
Смерть наступила мгновенно.
Затвор лязгнул, выбрасывая горячую дымящуюся гильзу.
Спасибо за внимание.

СУКА

Мэри, конечно, сука.
Я б не стал так нехорошо говорить о даме, но Мэри – сука.
Все началось, что я выиграл ее в карты. Нет, не у тебя, как будто ты не запомнил бы. Хотя, если ты говоришь, что память еще к тебе не совсем вернулась…
Так вот, я выиграл ее в карты у Мустанга. Ты его помнишь? Помнишь, вижу – вон, как заулыбался. Только не надо читать мне мораль, что играть в карты на женщину – аморально, сам знаешь, на моем счету есть куда менее безобидные проступки.
Собственно, о чем я. А, я выиграл Мэри в карты. Мустанг до того выиграл ее у Ежа. А ты же знаешь, что он еще та скотина. Короче, он играл с ней в покер без джокеров, как он называется, я не помню. Ежу три раза приходил full house. Может быть, он и мухлевал, но этого уж я не знаю. Мэри продула все денежки, что имела на игру и поставила себя на кон. Ее расписку потом и выиграл у Ежа Мустанг.
Собственно, что меня дернуло отыграть Мэри у Мустанга? Черт его знает. Но я это сделал. Кажется из лучших побуждений. Точно, в Мэри был без памяти влюблен мой друг. И я решил спасти честь его возлюбленной. Боже, меня сейчас стошнит от пошлости сюжета, кто б подумал, что в жизни может произойти такая позорная, отвратная безвкусица.
Что ты думаешь, когда я, исполненный самых благородных намерений, пришел вернуть ей эту злополучную расписку, эта сука надавала мне по мордам.
Кстати, я до сих пор не могу сказать с уверенностью, что ее оскорбило больше, то, что я выиграл ее в карты, или то, что я не воспользовался своим выигрышем.
А мой влюбленный в эту суку друг два раза к ряду избил меня, Мэри наплела ему чудовищнейших небылиц, и, если б не Мустанг, придавший всю историю огласке, меня возможно бы изрядно покалечил этот Ромео. Что самое интересное, с Мэри я таки переспал, хотя и немного позже и, главное, абсолютно бесплатно.

МАРСИАНЕ

Они были маленькие, шустрые и говорливые.
Нас они не понимали. Мы их тоже. Сегун пытался говорить с ними на японском – не помогло. Они жрали хлебные крошки, от коньяка отказались, охотились на тараканов. Не без успеха.
Мы не хотели прослыть негостеприимными хозяевами, и потому Гарлем сгонял в гастроном и принес марихуану. Сквалыга, нет, чтоб купить дорогую в брикетах, притараканил дешевую, фасованную по полкило в обычный целлофановый пакет.
Курили, пуская дым в марсиан. Им нравилось, и потом их пробило на ха-ха и хавчик. Пришлось накрошить им еще хлеба и натереть в тарелку сыр. От него они немелодично рыгали. Потом все легли спать и марсиане тоже. В темноте они немного светились. Я не мог заснуть. Уже пять лет не могу заснуть. Пошел, как всегда на крышу. Когда из-за соседнего дома кокетливо выглянуло розовое солнце, ко мне присоединился Сегун. Он был молчалив и холоден. Роса, оседавшая на нем, замерзала и покрывала его лоб, изборожденный ранними морщинами, тонкой коркой льда. На бровях нависли миниатюрные сосульки.
- Ты уже осознал в себе внутреннюю силу? – подумал он.
- Нет, еще, но я пробую ее осознать, - подумал я.
- Не пробуй – делай! – процитировал Сегун учителя Йоду. Затем, он медленным движением извлек из ножен свою катану и разрубил меня на четыре части. Утреннее солнце обратило их в пепел, который Сегун высыпал на спину ветру и велел отнести меня домой.
- Осознай силу внутри себя, почувствуй стержень, на который нанизаны куски твоего бытия, откажись от плесневелых оков несовершенной логики. Иди вперед… но сначала проспись, а я пойду и накормлю марсиан, нельзя гостей держать голодными, что они о нас подумают.
Сегун развернулся на пятках и пошел в дом.
Я вернулся.

ГРОЗА

Еще с утра было душно. Ныли виски, и все ее тело чувствовало приближающуюся грозу. Пот выступал из пор ее загорелой кожи, сбивался в крупные капли, чтобы резко скользнуть вниз, оставив за собой липковатую влажную дорожку.
Каждый раз, предчувствуя грозу, она чувствовала возбуждение, близкое к сексуальному. Все начиналось с того, что становилось душно и дыхание учащалось. Собственно, что я рассказываю, гляньте на любую женщину, если только она действительно женщина, в тот миг, когда она уже готова к самой честной любви – к плотской, и вы поймете, что я имею ввиду.
А над городом уже текла, переливаясь, монструозная сизая туча. Тяжелая беременная грозой туча, грозящая утопить в своей бесконечной тьме ненавистный Город с мостами, дворцами и прочей бурдой, включая страшную башню Антония.
Вот оно настоящее ожидание, до боли в сжатых плотно губах. Сейчас, сейчас, еще немного и грохнет, разорвется, расколется с раскатистым крепким треском небо. Проскочит между тучей и землей искра, озарив на миг, как фотовспышкой помрачневший город. Боги, боги! Как она ненавидит этот город, быстрый, шумный, безразличный. Ненавидит за то, что в нем есть я и дни без грозы.
Когда с неба хлынула вода щедро, крупными тяжелыми каплями, а затем и просто потоком, как из опрокинутой бочки, я стоял на мосту, глядя в грязную воду реки. Внизу плыл речной трамвайчик. Играла музыка и какая-то хмельная компания орала под караоке что-то умопомрачительно тупое. Я плюнул вниз, но не попал. Сегун, висевший рядышком в воздухе в позе лотоса, заметил мне, что я не сосредоточился, потому и промазал.
Мы все трое вымокли до нитки.
Мы с Сегуном, стоя на мосту, Она – стоя на балконе.
И когда гроза пошла на убыль, Она протянула руки вперед, будто стараясь удержать уходившую от Москвы на юг тучу, и закричала, глядя в мрачные небеса:
- Боги! Сделайте так, чтоб он полюбил меня!.. И сдох.
Мне повезло – Боги выполнили лишь часть ее просьбы.

СНОВА ЛИНИЯ ПЕРЕМЕН

Маленький дух танцевал на покатой спине валуна. Полупрозрачные ножки стучали в серую твердь. Ручки извивались, делая дух похожим на пламя костра. Я ворошил палочкой угли, потухшие угли. Они даже теплыми не были – так сырые холодные угли. Она говорила со мной в ту ночь, и ты даже услышал ее голос, но не отчетливо – так лишь отзвук, легкое эхо.
Твои руки испачканы золой, брат. Давай посидим, ведь здесь можно легко провести вечность, а там, дома, Она даже не успеет смежить веки.
Ведь это Линия Перемен и здесь бывает все, или почти все.
Видишь своих убитых друзей? Там, на краю леса. Ты даже лес не видишь, поверни голову и подумай, что ты его видишь. Теперь лучше, я слышу, как стучит кровь в твоих висках. Посмотри на них. Когда-то ты хотел уйти за ними, помнишь? Зачем, им хорошо без тебя, да и рано еще тебе, ты еще слишком мал.
Слишком мал.
Слишком мал.
У меня во фляжке есть коньяк – глотни. Ты бросил пить?! Я не бросал, а значит и тебе это не нужно. Не ломайся – пей. Здесь можно замерзнуть. Ведь это – Линия Перемен, и здесь возможно все.

ВСТРЕЧА

Мы с ней встретились случайно. Мы встретились на мосту. Мы летели навстречу друг другу, еще не зная о том, что нам предстоит столкнуться на триста пятьдесят седьмом моем шагу от правой боковой лестницы. Ее сердце издало очередной стук, и ее плечо врезалось в мое. Черная кожаная сумка из дорогого бутика устремилась вниз, скользя ремешком по загорелой тонкой руке, но я подхватил ее, прерывая полет.
Она посмотрела мне в глаза, медленным глубоким взглядом, вгрызаясь беспощадно, как ребенок вгрызается в большое яблоко.
- Спасибо, - шепнули ее губы.
- Я люблю его, - сказала она самой себе, напугав себя этим до смерти.
- Она уже любит тебя, - сказал в моей голове Сегун.
- Это хорошо? – спросил я его.
- Ты знаешь, что в мире ничто не бывает хорошо или плохо. Есть лишь равновесие и его отсутствие. Для тебя потеря равновесия – смерть. Ты – канатоходец.
- Я люблю тебя, - сказали в это время ее глаза моим, и, прежде чем я успел поймать собственную разумную мысль, мои глаза ответили ее глазам:
- Я тоже тебя люблю.
Она вернула сумочку на плечо легким изящным жестом. Ее спасибо еще висело в воздухе где-то между нами.
- Не за что, - ответил я ей и пошел дальше, не дав ей спросить мое имя или оставить мне свое.
Я все сделал правильно, но я оставил ей свой след. В ее глазах он еще горел красным. Она коснулась его рукой и теперь знала обо мне многое. Во всяком случае, она могла меня теперь найти. Она сняла с шеи кулон в виде гончей и пустила ее по следу. Серебряная собака, заливаясь безмолвным лаем, помчалась за мной.
Она догнала меня почти у самого крыльца. Когда был близок спасительный порог. Я взялся за ручку двери, и в этот миг она выскочила из-за угла, сверкая серебряной шерстью в спустившихся на землю вечерних сумерках. Ее сверкающие глаза безучастно посмотрели на меня, а из пасти капнула бесконечно-тягучая вязкая как липкий пот моих грехов слюна.
И тогда из тени корявого вяза вышел Сегун. В его руках была катана. Не говоря ни слова, он ударил жестоким рубящим ударом сверху вниз. Серебряный мираж исчез. Плавным движением Сегун стер с лезвия искрящуюся синюю кровь моего преследователя.
- Ты, как ребенок. – Голос Сегуна звучал устало.
- Это хорошо или плохо?
- Так вопрос не стоит.
- Тогда все?
- Да.
- Я пошел.
- Иди.
Я пошел. На лестнице меня догнал голос Сегуна:
- Помни о равновесии.
И я помнил.

АРГЕНТИНА

Янки высадились в Аргентине! Верные правительству войска ведут тяжелые бои с агрессорами и повстанцами!
Мальчишка, торгующий газетами, шел между рядами кресел пригородного монорельса. Я протянул ему пятак и он протянул мне неаккуратно сложенную «Правду». Я прочел те же новости, что сегодня утром упали на мой смартфон. Командование Сил Принудительной Демократизации сообщает об отсутствии потерь среди своих солдат, случайные попадания американских крылатых ракет корабельного базирования по жилым кварталам Буэнос-Айреса – прямая вина аргентинской диктатуры. Что ж, есть положительный момент – мир не меняется.
Я включил плеер – Боб Дилан, It’s unbelievable. Закурил легализованную марихуану, на подголовнике впереди стоящего кресла плазменный мини-экран показывал легализованную порнуху.
Я позвонил в авиакомпанию и заказал билет до Сантьяго, оттуда доберусь до Аргентины пешим ходом. Надо собрать вещи и документы, позвонить брату, чтобы приехал и забрал себе моего кота.
16:25 в Москве +35… +37, по области – до +40.
Вечером я оформил документы на выезд. Подписал отказ от российского гражданства на случай моего ареста военной администрацией СПД, а также расписался в бланке инструктажа за то, что я осведомлен об отказе Российской Федерации от оказания мне какой-либо помощи в случае, если я буду задержан, арестован или осужден, находясь за пределами страны. Потом я пошел в Сбербанк оплатить сбор за выезд работоспособного гражданина за рубеж, пошлину за вывоз с таможенной территории России двух единиц стрелкового оружия, аванс по подоходному налогу за три года. Теперь я был волен идти на все четыре стороны.
Девушка на таможне в Домодедово дежурно улыбнулась мне и поставила штамп в паспорте. Вместе со мной таможню проходил Гарлем. И летели мы, сидя в соседних креслах. Потом мы воевали плечом к плечу. Потом я вернулся назад, а он нет.
Была жара. Буэнос-Айрес в огне. Янки увязли в уличных боях. В трущобах пригородов не умолкали перестрелки. Вспомнилось – No pasaran. Баррикады. Обгоревшие остовы американских бронемашин. Сорок четыре дня боев за город. Ночной прорыв бригады имени Боливара. Стрекочущие вертолеты в небе, обугленные обломки вертолетов на земле. Партизанская война в районе морского порта.
Моя смерть была с видом на море.
Моя любовь танцевала танго на тротуаре.
Ей было двадцать семь, она родилась в Колумбии, по профессии была репортером, по вероисповеданию – католичкой, по убеждениям – марксисткой. Она называла меня камрад. Она занималась любовью еще яростней, чем сражалась. И потом, не одевшись, не стирая со лба любовного пота, стоя на коленях, просила прощения у Девы Марии. Ее звали Изабелла. Она мне доказала, что любовь может быть взаимной. Она была похожа на Пенелопу Крус. А я был похож на Боба Дилана. Я тогда был старше на двадцать лет.
А Сегун молчал. Он знал, что нельзя говорить под руку тому, кто одной частью себя любит, а другой убивает. Он лишь являлся по ночам охранять мой сон. И потому, когда бойцы «Дельты» черными тенями ворвались в наше убежище, я уже был на ногах, и в моих руках был готовый к бою ручной пулемет. Я встретил их коротким очередями.
Я потерял Изабеллу в непонятности ночного боя. У меня кончились боеприпасы, я петлял по узким проулкам, уходя к докам. Я просчитывал траектории пуль. Я слышал шаги преследователей. Я перепрыгнул через мусорный бак и ворвался в темноту, чтоб меня никто не нашел.
Лишь на утро я нашел Изабеллу возле нашего убежища. Она лежала возле сгоревшего грузовика, ее темно-карие глаза были широко открыты, а в ушах запеклась кровь. Она сжимала в окоченевшей руке опустошенный до железки ТТ. Я забрал его себе.
Где и когда убили Гарлема, я не знал. Уже потом, я ходил за Холмы и спрашивал его, но он не ответил мне.
Я выбирался домой через Бразилию. Ночью в порту Рио взобрался на борт сухогруза, идущего в Гамбург. Я отсиживался в трюме, в котором плескалась черная, смешанная с мазутом вода. Старую посудину швыряло по волнам, ржавый корпус трещал по швам. Меня тошнило.
В Гамбурге меня встретил Сегун. У него был номер в хорошей гостинице, бутылка коньяку Реми Мартэн, два билета первым классом в Москву. Мы сидели в шикарном номере, пили коньяк, смотрели по телевизору новости CNN. Выступал новый президент Аргентины. Демократически назначенный интервентами вместо демократически расстрелянного.
Где-то в горах еще продолжались бои.

КАДИЛЛАК

Свершилось – я купил Кадиллак! Умопомрачительно темно-красный с откидным верхом Эльдорадо эпохи до энергетического кризиса. Подлинный монстр в мире пластиковых микромашин с литровыми двигателями и комариным расходом топлива. Прохожие сворачивают шеи, когда я проезжаю мимо, сжигая десятки литров редкого нынче низко октанового топлива. Мои друзья полчаса заворожено разглядывали спрятанный в огромном капоте восьмилитровый мотор. Даже не мотор – целый завод по производству свободы, движенья и выхлопа.
Я сажусь на диван, который называется здесь креслом водителя. Движение рукой и стальной зверь оживает, кажется будто он расправляет плечи, просыпаясь от вынужденного сна. Я выставляю зеркала, усаживаюсь поудобнее и спрашиваю его:
- Ну что, поедем?
- Конечно, брат, - он не считает меня хозяином. Мы на равных. Я и стальной монстр. – Жизнь в движении, брат.
- Ты прав, брат. Трогаемся.
- Как скажешь, брат.
- Музыка, брат.
- She’s got the Cathy, брат.
- Как скажешь, брат.
Ничто в жизни не давало мне такого ощущения свободы и полного безразличия к окружающей действительности, как поездка на хорошем авто. Как крейсер среди прогулочных яхт, Кадиллак скользил средь юрких обитателей наших улиц, пробираясь к окраине.
Ехать.
Ехать, ехать и ехать. На трассу, идущую на запад, чтобы громадное красно-оранжевое солнце светило мне в глаза, медленно умирая за черной кромкой леса, а утром появилось у меня из-за спины, когда я буду ехать, ныряя в облака тумана, лежащие на дороге в низинах.
Утром, на рассвете, когда небо впереди еще было глубокого синего цвета, я тормознул у заправки ВР, там всегда есть кафе, так что мы оба могли подзаправиться.
Молоденькая продавщица сделала большие глаза, увидев, на какую сумму я залил бензина.
- У вас грузовик? – Спросила она, принимая карточку.
- Нет, - ответил я, улыбаясь типичной улыбкой не слишком порядочного и не слишком несвободного человека. – У меня танк.
Я сел за столик. Кофе с кофеином и сандвичи с не обезжиренными маслом и ветчиной. Хорошее утро без волшебства, сюрреализма, фантастики, блядства, музыки, иносказаний, опечаток, пролитого кофе, вранья, занудства, объяснений, игры с самим собой в крестики-нолики.
- Ты зря убил мою гончую, - прошептал влетевший в распахнутую дверь ветер.
- Ты зря послала ее за мной.
- Я имела цель.
- Какую?
- Догадайся.
- Боюсь, моя догадка не обрадует меня.
- Посмотрим.

ВЕРЕСК

Я разбежался над морем, вбирая в себя соленые морские брызги, коснулся барашков на верхушках бегущих к берегу волн, пронесся над откатывающимся прибоем и полетел над вереском. Я несся, вороша его, пуская пальцы ветра в нежные волосы пустоши, как запускаешь руки в каштановые волны любимой женщины.
Теперь я нес на себе запах вереска. Пьянящий, легкий он смешивался с солью моря.
Вдали, справа за моей спиной, катился грозовым фронтом Сегун. Он держал путь к Нагасаки. К молчаливой японке, ждущей урагана на склоне горы.
Пролетая ветром над вереском,
Я думал о цветке вишни и понял,
Что любовь – это умирание себя и рождение нас.
Я понесся над дорогой, петляющей двумя бело-желтыми полосами по вершине гряды холмов. Я сорвал с бредущего человека шляпу и зашвырнул ее в пряные заросли. Я заставил его седые космы затрепетать так, будто то были молодые лихие локоны. Он был рыбаком, и я подул ему в лицо, он почувствовал соль на коже и улыбнулся. Я вдохнул в него воспоминания о юности и увидел плещущуюся в ней большую рыбу.
А потом я увидел Ее. Она шла навстречу старику, легко ступая босыми ногами по колее. Разминувшись с помолодевшим рыбаком, она улыбнулась ему, и мир затих, увидев ее улыбку.
Она была невысокого роста, у нее черные, заплетенные в толстую косу волосы, немножко монгольские черные глаза и чуть смуглая кожа.
Я облетел ее кругом, разглядывая со всех сторон. Она была поземному красива. Она дышала особой вещественной красотой. Если б я не был ветром, я бы полюбил ее. А так, я подлетел к ней, дернул, задрал юбку, она засмеялась и прихватила ее руками. И тут я тронул ее губы. Ее глаза вспыхнули, и она сказала никому и никуда:
- Пахнет морем и вереском.
Я полетел дальше, глядя ей вслед, а она подошла к молодому парню, горбоносому, высокому и худому, ждавшему ее, сидя на траве возле одиноко стоящего дерева. Они встретились и поцеловали друг друга, а я летел дальше, к городу над которым громыхала гроза…

СНОВА ЛИНИЯ ПЕРЕМЕН

Устал, брат? Усни. Будет легче, я обещаю.
Я здесь уже не раз засыпал, бывало надолго.
Ты слишком торопишься все вспомнить. Я тебя понимаю, это естественно. Просыпаешься перед грудой паззлов и начинаешь лихорадочно собирать картинку, которую ни разу не видел. Но тут не стоит спешить. Мы все успеем. У нас много времени, потому что здесь его нет вообще. Это Линия Перемен.
И не надо видеть Ее во сне, это будет дурной сон. Ты слишком рано вспомнил о ней. Мы еще доберемся до этих воспоминаний. Дай-ка я лучше разожгу костер снова. Пусть кто-нибудь прийдет на огонь.
Спи, брат.
А я подожду Изабеллу. Ты ведь тоже слышишь ее хрипловатый голос, шепчущий молитву на латыни. Как жаль, что она не придет…

БЛЮЗ

Шаффл. Удары на слабую долю. Шаги.
Мы неумолимо движемся навстречу друг другу. Хитрые боги Холмов ведут нас извитыми узкими тропами по городу, умытому грозой. Брасс-секция автомобильных клаксонов делает подклад, пока ее каблуки выстукивают торопливое соло. Моих шагов неслышно – ghost notes. Лишь, сбегая по лестнице вниз, я выдаю короткое арпеджо. Она торопливо подбрасывает руку, чтоб запястье с маленькими золотыми часиками оказалось на уровне глаз. Она опаздывает и ускоряет темп. Я, наоборот, иду чуть раньше и могу сделать паузу.
Я где-то слышал, что звук Zippo™ запатентован.
Я вставляю этот патентованный звук в нашу композицию. Втягиваю дорогой, мягкий сигарный дым. Двадцать минут – пепел дважды падает с сигары. Habana. И словно цитируя лучшую книгу о Холмсе, рядом со мной еле видный призрак серебряной гончей. Я подозвал его к себе и потрепал за загривок.
Сегун, где ты, когда ты так нужен? Я не докричусь до Японии. Мне надо знать, что делать.
Мне в лицо подул ветер, пахнущий вишней – думай сам. В мире реальность обретают только шаги, которые сделал сам, чужие советы останутся лишь снами твоих шагов, призраками не случившегося прошлого. Посмотри на себя и реши, что делать, начни строить стержень, на который ты будешь нанизывать свою жизнь…
Это что, слишком сложно для понимания? Тогда скажу проще – делай, что хочешь.
- Я всю жизнь делаю то, что хочу.
- Уверен?
- Уверен.
- Ну-ну.
Она появилась из-за угла. В ее походке был пьянящий яд. В глазах был блеск – она настигла свою добычу. Опытная хищница в самом расцвете своих сил, пружина упругая, как дикая кошка. И в том момент, готов поклясться – маленькие хитрые боги ухмылялись, глядя на нас. Мы не подошли друг к другу близко, не обнялись, не поцеловались. Мы еще не знали друг друга. Я протянул ей руку и разжал ладонь. Она взяла с нее маленький серебряный кулон.
- Это тебе.
- Спасибо.
Серебряный призрак подождал, пока она повесит кулон на браслет, и прыгнул в него.
А потом мы нарушили равновесие.
Она – порывом, легко, касаясь кончиками чувств моих ресниц.
Я – ритмично, расчетливо, понимая, чем все это кончится.
Сегун, ты гордишься мной? Ты видишь, как я все это сделал. Как качнул маятник в сторону так, что он почти вертикально поднялся вверх. Я перепрыгнул с каната на канат. Я – канатоходец. Но на узком, почти невидимом тросе я стою тверже, чем на земле стоит она. Ты ее видишь, Сегун? Что ты думаешь о ней?
Она не та, за кого ты ее принимаешь, брат. Она старше и мудрее той, что стоит перед тобой, прикованная к тебе твоими руками. Ты разве не видишь? Вы оба хищники. Ты – скучающий, она – голодный. В тебе нет страха?
Сегун умолк, пряча свою тень от ее глаз. Она его не замечала. Она была поглощена мной.
Во мне не было страха. Сердце ушло на легкий свинг. Я смотрел в ее глаза, пытаясь отыскать в них ответ на вопрос, кто передо мной. Ее цепкие чувства уже вошли в мою кожу, пробираясь сквозь решетку ребер к сердцу. Вот они тронули его, но ни ритм, ни темп не поменялись.
В этот миг я осознал, что я победил. Я не люблю ее. Это – свобода.

МЯТЕЖ

Все начало сходиться в одну точку. События и лица смешиваются в единый ком, я теряю нить и утрачиваю чувство реальности – плата за отказ от равновесия.
В Москве – мятеж. Интеллектуал-анархисты бунтуют, вместе с ними в бой пошли рабочие бригады Объединенных Профсоюзов, Национал-коммунисты, Фронт Освобождения Молодежи. Улицы перечерчены баррикадами, горят ни в чем не повинные McDonald’s™. Стайки тинейджеров с бутылками зажигательной смеси. Мятежники штурмуют полицейские участки. Какие-то ублюдки взорвали мой кадиллак. В ресторанчике напротив моего дома просто вынесли стекла.
На стенах лозунги. Пульверизатор как рупор революции. Долой Coca-Cola™. Выстрелы, взрывы.
Грохот за окнами нервировал марсиан. Они отказывались есть, зеленели, а в итоге спрятались в шкафу с моими старыми пиджаками. Гарлем пытался их успокоить, но без успеха. Пришлось ему сидеть с ними в шкафу, чтобы не очень боялись. Сегун, как всегда, смотрел на все свысока. Он не парил в воздухе, как обычно, а просто стоял на балконе. На горизонте собирались тучи. Было жарко и душно, наверное, снова собиралась гроза.
Она снова вышла на балкон. Ничего не прося у богов на этот раз, она стояла, повернув голову в сторону идущего к закату солнца. Она еще не знала, что боги обманули ее.
Я вышел на улицу. Без оружия. ТТ Изабеллы остался лежать на столе. Манлихер пылился под диваном. У меня не было желания брать их с собой.
Тянуло гарью, громыхали выстрелы. Я шел по битому стеклу и мусору. Было безлюдно. На перекрестке я встретил анархистку. Ей было лет четырнадцать. Короткая черная стрижка. Майка с надписью Freedom, джинсовые шорты с пацифой на заднице, армейские ботинки на белые гольфы. За спиной – розовый рюкзачок, увешанный значками, к карману прицеплен плюшевый медвежонок. На правой руке временная татуировка – грустный смайлик и надпись Life is Shit. В руке – тяжелый черный Desert Eagle. В другой – мобильник.
Увидев меня, девчонка вскинула пистолет и крикнула:
- Стой!
- Зачем?
Мой вопрос поставил ее в тупик. На ее мордашке отразился мучительный умственный процесс.
- Ну, меня тут типа, на посту поставили.
- И что дальше?
- Не знаю, - вздохнула юная революционерка и пожала плечами, - и вообще жопа, мобильник отключился, я даже не знаю, где все мои.
Ее простодушие меня умилило. Кроме того, она забыла снять пистолет с предохранителя.
- Наверное, твои там, где стреляют.
- Думаешь? – девочка закусила губу, - слушай, а ты меня не проводишь, а то одной стремно.
- Хорошо, пошли.
- Тогда возьми себе пистолет, - она протянула мне тяжеленный ствол, и я положил его в карман джинсовки.
Мы шли по улице вдвоем, я держал ее за руку, как держат маленьких детей, она жевала жвачку, ежеминутно надувая пузыри. Она что-то тараторила всю дорогу, рассказала, что сама из Питера, что зовут ее Ксю, что у нее брат работает докером. Иногда она выкрикивала лозунги, смеялась сама над этим и спрашивала меня, слушаю ли я ритм-н-панк.
На проспекте возле памятника Первому Президенту мы наткнулись на баррикаду анархистов. Ксю узнали, кто-то помахал ей рукой, нам помогли перебраться через баррикаду. Ксю тут же затерялась в толпе, оставив мне свой пистолет. На меня никто особо не обращал внимания, царило общее веселое возбуждение. Им было весело. Я посмотрел на небо и увидел наползающие тучи. Где-то вдали свистели и рокотали турбированные дизеля и гремели гусеницы. Мятежу скоро конец.
Чувство, ненавязчивое легкое, коснулось уголка глаза. Будто вшитая в него нить потянула меня, и я повернул голову влево. Среди веселящихся анархистов стояла она. Изабелла. Только волосы были светлыми, а глаза голубыми. Наши взгляды встретились, и она бросилась мне на встречу.
- Ты изменилась, Изабелла.
- Ты тоже, Боб.
- Я не Боб, и я не менялся, я просто снял маску.
- Жаль, таким как в Аргентине ты мне нравился больше, но ты не думай – ты и такой не плох.
- Спасибо, – я посмотрел в ее глаза, они показались мне чужими, - кстати, тебя же убили, как же ты выкрутилась?
Изабелла, глядя мне в глаза, молчала минуту, а потом медленно произнесла:
- Я изменилась, Боб.
- Я вижу, - сказал я, тронув ее волосы.
- Не то, Боб, я изменилась…
- Это я тоже вижу.
Я понял, что мне пора возвращаться домой. Вечер предстоял тяжелый. Боги, боги, как я не люблю выяснять отношения. Но это надо сделать.
Гроза началась. Средненькая такая гроза с не самым сильным дождем, с не самым крепким громом.
Я шел по улице назад к дому, за моей спиной шел Сегун, прикрывая меня зонтом. Где-то вдали роботизированные танки и бронемашины сносили баррикаду, перемалывая гусеницами трупы анархистов. Интересно, уцелела ли Ксю?
- Нет, ее убили, в самом начале боя – шальная пуля в легкое, - ответил Сегун, неся зонт.
- Жаль.
- Нет. Она для тебя ничего не значит. Так угасающее тепло в руке. Кстати, ты бы выбросил ее пистолет, так, от греха.
Desert Eagle с грохотом упал в урну. Я закурил. Сегун все шел следом, уклоняясь от струек дыма.
- Тебе не интересно, что стало с Изабеллой – в голосе Сегуна легким штрихом удивление.
- Нет, ее убили, она изменилась, она ждет меня дома.
- Ты, наконец, все понял? – Сегун улыбнулся уголком губ.
- Да.
- Я буду нужен?
- Да, в конце.
- Хорошо.
Она помахала мне рукой, когда я поднял взгляд, чтобы увидеть ее стоящей на балконе. Дождь уже кончился. Я открыл дверь подъезда.

РОМ

Темная струя медленно, словно мед текла из бутылки в стакан. Горстка кубиков льда, медленно погружалась в темную воду. Тростниковый сахар, карамель, спирт, Куба, зной, москитная сетка, Старик на лодке, пальмы, самба, темнокожая девушка, угольно-черное небо, Хэмингуэй, яркие звезды, мелкий песок, древний негр с сигарой в зубах, соленый пот, соленый ветер, соль на губах, малярия, утро.
Я не стал портить ром колой. Я пил его почти чистым с легкой примесью талого льда. Пил медленно. Я хотел насладиться всем, что имел в тот момент. Я впервые был совсем один. Сидел на берегу моря и смотрел на закат. Шумел ветер и невыносимо пахло вереском и памятью.
Изабелла – шептали мои губы…
Мэри, сука! Сколько еще раз ты будешь стоять на моем пути?
Ее силуэт вырисовывался на фоне фантастического фиолетового моря.
- Я пришла к тебе, поцеловать тебя, можно?
- Да. Но потом уходи.
- Хорошо.
Ее губы коснулись моих. Потом она потрепала мои волосы и пошла вдоль прибоя. Песок шуршал под ее босыми ногами, туфли она несла в руке, держа их за каблуки. Я повалился на спину и заснул.
Утром я проснулся и допил остатки рома.
Я был, как ветер. Зашел в теплую воду по колено и встретил волну. Ноги мои чуть утопали в песке и я остановился, чтобы понять, что я чувствую. Это было ощущение покалывания кожи. На кончиках пальцев я чувствовал легкое жжение. Я достал из кармана папиросу с марихуаной, мне ее подарила Ксю. Зажег спичку и прикурил. В стакане еще был ром, и лед упрямо не желал растаять на сорокоградусной жаре. Я пил через затяг. Маленькие хитрые боги еще спали, и им не было до меня дела. Они уже сделали все, что хотели.
Далеко на дюне сидела Мэри. Она загорала, ее одежда лежала рядом. Ее кожа была равномерного бронзового цвета, и она напоминала статую. Я пошел к ней. Я ее не любил, никогда не любил. И в тот миг я ее не хотел. Но надо было закончить дела. И мне и ей. И когда моя тень упала не ее ноги, она молча раздвинула их, слегка улыбнувшись.
Потом она ушла, оставив меня лежать на песке дюны, не сохранившем даже след ее присутствия.
Я остался.
Я допил ром, глядя ей вслед.
У меня была еще куча дел. Надо было позвонить в Стамбул и поймать Большую Рыбу.

РАССТРЕЛ

Сегодня собрались все. Сегун сидел на подоконнике, играл на скрипке. Гарлем налил ванну воды и марсиане катались в прозрачной пластмассовой миске. Чтобы им было веселей, мы выпустили в ванну золотых рыбок. Марсиане гребли чайными ложками.
На кухне сидели мои убитые товарищи по Аргентинской войне и пили ром. Среди них было двое кубинцев. Когда я проходил мимо двери в кухню, они махали мне пилотками с кисточками и пили за мое здоровье не добитый мной на берегу моря ром.
Мэри сидела в кресле перед журнальным столиком под большой – метр на ноль семь фотографией девочки-анархистки. Мэри держала на руках каре, но у сидевшего напротив Мустанга был ройял-флэш в пиках. Он поднял ставку. В воздухе пахло марихуаной и вереском.
В углу комнаты сидел худощавый парень, стриженный почти под ноль, он что-то играл на гитаре, что-то заунывное блюзовое и темнокожий контрабасист неспешно подыгрывал ему. Напротив них, прямо на полу сидела девушка, та которую я встретил на берегу, когда был ветром. Ее чуть раскосые глаза смеялись. Рядом с ней сидела серебряная гончая, иногда она зевала, вываливая громадный белый язык.
На карнизе штор сидели маленькие хитрые боги и насмешливо смотрели на меня. Мы все знали, к чему все идет.
Сегун играл на скрипке.
Я открыл бутылку виски, марку не помню. Это было уже не важно, я сделал хороший глоток, затем еще и еще. Затем я закурил сигару. Втянул дым. Вроде бы все было в порядке. Значит – пора. Я открыл дверь в спальню.
В полутьме я различил ее силуэт. Она, Изабелла, она. Кто угодно. На туалетном столике два пистолета – ТТ и Desert Eagle. Все готово. Только зачем этот ужасный красный абажур и дорогое белье? Ладно, это огрехи декораторов. Кстати, что там с саундтреком? Танго, ну конечно же, что еще может быть. Но я не узнаю мелодии. Впрочем, неважно. Что-то, что-то еще должно быть. Что же?
Вот! Море за окном. На том месте, где должны быть Хамовники – море. То самое, южное, тихое и теплое. В открытое окно дует легкий ветер, соленый и теплый.
- Здравствуй, любимый.
- Привет.
- Когда ты узнал меня? На баррикадах, на мосту, или когда я ветром прилетела на бензоколонку.
- А я не узнал тебя. Потому что ты – не Изабелла.
- Почему?
- Ты изменилась.
- Ты меня разлюбил?
- Я и не любил тебя никогда.
- А тогда, в Аргентине?
- В Аргентине тебя не было, там была Изабелла.
- Я – Изабелла.
- Нет.
В ее глазах я увидел слезы. Она поправила челку. У нее были темные волосы. Крашеные. И контактные линзы, менявшие цвет глаз на карий. Да, она – Изабелла. Но это – неправда. Потому что я ее не люблю. Потому что мне скучно. Зачем она изменилась. Лучше бы она умерла. Я бы продолжал любить ее. А так ничего нет. Остались одни незаконченные дела, вернее – одно дело. В комнату незаметно просочились маленькие хитрые боги холмов. Сегун отложил скрипку.
Изабелла поднялась с койки и подошла ко мне.
- Боги обещали мне…
- Нет, не обещали, не ври, - маленькие хитрые боги согласно закивали головами, - ты у них просила две вещи, а они никогда не выполняют больше одной просьбы за одну жизнь.
- Откуда ты знаешь?
- Мне давалась такая возможность.
- И что ты попросил?
- Лишить меня права что-либо просить у них.
Изабелла посмотрела на меня глазами, в которых стояли слезы.
- Какую же просьбу они выполнят?
- Последнюю, - я взял ее руку и вложил в нее ТТ, - ты помнишь, что я приговорен к расстрелу. За мою голову объявлена награда, уже миллион долларов. В конце концов, я просто исчерпан, мои дела завершены.
- Я не хочу, - ответила она, приставляя ствол мне ко лбу.
- Сама напросилась. Давай!
- Я люблю тебя.
- А я не люблю тебя.
- Уверен?
- Уверен.
- Готов?
- Готов.
Залп.

ПОСЛЕДНИЙ РАЗ ЛИНИЯ ПЕРЕМЕН

Луна скрылась за серые тени туч. Стало зябко, и ты поежился во сне. Просыпайся, брат – я снова разжег костер, и можно погреть закоченевшие руки. Просыпайся, брат, тебе осталось не так много вспомнить, пока не начало светать. Садись ближе к огню.
Он сидит напротив меня, и теперь я уже не вижу сквозь него. Я вижу, как он ворошит горящие поленья, как закуривает от уголька, как поводит после сна плечами. Ему не хочется вспоминать, потому что он не знает, что делать с тем, о чем вспомнит через краткий миг жизни вселенной. Что ж, мне придется все сделать самому, и я сажусь напротив и гляжу через танцующий огонь.
Ты помнишь, как меня отбросило выстрелом к стене, брат. Ты помнишь? Да, ты уже помнишь. Тяжелое воспоминание, брат. Пуля пробила голову насквозь и врезалась в стену.
Потом вошел Сегун с катаной в руках. Его взгляд был спокоен, а движения плавны. Он взмахнул клинком и срубил мою простреленную голову, чтобы выпустить твою душу наружу. Изабелла взяла голову в руки и поцеловала тебя в губы. Она сказала, что любит тебя. Это ты помнишь? Нет? Теперь помнишь.
Теперь твоя очередь, брат. Ты понял, о чем я? Ты должен сделать выбор. У тебя есть время подумать, это же Линия Перемен и здесь можно все. Думай.
Не так часто человеку дается возможность подумать перед принятием решения. Ты знаешь, от чего тебе придется отказаться при любом выборе, поэтому думай хорошо, боги холмов подождут – у них много времени. У нас тоже много времени, так что хорошо думай, прежде чем решить нашу судьбу. А пока держи – это твое.
Возьми свою голову.